Таисия посмотрела на меня очень строго, но не ответила – сделала вид, что возится с самоваром. Тогда я снова спикировала на нее, пытаясь вызвать у нее возмущение или раздражение, что позволило бы ей раскрыться:
–В церковь к молитве приходят разные люди. Не все среди них праведники. Однако же ваши «сестры» терпят присутствие этих людей не только на молитве, но и в вашем дворе и не относятся к ним грубо, как к посетителям и воспитанникам художественной школы. Разве это терпимая выходка, когда дети приходят на занятия и видят измазанные двери. Сами знаете, чем измазанные.– Невольно я повторила Таисины слова и, вытащив фотографии, присланные в редакцию, разложила их перед ней.– Разве терпимыми нужно быть не ко всем?
–Грешники, приезжающие молиться, приносят пользу,– без обиняков сказала Таисия, даже не посмотрев на фото.– Они дают деньги и нам. Своими пожертвованиями они позволяют нам нести наш крест. Вы видели, что я стараюсь, чтобы мои помощницы были сыты, одеты и обуты. И я хочу, чтобы у них появилась более прочная крыша над головой, чем эта.– Она посмотрела на меня своими пронзительными глазами, и я невольно вспомнила о кукольном доме. «Матушка» видела меня насквозь.– Поверьте, есть огромная разница в их содержании у меня и тем, что они видели, когда находились в миру.
–Но может, стоит тогда просить деньги на строительство нового дома, а не отбирать у детей школу? Среди них ведь есть и талантливые. И даже если бы и не было, то это бы не имело никакого значения. Ведь дети должны где-то учиться рисовать…
Настоятельница встала и выглянула в окно.
–Пойдемте, посмотрим. Они уже там.– Я снова заметила недобрый огонек в ее глазах. Мы прошли назад тем же путем через кукольные кельи и вышли во двор, обошли здание трапезной и подошли к тяжелым дверям. Двери оказались отперты – внизу угадывалась полоска света. Я потянула на себя массивную, остывшую уже после дня металлическую ручку. Огромное помещение было освещено и показалось мне ярким и нарядным – наверное, по контрасту с бедными, неосвещенными кельями-комнатушками. Я вошла, не затворяя за собой дверь. Таисия, я это чувствовала, осталась снаружи. Лидия Васильевна, хорошо видимая, издалека выглядевшая очень красивой – нежной, неожиданно девичьей красотой, в своей прежней сиреневой кофте сидела, закинув ногу за ногу, между мольбертами, а перед ней стояла табуретка с пепельницей и тонким стаканом, наполненным чем-то прозрачным желто-зеленым.
«Сухое вино,– подумала я.– Похоже, сегодня они сменили репертуар».
В дальнем углу помещения невзрачного вида мужчина в засаленной куртке лихорадочно накладывал толстые мазки на натянутый холст.
–Гога,– догадалась я. Больше в помещении никого не было.
–Присаживайтесь,– решительно подвинула к табуретке второй стул Лидия Васильевна, при этом встряхнулись ее легкие светлые кудряшки.
–Хотите вина?– она достала откуда-то снизу чистый стакан и наполовину опорожненную зеленую бутылку.– Не французское, но очень неплохое.– От ее сигареты, как всегда, поднимался дымок.
Хотя я не курила, мне захотелось вина и сигарету, но, сославшись на исполнение обязанностей, я отказалась.
–Жаль,– сказала директор школы.– Гога пьет только водку, и то не каждый день, а Маклаков сегодня не пришел. Вас, наверное, испугался,– хмыкнула она.– Поддержать меня некому. А жаль,– снова повторила она.– По вечерам здесь бывает очень грустно.– Я увидела, что Лидия Васильевна с полбутылки порядком расслабилась. Меня удивило, что она не захотела пускать пыль в глаза.
–Я думала, вы, как все, будете мне чай предлагать!
Она усмехнулась.
–Знаете старый анекдот? Представитель народов Севера смело рассказывает анекдоты про КПСС, потому что дальше Берингова пролива его не могут сослать – он и так там живет. Предлагаю вам вино, потому что мне лично нечего бояться. Мне уже все равно. Закроют школу – так закроют.
–Но вы же боролись? В газету вот написали…
–А, это от слабости. В припадке оптимизма.– Она прикурила следующую сигарету.– Газета ваша все равно ничего не решит.– Она зачем-то вытянула вперед свободную от сигареты руку, разжала пальцы. Оглядела руку со всех сторон, сжала кулак и снова его распустила.
–Я не боюсь этой хитрой твари, что вечно караулит под окнами,– Лидия Васильевна кивнула на окно.– Могу поклясться, что она подслушивает там и сейчас. Но от нее тоже ничего не зависит. Решение придет откуда-то сверху. И очень может быть, что эту тварь вместе с ее воронами выкинут отсюда еще быстрее, чем меня с моими учениками. И только черные перья во все стороны полетят. А в этом здании устроят бассейн или сауну с девочками для приезжих или даже мужской монастырь. Ни от нее, ни от меня, ни даже от газеты на самом деле ничего не зависит…– Женщина подняла стакан и выпила остатки.
Невольно я посмотрела на окно, но в черноте ночи никого не было видно.
–Я знаю, что она там. Она все время подглядывает за нами. Я даже думаю, что не с целью сбора компромата, а просто хочется увидеть клубничку.– Лидия Васильевна опять усмехнулась.– Но откуда здесь у нас клубничка, когда все сорняками поросло…
–Вы хотите сказать, что у настоятельницы к вам личная неприязнь?
