«Тому, кто не знает, куда идёт, все дороги хороши», – говорили древние китайцы.
Автору, который действует не наугад, а реализует конкретный замысел произведения литературы, нужны ориентиры. Одним из ориентиров многие выбирают аудиторию – и промахиваются.
Для кого надо писать?
Ни для кого.
Об этом говорили многие знаменитости в разное время в разных странах.
«Разве может человек думающий писать, живя в такой стране, как Ирландия? Будь прокляты все эти диссентеры и индепенденты! Уж лучше писать про вшей и блох, чем про них!» – возмущался Джонатан Свифт.
«Наша публика так ещё молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце её не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана», – констатировал Михаил Лермонтов.
«Люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря», – сказано у Николая Гоголя. Его героиня составляла портрет идеального жениха:
⊲
Если бы губы Никанора Ивановича, да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Бальтазара Бальтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому ещё дородности Ивана Павловича – я бы тогда тотчас же решилась.
Нафантазировать схожим образом портрет идеального читателя пытаются жертвы литературного коучинга, словно мозг им принесло южным ветром, как герою «Записок сумасшедшего».
Писать, глядя не в себя, а в сторону неких усреднённых адресатов, – «ошибка выжившего» № 71. В этом не добился успеха даже Пушкин.
Единственный раз в жизни, остро нуждаясь в деньгах после женитьбы и рождения первого ребёнка, он попробовал сочинить бульварный роман для самой массовой аудитории. Выбрал проверенный архетипический сюжет о Ромео и Джульетте, позаимствовал историю у Вальтера Скотта из бестселлера «Ламмермурская невеста», попытался привить средневековые шотландские страсти к российскому литературному древу – и через пару месяцев забросил эту затею как безнадёжную. Разрозненные черновики, которые всё же были опубликованы через несколько лет после смерти Пушкина под видом романа «Дубровский», Анна Ахматова справедливо назвала единственной неудачей великого мастера.
Не надо писать для выдуманной аудитории. До конца работы о читателях лучше вообще забыть. Со времён Древней Греции суть процесса творчества сводится к формуле, украшавшей обитель прорицателей в Дельфах: «Познай самого себя».
Самопознание отражается в тексте, как в зеркале. Глядя на интересный процесс, описанный интересным автором, читатель тоже начинает познавать себя. А если писатель пытается познать выдуманных читателей, зеркало будет кривым, и вряд ли кто-то захочет в него смотреться.
Кроме такой возвышенно-поэтической стороны дела, есть ещё вполне земная и рациональная. В интервью 1929 года Альберт Эйнштейн сказал:
⊲
Я не верю в свободу воли. Я верю вместе с Шопенгауэром: мы можем делать то, что хотим, но желать мы можем только то, что должны.
Такой неосознанный потолок желаний есть у каждого. Не стоит переоценивать массовую аудиторию. В 1925 году Корней Чуковский грустно иронизировал:
⊲
Замечательнее всего, что свободы печати хотят теперь не читатели, а только кучка никому не интересных писателей. А читателю даже удобнее, чтобы ему не говорили правды. И не только удобнее, но, может быть, выгоднее. Так что непонятно, из-за чего мы бьёмся, из-за чьих интересов.
Много десятилетий спустя актёр Зиновий Гердт на вопрос: «Что вас раздражает в людях и какие их свойства вы цените?» ответил, что в любом человеке его привлекает сознание своего несовершенства, а раздражает – эпидемия комплекса собственной полноценности.
Это в полной мере касается и писателей, и читателей, а слова Гердта по сути формулируют эффект Даннинга – Крюгера: чем у человека меньше мозгов, знаний и компетенций, тем громче он высказывает экспертное мнение по любому поводу – и тем агрессивнее требует признать своё мнение единственно верным. В то же время обладатели развитого интеллекта, глубоких знаний и многогранных талантов всегда сомневаются в себе и в собственной правоте, поскольку эффект Даннинга-Крюгера действует и во встречном направлении.
Не надо писать с чувством превосходства над читателями – так же как не надо забывать о том, что существенная часть, если не большинство читателей чувствуют своё бесспорное превосходство над автором и остальной аудиторией.
Для того, чтобы убедиться в безупречном действии эффекта Даннинга – Крюгера, достаточно включить любое телевизионное ток-шоу или почитать комментарии к любой толковой публикации в любой социальной сети, не говоря уже о литературных интернет-форумах. Чем скромнее потенциал выступающего, тем больше апломба, и наоборот.
