Еще раз все обошел, глянул, не изменилось ли чего, стал к ночи готовиться. На кровати решил не ложиться, все одно сплошь дерево, никаких тебе подушек с перинами. Сказку припомнил, про королевичну одну. Невзлюбила она за что-то добрых молодцев, и изводила почем зря. Сама красивая была, вот за нее все и сватались. Королевична же выберет кого, отведет с пира свадебного в спаленку, разует, на кроватку посадит, а кроватка - раз! - и перевернется. Под ней же, поруб глубокий, а в нем - Змей Горыныч... Понятно, сказка, она сказка и есть, ан неровен час, вдруг - перевернется? Вот на лавке возле окна и пристроился. Мало ли что ночью приключиться может? Тогда хоть в окно сигануть... Меч обнажил, рядом прислонил, щит приспособил, под голову - седло.
Лежит, подремывает. И не хотел, а заснул. Слышит во сне, будто движение какое-то в тереме, будто идет кто-то шагами легкими. Пол чуть поскрипывает, двери похлопывают. Неспешно так, и не досматривая, а прямо в ту горницу направляется, где Алешка устроился. Силится молодец сон с себя сбросить, да тот его негой так сморил, не вывернешься. Будто перинами пуховыми кто со всех сторон обложил. А еще колыбельная слышится, что с детства запомнилась:
На кроватке той подушечка бархатная,
Золотом обшита, кисти шелковиты,
А заломочки у ней да все серебряные,
А и шишечки-кукушечки золоченые...
Куда там за меч схватиться, рукой-ногой пошевелить не может. Вот уж и та дверь пристукнула, что в горенку его отворяется. Ближе и ближе шаги, ближе и ближе голос убаюкивающий, ласковый, сладкий, словно мед. И свет разлился, будто солнышко за окошком из-за леса показалось.
Кое-как скосил глаза Алешка, кое-как головой двинул - не видать никого в горенке, ан кто-то ведь разговаривает?
- Спи-отдыхай, Алешенька, - слышится. И голос, будто той самой, что на берегу. Тот, да не тот, и хоть видит теперь молодец перед собой прозрачную, ровно из воды сделанную, красавицу, хоть и похожа обликом, - а все же не она. - Измаялся, за день-то. Сколько ж верст позади оставил, пока добрался до терема Кедронова? Знаю, зачем ты здесь. Ан и мысли твои заветные мне ведомы, в которых ты и сам себе признаться не смеешь. Твое ли это дело, Алешенька, со зверями биться? Чем не мила тебе жизнь мирная, как у отца твоего, и деда? Разве плохо это - ремеслом жить? Чтобы жена любящая, детки? Больше тебе скажу. Не каждому в терем колдовской войти сподобно. Но уж коли вошел, знать достоин счастья, тебя ожидающего. Взгляни, Алешенька...
Повела ручкой девица, и приметил молодец на столе веточку лежащую.
- То ли это, за чем прибыл? Прутик, на зверя заговоренный. Только его ведь мало раздобыть, им еще суметь воспользоваться надобно. Не сумеешь, так и живота понапрасну лишишься. Людей не избавишь, и сам сгинешь неведомо... Иной судьбы ты достоин, Алешенька. Взгляни...
И снова ручкой повела.
Глядит молодец, на другом конце стола, подале от прутика, дощечки появились. На те самые похожие, что он под камнем когда-то нашел.
- Вижу, узнал... Только не та это книга, иная. Коли ее прочесть, откроются тайны великие, знания сокровенные, потому - вся мудрость Кедронова в ней заключена. Недаром ведь ты от Сыча черты с резами разбирать научился. Оттого и в терем попал безобидно. Стоит только руку протянуть, Алешенька, и станешь ты волхвом великим, даже более великим, чем Кедрон был. Все-то тебе будет доступно, все-то подвластно. Сокровища его, что под теремом спрятаны, твои будут. Любая красна девица, - только пожелай...
- А... что... зверь?.. - Алешка хрипит. Не понять, то ли во сне, то ли взаправду.
- А что зверь? Поозорничает сколько, да и утихомириться. О звере ли думать надобно, Алешенька? О людях ли? Пусть они сами о себе позаботятся. Никто ведь, окромя тебя, на схватку со зверем не осмелился. Сколько на земле богатырей, а только ни один не выискался. Так стоят ли они того, чтоб за них заступаться? Стоят ли того...
Опять ручкой машет.
И кажется Алешке, будто марево какое по терему пробежало. Все в нем вроде как из воды сделано становится. И видит он теперь в порубах сундуки раскрытые, а в них - чего только нету. И каменья драгоценные, и злато-серебро, и украшения предивные, и ткани узорчатые, и чего там только нету!..
"Твое это, Алешенька... Только руку протянуть..."
Пропало видение сундуков. Теперь перед Алешкой лицо девичье, такое, что глаз не отвести. Брови сажей подведены, мучкой припудрена, щечки - будто яблочки алые, уста - малина сладкая, взор ласковый... Вот уже и вся видна, в сарафане расписном - стан стройный, коса до пояса... Опустила глазки, потом глянула лукаво, головку едва склонив, - тут уж Алешка совсем себя потерял, ни где он, ни что он - не ведает...
"И это твое, Алешенька..."
Нет больше девицы-красавицы. Степь бескрайняя, а посреди степи - холм. Ветер страшный, черное небо к земле придвинулось - вот-вот раздавит. Молоньи огненные плещут, гром ворчит. Кто-то там, на самой вершине холма, в рубахе простой, веревкой в поясе схваченной, с посохом в руке, замер грозно?.. А от подножия холма, и до самого края земли видимой, - рать побитая лежит...
