–А вы уезжали?
–Учиться. Я ведь закончила два института. В Москве и в Петербурге,– я ждала, что она еще что-нибудь расскажет о себе, но Лидия Васильевна, видимо, размышляла о другом.
–Вы же, наверное, понимаете – здесь люди не думают об искусстве. Да что об искусстве? Люди вообще не поднимают головы. Работа – огород – дом. Замкнутый круг. Счастье, если не пьют. Им никто никогда не говорил, что можно посмотреть и увидеть, что лес не всегда зеленый. Он может быть оранжевым, черным, синим… Люди не знают, что мир полон красок! Мои дети,– она опять взметнула кружевным рукавом, показывая на учеников,– всегда удивляются, когда я не только рассказываю им, но и показываю – землю, траву, небо… Вы только вглядитесь в то, что они рисуют! В их работах другой мир – он полон не только радости, он пропитан цветом. И светом… Вам кажется, что таким мир не бывает. Но он как раз и есть такой – разноцветный, противоречивый… А что эта Таисия?– Переход прозвучал для меня неожиданно.– Она только притворяется, что делает добро. На самом деле, это просто цифра – толстенькая черная цифра – вроде тройки. А может и шестерки…– прищурила Лидия Васильевна один глаз.– Кто ее знает, зачем она развела тут свою благотворительную деятельность. И женщины эти ее – вечно в черном, вечно считают… Целый отряд черных единиц.
Я вспомнила женщину, что кормила меня – и мне стало и неудобно, и досадно. Зачем я ела их окрошку? Еще расскажут об этом. И женщина та действительно была похожа на длинную нерадостную единицу. Но тут же я вспомнила решетчатую ограду и нищенку, что присела, навалившись на прутья грязной шерстяной шапкой. Вот ей уж точно не до цвета облаков – лишь бы не пошел дождь или снег.
–И вот представьте,– снова продолжала Лидия Васильевна,– при советской власти, когда эта церковь была закрыта, здесь работал музей. Водили детей – прямо с первого класса. Устраивали выставки, показывали само здание, росписи на стенах, иконы, чугунный крест, сброшенный после революции с колокольни, церковные книжицы. Когда церковь восстановили и отдали епархии, музей разорили. Кое-что, конечно, церкви передали, но иконы из музея Таисия забрала – не знаю, куда уж дела, говорит, что для молитв. Впрочем, ладно, пусть Богу достанется Богово. Если ее товарки действительно молятся на эти иконы – хорошо. Но ведь она выбросила на свалку старые крестьянские наряды, пояса и кокошники – якобы они так стары, что расползаются под пальцами. А это же такая была красота! Вышивка, кружево, бисер, кожа… Не надо хватать такие вещи лапищами своими! Но для Таисии имеет ценность только то, что стоит денег…
Я почему-то вспомнила, как сама стремилась в Москву. А эта Лидия Васильевна сидит здесь, в глубоком… захолустье и любуется на старинные кокошники…
–И вот из-за всего этого вы готовы лечь костьми? Вас это все держит?
–Держит.– Лидия Васильевна задумчиво выпустила вверх дым очередной сигареты.– И держит, и некуда податься…– Она задрала голову, будто разглядывая потолок. Глаза у нее были блекло-голубые, а белок в сеточке красноватых прожилок. Мне показалось, что она так сделала, чтобы не расплакаться передо мной.
–Кому я нужна? А здесь у меня родительский дом, старики и все тот же огород…
–«Матушка» мне говорила, что по вечерам здесь, в трапезной, бывают…– я сначала хотела дословно передать Таисино выражение – «оргии», но передумала и смягчила: – Ну, что-то вроде вечеринок?
–Если так разобраться, то их хоровые песнопения по вечерам тоже можно назвать вечеринками…– пожала плечами Лидия Васильевна.– Вечеринками или даже оргиями.
Видимо, «оргии» здесь звучали во всех инстанциях.
–Приходите вечером – все сами увидите и услышите,– закончила она.
Я подумала, что по случаю приезда корреспондента здесь можно устроить что-то вроде «пати» в русском стиле – с самоваром и булочками, и промолчала, не ответив на приглашение.
–Да, правильно говорят,– Лидия Васильевна усмехнулась, искоса взглянув на меня,– … мы тут курим. И иногда пьем водку. Нечасто, но бывает. Раз в неделю, по субботам. Детей здесь по вечерам нет, только взрослые. Что касается водки – пьем немного. А что еще пить? Кампари? Здесь это не пьют.– Она опять посмотрела на меня.– Но между прочим,– вверх взметнулся тонкий указательный палец,– никто никогда ее прихожанок и пальцем не тронул, а уж они как нас достают, несмотря на то что христианки! И помоями через окно обливали, и горящие головешки в дверь совали, чтобы нас, как они выражаются, «выкурить». Но ведь не знают, богомолки хреновы, что когда-то точно так же римские цари устраивали гонения на первых христиан. Получается, мученики-то мы?
Я украдкой посмотрела на часы. Мне позарез нужно было еще в администрацию.
–Если вы не возражаете, я все-таки загляну вечером,– я ощутила, что меня стало странно познабливать – то ли действительно было очень прохладно в этих толстенных каменных стенах, то ли слетела внутренняя уверенность, и я растерялась. Вдруг испугалась – не справлюсь. Мне не хотелось, чтобы получилась статья, каких и до меня были сотни.
Мы попрощались. Лидия Васильевна вернулась к ученикам, а я отправилась на улицу. День немного померк – солнце спряталось за набежавшее облако. Я вышла из церковных ворот. Стал отчетливо заметен мусор по обочинам дороги – пачки из-под сигарет, окурки, пластиковые бутылки… Нищенка спала, привалившись к ограде, опустив голову на грудь и широко расставив ноги в огромных пыльных зимних ботинках. Я обернулась. Сзади во дворе по выметенным дорожкам беспрестанно сновали черные «единицы», и мне показалось, что откуда-то, из места, невидимого мне, за мной наблюдают темные, пронзительные глаза «матушки».
Мой «москвичок» оказался на месте. Он стоял в стороне, у обочины, и огромные грузовики, громыхая, обдавали его пылью. Но водитель терпеливо ждал. Я обрадовалась ему как родному. Желтая кепка «липтон» лежала на переднем сиденье, как бы занимая мне место.
–В администрацию теперь,– сказала я, усаживаясь вместо кепки.
Мужичок подозрительно на меня посмотрел.
–Разрешение надо взять,– неопределенно соврала я, чтобы его не спугнуть, не уточняя ни какое разрешение, ни на что. Но мужичка мои слова, кажется, успокоили – русский человек знает, что каждый его шаг подлежит регламентации.
–Там сейчас наверняка обед.
–Ничего, я подожду.
–Сами-то обедать не будете? А то я место неплохое знаю.
Я вспомнила окрошку. В животе после нее немного бурлило.
–Хорошо. Перекусим вместе чего-нибудь. Я вас с удовольствием угощу.– Мужичок неопределенно хмыкнул.
–А нальешь?– вдруг перешел он на «ты».
–За рулем не пьют!– рассердилась и обиделась я.
Водитель промолчал. Мы поехали.
Перекусывание – мое любимое занятие. Особенно когда Вовка спит. Я вообще могу не есть ни суп, ни второе. Бутерброд или кусочек пиццы, булочка, яблоко, банан и обязательно чашка крепкого чаю – вот моя любимая еда. Сплошной файф-о-клок, как выражается Александр.
Но для Вовки и для Александра мне приходится готовить. Вовка любит каши и супчик с мясным пюре, обожает целой пятерней захватывать макароны. Я специально покупаю для него не толстые и не тонкие – средние, чтобы удобнее было брать. Пальчики у Вовки еще не цепкие. С ложкой он справляется еле-еле, а о вилке пока и думать рано.
Сашка же – гурман. Он тоже не очень любит есть в принципе, но ему подавай что-нибудь интересное. Это от него я узнала, что мясо, оказывается, очень вкусно с запеченной грушей, а простое картофельное пюре великолепно сочетается с жареным красным сладким перцем и зеленью.
Сашка и теперь приходит к нам с Вовкой ночевать – примерно раза два в неделю. В остальные дни он живет у своих родителей, вероятно, для того, чтобы поддерживать имидж свободного человека, вечерок-другой встречается с друзьями… Это у меня в столице нет ни родственников, ни друзей. Только Вовка и работа. Да вот еще Танька.
Я вытащила телефон. Она ответила быстро.
–Ну что ты все время звонишь? Ничего с твоим Вовкой не случится. Встали. Поели. Теперь вот идем на прогулку.
Я подумала, что уже пора бы обедать и спать, но Танька угадала мои мысли.
–Они проснулись только в одиннадцать!– заявила она.
В этом была она вся. Жить не по режиму, а как захочется. Соседка и раньше, до рождения дочки, могла целый день проваляться в кровати с маской на лице и с каким-нибудь модным журналом. А то вдруг вскакивала в шесть утра и принималась наводить чистоту. Возилась до вечера, а потом падала без задних ног. Непредсказуемая натура!
–На фиг тебе нужен такой мужик?– часто говорила мне она про Александра.– С утра до ночи где-то шляется, с Вовкой практически не помогает, денег почти не приносит, а ты его встречаешь, провожаешь, кормишь, лелеешь… Посмотри на себя! Скоро совсем прозрачная будешь. Да такого, как он, гнать надо. И вот увидишь, сразу станет легче! А мы их все жалеем, любим, надеемся…
Соседка Таня была такая же, как и я, незамужняя мать-одиночка. Но в отношении денег отец ее дочки оказался не чета моему Сашке. Хоть он и не собирался связывать себя семейными узами, Таня в деньгах не испытывала недостатка. Она спокойно могла не работать, занимаясь только дочкой.
–Знаешь, Сашка получает совсем немного,– оправдывала я своего зайчика.
Почему зайчика, а не более привычного «Зайку»? Или еще лучше – «За-а-ю»? В моем представлении Сашка – именно «зайчик». Во всяком случае, его родителями считается, что их наивный, интеллигентный сыночек попал в лапы ужасной лисице – хищнице и хитрюге, которая, не успев приехать в Москву, сразу же обвела их маленького сынишку-зайчишку вокруг пальца. Родила ему скоропалительно ребенка, а может быть, ему, но не от него, и теперь требует, чтоб их сыночек непременно на ней женился. Пока же они полагают, что я очень ловко устроилась и нахожусь со своим (заметьте, со своим!) ребенком у Сашки на иждивении. И вообще, явилась я в Москву из своей тьмутаракани исключительно для того, чтобы подцепить здесь подходящего жениха.