–Ну, это уж скорее я должна была бы испытывать к ней личную неприязнь.– Лидия Васильевна прикурила новую сигарету.– Вам, наверное, рассказали, что она увела у меня мужчину, которого я любила больше жизни. Но я испытываю неприязнь не к ней, а к тому типу людей, к которым принадлежит эта женщина – самоуверенным ханжам, которые считают, что только они, отыскав свою единственную дорогу из тысяч возможных путей, всегда и безусловно правы во всем. И по такому случаю все должны уступать им место на их дороге, и петь им хвалебные гимны, и вешать на них ордена.
–Вы и сейчас любите этого человека?– спросила я. Мне почему-то было важно получить от нее положительный ответ. Лидия Васильевна лишь неопределенно описала сигаретой дугу.
Вдруг дверь распахнулась, и в трапезную вошел не старый, но болезненно-одутловатый человек в дождевике и соломенной шляпе с полями. Капюшон дождевика был натянут на шляпу, и создавалось впечатление, что перед нами вдруг, как на сцене, появился артист в костюме переспелого трухлявого гриба. Но на плечах его дождевика были вполне настоящие, не сказочные, темные мокрые полосы.
–Знакомьтесь. Это Маклаков. Преподаватель,– сказала мне Лидия Васильевна.
–Там что, дождь?– удивилась я. Еще минут пять назад никаких туч на небе не было и в помине.
–Гроза. Сейчас грянет.– Маклаков своими пухлыми пальцами стащил капюшон, снял шляпу, стал расстегивать плащ. Волосы у него оказались тусклые, жирноватые и до плеч. Под плащом обнажились клетчатые шорты до колен, тонкая трикотажная майка-безрукавка, как у борца, поверх которой была надета расстегнутая на груди рубашка с короткими рукавами.
–Гога! Ты тоже хоть подойди, познакомься!– крикнула в сторону художника Лидия Васильевна.
Гога будто ждал ее приглашения. Будто стеснялся подойти сам. Он тут же положил кисти, вытер руки запачканной тряпкой и приблизился ко мне.
–Дарья Анисимова.
Он сделал движение вперед всем своим колеблющимся узким корпусом, и я поняла, что мне нужно подать ему руку. Гога осторожно взял мою руку в свою, будто стараясь не испачкать, и вдруг припал к ней своей горячей щекой, зайдясь внезапными всхлипываниями. Руку мою он при этом не отпускал.
Я в недоумении взглянула на Лидию Васильевну.
–Гога!– крикнула она.– Перестань!
–Я плачу! Я рыдаю! Ангел! Просто ангел!– в голос уже подвыл Гога, нисколько не стесняясь ни окрика, ни того, что я уже судорожно выдирала свою руку из его цепкой, как собачья пасть, лапы.– Снизошла и на нас, здешних грешных, небесная благодать! Уж не Тайкиными ли молитвами, страшно подумать, центральная пресса удостоила нас посещением не просто корреспондентки, а ангела небесного красоты несказанной…
Я выдрала руку и сердито оглянулась. Маклаков, будто ничего не происходило, спокойно пристраивал на струганую деревянную вешалку плащ. Ноги его, обнаженные ниже колен, были светлые, полные и совершенно безволосые, как у женщины.
–Ангел! Чистый ангел!– уже тише, но еще вполне явственно подвыл Гога. Лидия Васильевна как сидела, так и не пошевелилась на своем табурете, только ее сиреневые рукава повисли вдоль рук, как привядшие, брошенные на дорогу, сорванные колокольчики. И вот в этот момент грянул гром. Удар был такой силы, что мне показалось, тяжеленная крыша лопнула и развалилась над самой моей головой. Электричество мигнуло и погасло.
–Ну вот, приехали,– уже совершенно нормальным голосом сказал в темноте Гога.
–Свечку принеси,– отозвалась Лидия Васильевна. Рядом со мной кто-то прошел совсем близко, и я мысленно ойкнула. Мне показалось, что не будет ничего невероятного в том, что, пользуясь темнотой, кто-нибудь может меня ущипнуть или сделать еще что-нибудь в этом роде.
Но ничего не произошло. Через короткое время обычная хозяйственная свеча была водружена в стеклянную пол-литровую банку, раздалось чирканье спички, и небольшое пространство вокруг меня и Лидии Васильевны оказалось освещено. Гога задумчиво привалился к стене, по-мефистофельски сложив на груди руки. Маклаков откуда-то принес еще одну табуретку – мне, а потом и себе, и уселся с нами как бы в круг с самым независимым видом. Было слышно, как по крыше зашумел не сильный пока дождь и снова ударил гром.
–Все, теперь вы наша пленница,– вдруг с самым серьезным видом сказал Гога, оторвался от стены и пошел к своей картине. Видно, хотел посмотреть, как она выглядит при свете молний.
–«Как будто ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила»,– вдруг напыщенно, как в плохом театре, продекламировал Маклаков.
–Ради бога,– сказала Лидия Васильевна и еще налила себе вина.
–А что? Имею право.– Маклаков вдруг сорвался со своего сиденья, метнулся к вешалке, схватил свой плащ и бросил его к ногам Лидии Васильевны.– Ноги простудишь. Ставь на плащ,