Корней Чуковский, автор с долгой историей успеха и колоссальным писательским опытом, успел написать и об этом – в 1969 году, оказавшись в больнице за неделю до последнего дня рождения и за полгода до смерти:
⊲
Здесь мне особенно ясно стало, что начальство при помощи радио, телевидения и газет распространяет среди миллионов разухабистые гнусные песни – дабы население не знало ни Ахматовой, ни Блока, ни Мандельштама. В разговоре цитируют самые вульгарные фразы, и никто не знает Пушкина, Баратынского, Жуковского, Фета – никто.
В этом океане пошлости купается вся полуинтеллигентная Русь. Это результат спецобработки при помощи газет, радио, журналов «Неделя» и «Огонёк», которые не только навязывают своим потребителям дурное искусство, но скрывают от них хорошее. Оно окружило тайной имена Сологуба, Мережковского, Белого, Гумилёва, Гиппиус, принуждая любить худшие стихи Маяковского…
Словом, вокруг я вижу обокраденные души.
Когда-то Щедрин и Кузьма Прутков смеялись над проектом о введении в России единомыслия – теперь этот проект осуществлён; у всех одинаковый казённый метод мышления, яркие индивидуальности стали величайшей редкостью.
Если уж такой мэтр, до сих пор самый издаваемый в России автор детских книг, не обольщался насчёт читателей, – более скромным авторам точно не стоит расходовать силы на переживания…
…тем более что нобелевский лауреат Иосиф Бродский предложил выход – со ссылкой на Игоря Стравинского. Когда этого композитора спросили: «Для кого вы пишете?», он ответил: «Для себя и для гипотетического alter ego».
Марина Цветаева соглашалась: «Нужно писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь. Короче: свои настольные».
От заискивания перед читателями, тем более выдуманными, не будет литературного толку – да и коммерческого, скорее всего, тоже. В любом случае человеческая психика блокирует всё, что выходит за пределы понимания: желать мы можем только то, что должны. Даже самый фантастический мир, который создан писателем, – это реальные сюжеты, объекты и персонажи, разве что выглядящие необычно и соединённые непривычным образом.
Разные авторы по-разному связывают элементы текста, и одним из самых сильных связующих средств заслуженно считается юмор.
Уместен ли юмор в серьёзном произведении?
Уместен, если автор помнит слова Михаила Жванецкого: «Юмор должен быть проблеском, как маячок».
Чувство юмора «приводит в действие механику мысли», по замечанию великого юмориста Марка Твена. Имеется в виду не нагромождение шуток, а «остроумие глубокого чувства», как считал Достоевский. «Обладая чувством юмора, находишь удовольствие в капризах человеческой природы», – признавался Сомерсет Моэм.
Отсутствие юмора – одна из причин, по которым тяжело читать Льва Толстого. Его сын Сергей в 1923 году опубликовал брошюру «Юмор в разговорах Л.Н. Толстого» с зачином: «Отец мой, Л.Н. Толстой, был очень склонен к юмору», но привёл такие примеры папиных шуток, что неловко за них обоих. Возможно, Лев Николаевич действительно проявлял обозначенную склонность, но чувства юмора недоставало и Сергею Львовичу: видимо, это наследственное.
В каждом своём произведении Лев Толстой был удручающе, беспросветно серьёзен. У него и у его героев никогда не мелькало даже тени улыбки. А ведь эти герои жили в великосветском обществе, где искусство тонкого французского юмора числили среди важнейших достоинств.
«От великого до смешного один шаг» – по свидетельству Доминика де Прадта, повторял Наполеон осенью 1812 года, когда ему было совсем не до шуток. Отступая из России, император перефразировал цитату другого француза, писателя Жан-Франсуа Мармонтеля: «Вообще смешное соприкасается с великим».
Искушённые читатели ценят такие контрастные соприкосновения. Многие выдающиеся произведения литературы построены на этом контрасте. Но даже записи в дневниках Толстого, не предназначенные для чужих глаз, чугунно серьёзны. Тридцатилетний Лев Николаевич писал:
⊲
19 сентября. Решил, что надо любить и трудиться, и всё.
20 сентября. Устал. Не любил и не трудился.
Подобными заметками пестрят его дневники и в двадцать лет, и в восемьдесят. «9 января. 1) Встал поздно. 2) Разгорячился, прибил Алёшку. 3) Ленился. 4) Был беспорядочен. 5) Был грустен… 17 сентября. С тоской в душе шлялся утром… 13, 14, 15, 16, 17 декабря. Утром хотел писать, но не очень, и потому шил сапоги». Отпечаток этой тоски лежит на всей толстовской прозе.
То ли дело Чехов, который умел вышутить и своих героев, и себя самого:
⊲
Третьего дня я был именинник; ожидал подарков и не получил ни шиша. <…>
Я шаферствовал в чужой фрачной паре, в широчайших штанах и без одной запонки, – в Москве такому шаферу дали бы по шее, но здесь я был эффектнее всех. <…>
Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а моё дело показать только, какие они есть. Я пишу: вы имеете дело с конокрадами, так знайте же, что это не нищие, а сытые люди, что это люди культа и что конокрадство есть не просто кража, а страсть. <…>
Рассказ мой начинается, как начинаются вообще все лучшие русские сказания: был я, признаться, выпивши.
«Серьёзность человека, обладающего чувством юмора, в сто раз серьёзней серьёзности серьёзного человека», – говорил Чехов. Его пера достоин реальный диалог журналиста со скульптором Меркуровым:
⊲
– Вы ведь снимали маску со Льва Толстого?
– Снимал.
– Ну и что?
– Сильно прилипла борода.
«Я вовсе не хочу порочить скульптора, приводя этот как бы цинический ответ, – писал Юрий Олеша. – Он совсем и не был в эту минуту циником. Просто он ответил профессионально».
Умение даже о великом говорить с уважением, но без придыхания и временами с улыбкой – не цинизм, а писательское искусство, которое под силу немногим. Тем ценнее оно для читателей, и тем ценнее читатели, которые умеют его ценить.
Эта тема волновала Владимира Набокова, который утверждал: «Все хоть чего-то стоящие писатели – юмористы. Я не клоун, но покажите мне великого писателя без чувства юмора». Кроме того: «Чехов писал печальные книги для весёлых людей; я хочу сказать, что только читатель с чувством юмора сумеет по-настоящему ощутить их печаль». И, наконец: «Горе тому воображению, которому юмор не сопутствует».
Не надо писать слишком серьёзно. Не надо, чтобы у читателей сводило скулы. Не надо выглядеть автором из тех, о ком персонаж Грибоедова говорил: «Словечка в простоте не скажут». Люди порой иронизируют даже в критических ситуациях, а юмор – одно из немногих качеств, которое принципиально отличает человека от других животных.
⊲
– Что вам привезти? – спросил знакомый у смертельно больного Михаила Светлова, собираясь к нему в гости.
– Привезите пива, – сказал Светлов. – Рак у меня уже есть.
Знаменитое гагаринское: «Поехали!» – это юмор человека, сидящего на канистре высотой с десятиэтажный дом, полной топлива, которое может спустя долю секунды превратить космонавта в раскалённую пыль.
⊲
– Пользуйтесь, ребята! Всё-таки царские, – усмехнулся у расстрельной стены великий князь Николай Михайлович, швырнув чекистам свои сапоги.
Конечно, делать юмор связующим средством произведения необходимо с осторожностью. Аристотель, без которого в разговоре на литературную тему никуда не деться, предупреждал: «Остроумен тот, кто шутит со вкусом». Актёр Пьер Депрож больше двух тысяч лет спустя уточнил: «Смеяться можно над всем, но не со всеми».
Не выдуманный, а реальный и тем более смышлёный читатель всегда откликнется на остроумный текст, если автор учтёт рекомендацию лауреата литературной Нобелевской премии Германа Гессе: «Всякий серьёзный юмор начинается с того, что перестаёшь всерьёз воспринимать собственную персону». Отношение к себе без хотя бы лёгкой иронии губительно для писателя – и начинающего, и маститого.
Персонажи военной повести ещё одного нобелевского лауреата Генриха Бёлля «Поезд приходит по расписанию» под конец Второй мировой едут к фронту – навстречу неминуемой гибели. Они знают об этом, но всю дорогу подтрунивают друг над другом и радуются жизни, скрашивая себе последние дни.
У Томаса Манна, тоже лауреата Нобелевской премии, есть масштабный роман «Волшебная гора», где два центральных персонажа больны туберкулёзом. Это совсем не смешно, и всё же писатель, используя опыт классических британских романов, первым делом позаимствовал традиционную ироническую интонацию, которая «сказывалась даже во внешней стороне дела: неторопливый стиль повествования, сдобренный английским юмором».