"И это..."
Глядит на все это Алешка, и вроде так выходит, что жизнь такая, она будто про него писана. Это ж такого наворотить можно, коли книгой Кедроновой завладеть. Может, ему и впрямь Родом начертано да вырезано, первым волхвом стать? Руку протянуть - да из грязи в князи. А что? Емеля в сказке тоже вон только руку протянул... Правда, в руке у него ведро было, тут же и ведра не надобно. И как, главное, здорово будет? Сказал слово - и вспахалось, и засеялось, и собралось, и обмолотилось, и само в сарай ссыпалось. Стропила на избу поднять - проще пареной репы. Отца как-то чуть не прибило, сорвавшись, а тут, шепнул, - и готово. Да и вообще, зачем самому топором махать? Нехай сам по себе машет. Об звере, кажется, можно совсем позабыть, сам уйдет, никуда не денется, а вот с баенником, что как-то раз чуть шкуру не содрал, и поквитаться не зазорно.
И чувствует Алешка, будто чем дальше он все это думает, тем легче ему становится. Одурь сонная сходит, руки-ноги силой молодой наливаются, даже то место, что седлом отбил, болеть перестало. Нет, нельзя такого случая упускать. Вдругорядь ведь и не представится. Глянул опасливо на стол - не исчезла ли, книга-то? Нет, вон она, желанная. И прутик дурной. Никому не нужный. С книгой - о-го-го, а с ним...
- Ну так что же, Алешенька, - голос волшебный льется, - чай, решил чего?
- Так чего решать-то, - буркнул, попытался встать и - встал. - Беру, чего уж там.
И зашагал к столу, к правой стороне, к книге Кедроновой.
- Вот и славно, Алешенька... И позабудь про прочих, для тебя это, тебе только...
Ну а для кого ж еще? - пожал плечами. - Вестимо, не для соседа.
Протянул руку, взял.
Будто дрожь пробежала по терему. Еле на ногах устоял. Темно стало. Ничего не видать, ни в горнице, ни за окном. Прислушался с опаской, - тихо. Ни шагов, ни движения какого, вообще - тихо. Давай-ка, брат Алешка, заберем свое, и ходу отсюда. Хватит с нас гостеприимства колдовского.
Тут только и почувствовал, что в правой руке - пусто. А в левой - зажато что-то. И это что-то - вовсе даже и не книга. Даже обмер от удивления. Не может быть!.. Он ведь... Ну-ка, давай вспоминать... Вот он с кровати поднимается, вот к столу идет, за книгой, вот уже и руку правую тянет...
Тебе только...
Даже и понять не успел сказанного, опустилась рука правая, вытянулась левая - да и подняла прутик.
Поплелся Алешка обратно к кровати, свалился, уставился в потолок, так и пролежал до рассвета. Вот ведь окаянство какое приключилось. Слова-то отца-матушки, видать, крепко в сердце с детства запали, что негоже так, тебе только, оттого и опустилась рука правая. Чего уж теперь... Видать, иная судьба у тебя, Алешенька, не по богатству жить, по сердцу. Не знал ты того, теперь знаешь. А коли знаешь, так и пенять нечего. Сам прутик выбрал.
Совсем рассвело, когда подниматься решил. Сел на лавке своей, да вдруг и задумался. Предстали ведь ему в видении сундуки открытые, со златом-серебром. Ну-ка, пойти проверить, может, в поруб ход какой имеется? В конце концов, чего богатству без дела лежать. Много, конечно, не унести, горстей пяток... или даже с десяток.
Подумал так, повеселел, только привскочил, как тут же и обратно бухнулся. Пришли ему на ум вдруг слова старичка про силу неведомую, да про то, что прутик раздобыть, ох, как непросто будет. Не сказывали люди ему, отчего непросто, а Алешка, кажется, сам смекнул. Не принесет счастья богатство незаработанное, шальное. Упадет с неба, ан в руках все одно не удержать, уйдет водой сквозь пальцы, не заметишь как. Может, ежели был здесь кто до него, как раз богатством и соблазнились?.. Не по совести жить захотели, вот и сгубила их жадность к злату-серебру ли, к власти ли безмерной, к красоте ли девичьей...
Вот оно как оборачивается, Алешенька. Счастье твое, что не позабыл слов родительских, что не глаз своих послушался, не увещаний ласковых - сердца своего, в самой глубине которого и сохранил завет отца-матери. Ну, и старичку, конечно, тоже поклон земной, напомнил...
И сразу как-то Алешке веселей стало, будто гора какая с плеч свалилась. Да пропади ты пропадом богатство Кедроново. Не за ним сюда пришел. А за чем пришел, то - вот оно, на лавочке лежит.
Прицепил меч к поясу, щит за спину закинул, суму - через плечо, седло со сбруей забрал, прутик добытый прихватил и вон из терема направился. Хотел было, по привычке, прутиком себя по ноге стегануть, ан спохватился. Он ведь, чай, тоже животина двуногая. Хлобыстнешь себя по ноге, глядь - она и отвалилась. Или еще чего. Старичок, правда, говорил, что по спине хлестать надобно, только ведь нога, она, по сути, продолжение спины. Ну, не совсем спины, а ее окончания, ан это все равно. В суму сунул, до поры до времени.
Дверь распахнул, на крылечко вышел, а конь его - тут как тут. Стоит, дожидается. Осмотрел ему спину Алешка, - не натер ли своим вчерашним вверх-вниз, - оседлал, проверил несколько раз, хорошо ли все прилажено, совсем было собрался в седло прыгнуть, потом погодить решил. Потрепал сначала холку конскую, да и говорит, прямо в ухо: