Крепко Тугоркан в болотину влетел. Окатило его жижей смрадною, облепило травой ядовито-зеленою, был человек - стал чудище. Самому выбраться никак - стоит пошевелиться, только глубже проседает, с коня не слезть, ухватиться не за что, разве и остается, что на языке своем чудном выговаривать да на помощь звать. Оно, конечно, соромно, богатырю - и на помощь кликать, ан в болотине тухлой живота лишиться - тоже невесть какой подвиг.
А охоте каково, которая на зов подоспела? Торчит кочка зеленая посреди жижи мутной, и ругается самым непотребным образом. То есть слов-то не понятно, что ругается, зато по смыслу вполне даже очевидно. Толмач так перетолмачил, что будто князя кочка винит. Слуги его, мол, нарочно зверя, особым образом обученного, через дорогу выпустили, чтобы дело вот эдаким вот образом повернулось. Грозится. Мол, как только выберется, тут-то всем и несдобровать. Ну, князя тоже за живое взяло. Не стал напраслину терпеть. Пусть, говорит, коли несдобровать, там и остается, даром что гость. По дури своей в беде оказался, а другим пеняет. Глаза потерял, как за зверем погнался. Лаются это они через толмача, и того не видят, как остальные за животы ухватились. Потому - вылезли на кочку неподалеку от степняка две лягвы, и ну одна на другую голосить. Князь с Тугорканом голосят, и эти заливаются. И так это потешно у них выходит, будто передразнивают. Только кто кого - не понятно.
Сколько там прошло - видит степняк, у него уже конь утопать начал. Тут уж не до злобствования. Разом присмирел. Накидали ему веревок, всем миром, можно сказать, тянули. Хоть и намаялись здорово, и кое-кто из гридней, пока тащили, в ту же топь угодил, а все-таки добыли. В грязи весь, в траве, в живности всякой, - болотник, а не человек. Куда такому в палаты? На Почайну подались, так он в воду вперся и стоит, ждет, пока с него водой всю гадость не смоет. Смыть-то смыло, ан дух остался. Они смерть как мыться не любят, степняки-то. От них конем верст за десять прет...
Ну, это Алешка и сам приметить успел, возле дверей стоя. Как ветерком с окна в сторону двери через стол повеет, так ровно не княжеские палаты, - хлев сторожишь. И закопошилось тут у него в голове что-то, пока не совсем ясное, сызнова созорничать, коли супостат непонятливым окажется, коли в толк не возьмет, что засиделся он в Киеве гостем незваным. Потому, наверное, закопошилось, что задумка его хоть и удалась, ан не совсем. Наложил князь запрет строгий на разговоры досужие о приключившемся, что, мол, кто попусту болтать будет, тому язык без надобности. И так вышло: шушукаются люди промеж себя тихонечко, посмеиваются в избах, за печь спрятавшись, а чтоб в открытую - себе дороже. Позорище же, оно только тогда силу имеет, коли в открытую, да в полный голос...
Прошло несколько дней, а в палатах княжеских ничего не поменялось. Тугоркан, ровно и не было ничего, жрет-пьет за пятерых, похваляется за десятерых. Так и высматривает, кто бы хоть словом, хоть взглядом выказал ему непочтение свое, тут-то он себя во всей красе и выкажет. В бараний рог согнет, в порошок сотрет, на одну ладонь посадит, другой прихлопнет - только мокрое место и останется. Ан дурных-то нема, голову подставлять. Даже богатыри княжеские, и те - одно название. Удаль - хорошо, только ведь и осторожность не помешает. Зачем в берлогу медвежью лезть, коли совладать со зверем никакой надежды нет?
И так это Алешке гадко становится, не описать. Он, как сменят его, сразу к Хорту бежит. Невмоготу ему в палатах княжеских, душно. Не так ему служба мнилась, когда вместо подвигов богатырских за столами пиршественными доглядывать приходится.
Сидят они с Хортом как-то на крылечке, тоскливо Алешке, хоть волком вой. Костерит почем зря Тугоркана: и чтоб ему сквозь землю провалиться, и чтоб его подняло да шлепнуло, и чтоб...
- ...баба обдериха за себя сосватала, - добродушно пробормотал Хорт.
Осекся Алешка на полуслове.
- Эт-то еще что за зверь такой? - спрашивает.
- Обдериха-то?.. В малолетстве меня пугали. В бане, мол, живет. Коли не так себя в ейных владениях поведешь, - обдерет. Ну, или запарить может, или угару напустить...
- Погоди, погоди, - Алешка аж привстал. - Это баенник, что ли?
- Как хочешь назови. У нас все больше обдерихой кликали... Мальцу - какая разница, кого бояться?
- Не веришь, значит, в баенника?
- Пока мал был - верил. А нонче тому верю, чего сам видел.
- Эк, хватил... Чего видел... Я, вон, до поры Тугоркана не видел... И что ж теперь, пока не видел, так его и не было?
- Так ведь пока не видел - не было, - расхохотался Хорт. - Вы ж с ним один в один в Киев заявились.
- Да ну тебя, - махнул рукой Алешка. - Я ему дело говорю, а он мне, ровно девка на ромашке: видел - не видел...
- Дался тебе этот степняк... Пусть у князя голова болит. А то всех верных слуг поразогнал...
Алешка помолчал.
- А что, князь в баню ходит? - спросил он спустя время.
- Сам-то как думаешь? Он ведь тебе не степняк какой.
- Значит, и баенник, или твоя обдериха, в ней водится?
Хорт с усмешкой взглянул на него.
- Сказано же тебе: нету никаких обдерих. Сказки все это, мальцов пугать.
- А ежели не сказки? Что бы случилось, коли б степняка в эту самую баню заманить, да и...
- Тьфу ты! - поднялся Хорт. - Какая-такая тебе в княжеской бане обдериха? Может, у тебя еще и хозяин в палатах княжеских водится? Или шишимора? Им разве что у простых людей место, и то не у каждого. Да и придумки все это. От глупости, али от страха. А то еще - просто народ потешить. Я, сколько на свете живу, никогда этого добра не видывал. Ты, если язык почесать, к знахарю ступай, к Оглобле. Он тебе про них столько наскажет, вдесятером не унести.
И в избу ушел.
Алешка же на крылечке остался. Сидит себе, раздумывает, и чем дальше, тем пуще ему затея такая нравится. Не верит Хорт - и не надо, не он на себе хватку баенникову испытал. В том, конечно, прав, - вряд ли в бане княжеской водится. Он же сам себе не враг? Ему вне бани жизни нету, а коли обозначит себя чем, так слуги княжеские вмиг баню по бревнышку раскатают. Был баенник - и весь вышел. А если и есть - как туда степняка заманить? Хоть у него, похоже, весь ум в силу ушел, все равно, непонятно. Как там, Хорт сказал, знахаря кличут? Оглоблей? Надо бы, прежде всего с ним повидаться, поспрошать...
Выведал Алешка у гридней осторожненько, где знахарь живет, - мол, прихварывать стал, - и к нему направился. Тот и впрямь, оглобля-оглоблей оказался. Тощий, высокий, - в избу пригибаясь входит, а с Алешки и шапка не свалится, коли не снять, - бородёнка жиденькая, такую обычно козлиной называют, глаза хитрющие, и балабол, каких поискать. Алешка и сказать-то успел всего пару слов, как тот соловьем распелся. И о чем спрашивали сказал, и о чем не спрашивали. Баенник в княжеской бане? Отчего ж ему там и не быть? Баня есть? Есть. Значит, непременно при ней и баенник. Тоже каких-нибудь княжеских кровей...
Тут Алешка рот разинул и уже больше не закрывал, пока Оглобля речью не запутался, ну, не забыл, то есть, вконец, об чем говорит. Спросил травы от какой-то хвори, и быстрей вон бежать, пока знахарь не спохватился и новую речь не завел.
Это, конечно, хорошо, что баенник имеется. Если Оглобля для красного словца не соврал. Только это все равно погоды не делает. Потому что как Тугоркана в баню заманить - по-прежнему непонятно. Не силком же его волочь. Еще и время нужное подгадать, и чтоб князь не воспротивился. Не придешь же, не скажешь: так, мол, и так, хочу степняка с обдерихой посватать. Коли шкуру и не сымет, может, шуганет, чтоб впредь неповадно было.
Никак у Алешка задумка не выходит, ан и выбросить ее из головы не получается. За малым дело, а вот поди ж ты, никак не дается. Случай помог. Поистине, где найдешь, где потеряешь, где услышишь слово, а где и обмолвишь...
Трепался это Алешка с одним из гридней, во дворе теремном, ни о чем. Тот возьми, да и помяни, что князь нонче в баню собирается. Алешка и ляпнул, без всякой задней мысли, что, мол, сам-то собрался, а степняка не зовет. Потому, мол, не достоин чести такой. Для смеха ляпнул. Посмеялись, разошлись. Мимо же них, по случаю, один из прихвостней Тугоркановых пробегал. Заслышал, что про хозяина его речь идет, приостановился, наклонился, будто выронил что-то, а у самого уши нараспашку - что твои ворота. Язык чуточку самую знает, только и хватило, чтоб понять - хозяина его не в полной чести держат, какой-то баней не одарили. Она - только князю. А чем Тугоркан хуже? Вон, поглядеть, весь Киев под ним. Он в терем и поспешил, и нашептал хозяину на ухо об услышанном.
Как тот взъярился!.. О чем речь идет, понятия не имеет, а туда же. Глазищи выкатил, жрать перестал, набычился, мало морда кровью не треснет. Толмач за ним никак не поспевает, рукой только махнул, - лается, дескать, сильно, как чего вразумительное скажет, так и перетолмачу. Из тех же, кто за столом, никто ничего понять не может. Виданое ли дело, чтоб степняк из-за бани осерчал?
А как узнали - так и непонятно, то ли смеяться, то ли плакать. Тугарину так сказано было, что пар да веник молодость возвращают. Что даже почтенные старцы себя после бани двадцатилетними молодцами ощущают. Тот и решил, - не иносказательно, а вправду такое говорится. Тем паче, его сопровождающий своими ушами слышал - такая честь только для князя. Ну, может, еще для кого, кто к князю особо приближен. И вот поди, разобъясни ему, что вроде и правда сказана, - ну, насчет молодости, - а вроде и не совсем. А уж про то, что честь эта всяким самому себе оказывается, - лучше вообще не заикаться. Наверняка подумает, коли разубеждать стали - значит, точно, скрывают что-то. И потому дешевле будет в эту самую баню его свести.
Кому свести? А тому, кто все это своим языком и затеял. Прибьет того степняк, едва с него первый пар кожу сымет да как веничек пройдется, - степняки к тому не привычны, - тем и кончится. Вперед наука - языка не распускать. Не тому, кого прибьют, конечно, - ему уже все равно будет, - другим. А кто распускал? Понятное дело, Алешка, и еще с ним кто-то. Тот удрать успел, Алешке же, по понятным причинам, такое поручение на руку. Еще и то на руку, князь согласился, чтоб как Алешка скажет сделать, так сделано и было. Отчего ж не согласиться? Однова его Тугарин там прибьет... Надо новое место присмотреть, а эту потом сжечь. Кто в ней париться станет, после степняка?