– и мужчин и женщин.
Сейчас она затрещала своей телефонной арфой в третий раз.
–Послушай, я подумала, может быть, мы хотя бы пообедаем вместе?
–Я еще не завтракал. Ты прешь на меня, как трактор.
Она помолчала.
–Это ты мне?
Я отключился.
Стоим. На этом перекрестке всегда долго горит красный. Здесь машины с боковых улиц внедряются в проспект, как периферические вены вливаются в магистральный ствол.
Я переключил радиостанцию, и теперь уже мужской голос мне сообщил, что сегодня «… четвертое сентября, в Москве переменная облачность, во второй половине дня ожидается дождь».
Я почувствовал непонятное раздражение. Они уже затрахали с этим четвертым сентября. Можно подумать, что на одной радиостанции сегодня четвертое сентября, а на другой пятое или шестое… Кстати, четвертое сентября – знакомая дата. У кого-то сегодня день рождения. У мамы в феврале. У дирижера? Нет, кажется, у него – десятого.
Если Алла думает, что она может трещать без перерыва, то по крайней мере сегодня это не пройдет. Теперь она, опять мурлыкая своей арфой, предложила мне в подарок айпэд.
–Вадик, хочешь, я подарю тебе айпэд, и тебе не нужно будет ездить в библиотеку?
–Даже если ты подаришь мне десять айпэдов, я все равно поеду туда, куда хочу.
Теперь она отключилась первая.
Кстати, я действительно не помешан на девайсах, хотя это считается чуть ли не преступлением против нравственности. Теперь это все равно что быть атеистом. Конечно, я разговариваю по айфону и не отвергаю все нанотехнологии сразу, но просто не могу понять, чем электронные игры лучше театра, а электронные книги превосходят бумажные. Когда я беру в руки планшет, в который закачан текст, мне уже заведомо не хочется его читать. Это все равно, как если вместо еды мне бы давали какую-нибудь питательную пасту в тюбиках и уверяли бы, что нет никакой разницы между нею и настоящей свиной отбивной на косточке и в сухарях. Я знаю, что проповедую ересь – электронная книга экономичнее и практичнее, но я люблю все живое – живой голос, живую книгу и яйцо от деревенской курицы. Всмятку. Может быть, кому-то это забавно. Не знаю. Мне все равно.
Теперь мы стоим перед Таганской площадью. Еще не хватало, чтобы Алла начала командовать, куда мне ехать. К тому же я стараюсь ради нашей общей работы. Интересует меня обмундирование американских конфедератов в войне Севера и Юга американских штатов. Нашему художнику – двадцать один, он чей-то сынок, и мне его сосватали в таком тоне, что отказаться было невозможно. На мой взгляд, единственное, что этот парень может делать, так это многозначительно закатывать глаза и критиковать меня в ЖЖ. Пока в завуалированной форме, но если ему все время спускать, он скоро начнет атаковать меня в глаза. Конечно, я легко могу его заткнуть, но ссориться с теми, кто за ним стоит, не входит в мои планы. Пока у меня нет никакой возможности избавиться от этого «гения». И сейчас он упорно гонит, что костюм генерала Ли должен быть похож на костюм гоголевского Городничего. В этом и заключается «гениальная идея» – смешать русское и американское, потому что «мы очень похожи» и «у нас и у них в это время было рабство». Упс.
Еще я не переношу шнурки этого идиота – один из них розовый. Еще раз упс. Интересно, почему нетрадиционная сексуальная ориентация дает человеку такое осознание собственного превосходства? На мой взгляд, этот тип вообще не похож ни на мужчину, ни на женщину. Он напоминает птицу на длинных ногах. Узкая голова с крючковатым носом, тонкими губами и выдающимся кадыком. И походка – будто у цапли. Ступни выворачивает, когда делает шаг. Туловище короткое, а руки длинные, словно без локтей. Отвратительный тип. Я не агрессивен по натуре, но почему-то мне все время хочется его ударить.
Недаром на Таганке раньше была пересылочная тюрьма. На этой площади и теперь полная свалка. Напирают со всех сторон. Можно весь путь проскочить за пятнадцать минут и еще полчаса простоять только здесь, на двух перекрестках, где встречаются потоки машин с Садового кольца, с Волгоградки и с Воронцовской улицы. Да еще стадо троллейбусов прется на водопой вниз к Яузе и Москве-реке. И пешеходы хотят побыстрее прорваться к метро, ко всем шести выходам трех пересадочных станций. Что-то мне давно уже не звонит Алла. Сейчас доеду до места и позвоню ей сам. Приглашу после репетиции пообедать.
Я, наконец, прорываюсь в центр. Сейчас направо через Яузу и дальше в переулки. Немногие знают этот путь, а я исходил его студентом. Иду и думаю, что дал Алле петь Мелани, а она хотела – Скарлетт. Даже обиделась на меня вначале. Но на Скарлетт у меня есть другая певица. Со Скарлетт – никаких хлопот. А вот над образом Мелли я еще должен поразмыслить. В конце концов, если какой-то американский парень – мой ровесник – написал оперу по избитейшему для американцев сюжету «Унесенных ветром», а мне доверили эту оперу поставить, то это не значит, что я обязан во всем следовать первоисточнику. Из русской постановки я должен сделать сенсацию со всеми вытекающими из этой сенсации последствиями. Естественно, для нас – позитивными.