Такой подход вызвал у литературоведа Александра Гениса витиеватое признание:
⊲
Вот ради этого самого «стиля» я читаю и самого Манна, и его предшественников, особенно из Англии. В каждом из таких многотомных романов царит юмор или его тень. Почти незаметная, она рассеивается привычкой. Хотя, в сущности, странно, что автор вместе с рассказчиком (а это, конечно, не всегда одно и то же) слегка подтрунивает над своими героями, читателями и самим жанром – долгим, подробным, ветвистым и беспредельно многословным. Классический роман посмеивается сам над собой, советуя не принимать себя чересчур всерьёз. Эта насмешка (скорее – усмешка) старой книги придаёт ей обаяние необязательности повествования, позволяющее ему вилять из стороны в сторону, не скупясь на слова и страницы.
В книге 1948 года «Путешествие на ˝Кон-Тики˝» знаменитый норвежский исследователь Тур Хейердал поделился историей появления россиянина в интернациональной команде. Хейердал готовил беспрецедентную океанскую экспедицию на плоту, построенном по рисункам перуанских индейцев, и обратился к академику Мстиславу Келдышу с просьбой подобрать в команду врача, который владеет английским языком и наделён чувством юмора. «Русские вполне серьёзно отнеслись ко второму пункту», – вскользь обронил норвежец.
Юмор в литературе – дело нешуточное. И очень важно помнить, что Чехов, предостерегая коллег от чрезмерной серьёзности, говорил не про убогие шуточки ниже пояса, а про юмор выше шеи.
Всё же почему нельзя писать для среднестатистического читателя?
Потому что его не существует.
Математик Абрахам Вальд обнаружил «ошибку выжившего», когда исследовал подбитые самолёты в конце Второй мировой…
…а спустя несколько лет его молодой коллега Гилберт Дэниелс, вчерашний выпускник Гарвардского университета, совершил не менее важное открытие.
В начале 1950-х военная авиация США переходила на реактивную тягу. С ростом скоростей резко возросло и количество несчастных случаев. Порой разбивались больше десятка самолётов в день. Перебирая возможные причины аварий, аналитики выяснили, что стандартные параметры кабины – размер и форма кресла, расстояние до педалей и штурвала, высота ветрового стекла и даже форма шлема – установлены по средним параметрам лётчика ещё в 1926 году и с тех пор не изменялись.
Военные решили обновить усреднённый стандарт, чтобы создать более удобную кабину. Это должно было снизить число аварий в условиях, когда пилоту на огромной скорости надо чувствовать себя комфортно, видеть любой прибор, дотягиваться до любого элемента управления самолётом и мгновенно реагировать на любое изменение ситуации.
Учёные провели крупнейшую антропометрию в истории, собрав данные о четырёх тысячах лётчиков по ста сорока параметрам – от роста и размера ноги до длины большого пальца и расстояния от глаза до уха. Вывели среднее арифметическое значение каждого параметра, составили описание усреднённого пилота и, ориентируясь на него, стали конструировать новую кабину, подходящую для всех.
Физический антрополог Гилберт Дэниелс не согласился с коллегами. Он проверил, сколько участников эксперимента вписываются хотя бы в десять главных параметров усреднённого пилота, и получил ошеломляющий ответ: ни один из четырёх тысяч. Трём из десяти характеристик соответствовали только тридцать пять обмеренных лётчиков.
Из этого Дэниелс сделал два вывода. Первый – усреднённого пилота физически не существует. Второй – кабина, спроектированная в расчёте на усреднённого пилота, в реальности не подходит никому.
Система, построенная на усреднении, бесполезна и опасна.
В отличие от военного дела, где ценой ошибки с усреднением лётчиков стали сотни человеческих жизней, в литературе усреднение читателей не ведёт к таким фатальным последствиям. Поэтому этой ошибке не придают большого значения – и она становится «ошибкой выжившего» № 72. Автор, который пишет с прицелом на несуществующего среднестатистического читателя, физически остаётся в живых, но рискует умереть или не родиться как писатель для читателей реальных.
Благодаря Гилберту Дэниелсу произошло немыслимое для армии. Там поняли, что усреднённый пилот – это бесполезная концепция, отказались от подгонки человека под стандарты системы и стали подгонять систему под человека. Сейчас по всему миру, в любом деле, где особенно важна эффективность и особенно высока цена ошибок, вся экипировка и всё оборудование соответствуют большому диапазону человеческих параметров, а не усреднённому значению.
Об этом стоит помнить и писателям. Среднестатистического читателя не существует.