Я уже давно чувствую, что иду по следу, но не могу пока найти лисицу. Я обожаю это состояние. Неохота называть его творческим озарением – но по сути это так, по-другому не скажешь. Я думаю, думаю, думаю о тех людях, которых изображают актеры… Я вижу – все правильно, но вместе с тем – все не так, как я хочу. Правильно, но выходит плоско. Достоверно – но скучно. Люди приходят на спектакль за новым. Им нужно напитать свои головы чем-то еще, кроме того, что они уже знают. Но не слишком сложным, иначе они с досадой отвернутся. Они ведь и так устают, эти люди. Они хотят задуматься, но ненадолго. И я работаю для тех, кто не смотрит на сцену бездумно. В то же время есть важная грань, которую нельзя переступать,– если ты сделаешь слишком сложно, от тебя отвернутся с досадой и скажут, что ты сам дурак.
Все, последний светофор перед набережной! Я уже хочу есть. С самого утра я не люблю завтракать. Мне как-то тревожно завтракать одному – даже когда остается время, я все равно не могу спокойно есть, потому что тороплюсь. Все время боюсь куда-то опоздать. Не получаю удовольствия от еды. Я думаю, это из-за пробок – никогда не знаешь, доедешь ли вовремя. Но пересаживаться из машины на метро ни за что не хочу. В машине я нахожусь в своем личном пространстве. Метро для меня – враждебная среда. Толпы чужих мрачных людей. Удивительно, что студентом я любил метро. Наверное, из-за того, что в нем тепло. Да и народу тогда было все-таки меньше. Зато теперь я беру с собой в машину кофе в термосе и бутерброды. Мне нравится приехать туда, куда надо, чуть раньше, встать подальше, где тебя еще никто не видит, и выпить кофе, не пересаживаясь, прямо на водительском сиденье, просто глядя по сторонам. Пить кофе и наблюдать жизнь за стеклами твоей машины. При этом двери машины должны быть закрыты на замок.
Довольно часто я завтракаю в буфетах или в кафе, но в компании – когда это бывает полезно для работы. Настоящий кайф – это когда ты знаешь, что у тебя есть в запасе еще целых десять-пятнадцать минут, и ты можешь посидеть в машине один, ощутить во рту вкус сладкого горячего кофе, и не нужно напрягаться, чтобы выглядеть веселым, энергичным и умным. Ты можешь побыть один со своим плохим или хорошим настроением, со своими мыслями и вообще без мыслей. И выделить-то для этого счастья нужно меньше получаса. Но часто и на эту малость не удается найти времени за целый день. Вот уже лет восемь, как я бешено бегу вперед. Очень успешно, кстати, бегу. Но…
Припарковался, нашлись места почти возле самого здания. Я взглянул на часы. Отлично! Как ни тянулась дорога, а все-таки я приехал по плану. Не облажался. Ну что же, десять минут у меня есть на завтрак – и вперед, к американским конфедератам. К черту ваши утренние сообщения по «бизнес-FM». Тон у вас – будто сводки с фронта и мы отступаем. Меня от голоса Левитана всегда тошнит. Давайте музыку! Я перегнулся через спинку сиденья за термосом. И вдруг ворвалось: «Non! Rien de rien…» Голос, входящий в нутро без проводников.
И тут… будто стрела просвистела возле уха и вонзилась в висок. Беспорядочные стекляшки сошлись в четкий рисунок витража. Я увидел, как невысокая девушка в черном платьице и черной шляпке встала на постеленный мной прямо на асфальт полосатый домотканый коврик, сюда же относим четвертое сентября и старомодное словечко «облажался». Я вспомнил. Закрыл глаза, пальцы на миг перестали крутить крышку термоса. Я выключил Пиаф. Настала тишина. И в этой тишине я отчетливо услышал визг тормозов где-то за углом, а еще – неясный гул нашей студенческой аудитории перед очередной лекцией и дурацкое словечко «облажаться», несущееся почти из всех углов.
Сейчас так уже не говорят, хотя прошло вовсе немного лет, а вот когда я поступил в институт, это слово было слышно в каждой комнате нашего общежития, на каждой лестнице и из каждой курилки. Цель жизни тогда уже намечалась у всех – не облажаться.
Я надкусил бутерброд и стал жевать.
И вдруг увидел себя тогдашнего в церкви. В промокшей ветровке с поднятым воротником, замерзшего, с модной тогда холщовой сумкой на длинной лямке через плечо. Тогда был тоже прохладный день, гораздо более прохладный, чем сегодня. Я был худой. Ужасно худой – от того, что случилось той поздней весной, я не мог есть несколько месяцев, даже дома, в каникулы.
Все наши теснились в центре довольно большого зала вокруг двух высоких помостов, на которых стояли гробы – белые гробы с какими-то финтифлюшками, кистями и позолотой – Лехин отец организовывал это дело по первому разряду. Девчонки ревели в голос. Цветов было не так уж много. Розы стояли в корзинах, как на концерте,– это опять расстарался Лехин отец, а наши цветов принесли мало. После каникул денег у всех было не ахти. Я облажался в том, что не посмел подойти ближе. Я так и остановился у самого входа на проходе. Меня толкали незнакомые люди, а наши, кто знал и видел мое лицо, шептали: «Вадик, уйди!» А кое-кто, кто был не в курсе, наоборот, говорили мне: «Чего ты тут встал? Иди, простись!» Но я все стоял на одном месте – ни взад, ни вперед. Танину мать отливали водой – она причитала и все старалась кинуться на Танин гроб. Бабушку их я не видел, но, судя по тому, как огибали люди какое-то невидимое с моего места пространство – как волны бегущей реки огибают плоский, еле выступающий над поверхностью воды камень, она тоже находилась там. Лехин отец очень суетился. Он был просто Лехина копия – лет через двадцать мой бывший друг стал бы точно таким – высоким и одновременно очень плотным, красным и рукастым. Собственно, Леха был таким и сейчас, наверное, он оставался таким даже в гробу. Его отец в новехоньком черном костюме и ослепительно белой, тоже новой, рубашке без галстука, застегнутой под самый ворот, крутилс