Комедия Гоголя «Ревизор» пользовалась популярностью не только в России. За рубежом её тоже приняли на ура, поскольку чиновники ловчат и воруют в любой стране мира. Усреднённую Гоголем ситуацию хорошо понимали все. Казалось бы, и усреднённый читатель налицо…
…но в Персии схема дала сбой.
Центральный персонаж при первом же случае обращает благосклонное внимание на дам, попавших в поле зрения, а под конец хвастает приятелю: «И я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только, с которой начать, – думаю, прежде с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на все услуги». По персидским законам соблазнителя замужней женщины полагалось казнить без разговоров. Поэтому в переводе жену городничего, у которой возникала интрижка с героем, заменили на вторую дочь.
Усреднённый автор, который пишет по шаблонам коучей для усреднённого читателя, создаёт нечто усреднённое и схематичное. Живому читателю приноровиться к такой схеме так же сложно, как жениху разборчивой невесты в другом произведении Гоголя соответствовать заданным параметрам: «Если бы губы Никанора Ивановича, да приставить к носу Ивана Кузьмича…» – и так далее.
Схема отсекает варианты. А живой читатель индивидуален: он выбирает в тексте то, что близко лично ему. И в любом случае бессмысленно искать нечто среднее между российскими читателями и, например, японскими.
Россия и Япония – совершенно разные страны, где аудитории обладают разной ментальностью. При этом японцы любят Чехова больше, чем остальных российских классиков, и переводят чаще, но не могут по-чеховски кратко перевести название пьесы «Три сестры». В японском языке нет понятия – просто сестра. Место в семейной иерархии обозначается чётко: сестра либо старшая, либо младшая. Наиболее распространённая версия перевода дословно звучит как «Три человека старших и младших сестёр». По той же причине предметом дискуссии остаётся перевод афоризма «Краткость – сестра таланта». Сестра старшая или младшая?
Драматургия Чехова настолько популярна в Японии, что первой премьерой токийского театра «Юракудза» в декабре 1945 года, спустя всего несколько месяцев после атомных бомбардировок и окончания Второй мировой войны, стала постановка пьесы «Вишнёвый сад»…
…и всё же особенную любовь японцев Чехов завоевал «рассказами величиной с ладонь», традиционными для японской литературы. Он умел отразить весь мир в одной капле росы, видел очарование в простоте и естественности, вместе с читателями грустил о скоротечности жизни и оставлял им то, что в Японии называется ёдзё: послечувствование, невыраженные эмоции, которые заставляют ещё долго размышлять над прочитанным.
Пронзительный рассказ «Ванька» известен всей России благодаря школьному курсу литературы и всевозможным хрестоматиям. Он был опубликован при жизни Чехова в учебном пособии для российской начальной школы и переведён сразу на все основные европейские языки. Лев Толстой называл рассказ «особо выдающимся». Но многие современники встретили публикацию в штыки…
…а многие нынешние читатели после первого же абзаца и вовсе бросают читать о трагической судьбе Ваньки Жукова, возмущаясь тем, что «бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьёй на коленях». Это шутка такая? Нельзя было бумагу на стол положить?
Чехов писал рассказ не для читателя, усреднённого по десятку или сотне параметров. Главный параметр живых, психически здоровых людей – сочувствие к страданиям девятилетнего ребёнка, который оказался в аду. Такие читатели оплакивают Ваньку не только в России, но и в Японии, и по всему миру.
Рассуждения об отношениях авторов художественной литературы с читателями можно закончить словами из подписи Амедео Модильяни к портрету Анны Ахматовой:
⊲ Жизнь состоит в дарении. От немногих – многим. От тех, кто знает и имеет, – тем, кто не знает и не имеет.
Читатель сам решит, принимать или не принимать дар писателя. Но читатель реальный, а не среднестатистический.
Что в итоге?
Две «ошибки выжившего», касающиеся взаимоотношений писателя с читателями:
№ 71 – писать, глядя не в себя, а в сторону некой усреднённой аудитории, хотя в этом не добился успеха даже Пушкин;
№ 72 – писать с прицелом на выдуманного, не существующего в реальности среднестатистического читателя.
Не надо писать для выдуманной аудитории: тот, кто ориентируется на усреднённого читателя, сильно рискует потерять реального.
Не надо писать с чувством превосходства над читателями: эффект Даннинга-Крюгера действует безупречно и не нуждается в лишнем подтверждении.
Не надо писать слишком серьёзно: человек отличается от других животных чувством юмора и способностью к самоиронии, а расстояние от великого до смешного – один шаг.