С того и началось кажинный день на вечевой площади побоище великое учиняться. Пойди, найди того в городе, кто б на Ваську с его дружиною беспутною зуб не точил. Торг, ремесла позабросили, на площадь прутся. Кого в переулок ударом могучим вынесет, полежит чуток, оклемается - и обратно.
Скольких побилось, не сосчитать. Только видят люди новгородские, стало их убывать потихоньку, а Васькиной ватаге - хоть бы хны. Нет, конечно, тоже побитые, ан не так, чтоб на ногах не стоять. О том задумались, что попали как кур в ощип, то есть, куда ни кинь, все клин. Ежели так дальше продолжаться будет, не останется в Нове-городе ни торгового, ни работного люду, а коли признать себя побежденными, того хуже. Разгуляется Васька, что хоть прочь беги, так ему за это еще и гривны приплачивать.
Догадались, наконец, матери Васькиной в ножки поклониться, уйми, мол, сына родного, Василья Буслаевича, совсем от него жизни никакой не стало!" Не просто поклонилися - подарочками дорогими...
Коли мир просит да подарочками одаривает... Бежала мимо двора какая-то девка-чернавка, Амелфа Тимофеевна и наказала ей, Ваську позвать. Та мигом обернулась. Даром что на площади потасовка идет, змейкой скользнула, никем не задетая, никем не примеченная, ухватила молодца за рукав, за собой тащит. Матушка, мол, ко двору срочно кличет.
Ну, коли матушка...
Выбрался Васька из свалки, глянул вправо-влево, - куда это девка подеваться могла, не пришибли ли случаем? - да и пошел к себе на двор. Тут его матушка хитростью в погреб, под замок посадила. Нашептала на замок, и сколько ни рвался Васька, ничего ему не помогло.
Прослышали про то новгородцы, навалились на дружину Васькину, да так, что от нее пух и перья полетели. Все обиды разом припомнили, сторицей расплачиваются. Куда ни сунутся молодцы, везде-то их прием желанный ожидает. Надо б за вожаком своим сбегать, да где там - запрудила толпа улицы, не пущает с площади. И чем дальше, тем пуще раззадоривается. Одно спасает, - в эдакой толчее новгородцы не столько Васькиных, сколько своих лупят. Ан надолго ли, спасение такое? Уже и половины на ногах не осталось...
Ниоткуда возьмись, девка-чернавка с ведром посреди драки очутилась. Идет себе к Волхову, будто нет вокруг никого. Разве что не напевает... Взмолился кто-то из Васькиных, помоги, мол, сбегай до Буслаевича, пущай как сможет, а приходит, потому, совсем мочи нету. Где уж тут подумать, кто такая да откуда взялась. Совсем разум кулаками вышибло. А утопающий, известно, что протянули, за то и схватится.
Улыбнулась девка, повернулась и пошла себе не спеша, только как коромыслом своим поведет слегка, народишко от того в стороны, что твои лягвы на болоте от камешка брошенного, разлетается.
Добралась до дому Васькиного, отомкнула замок на погребе, пока матушка его не видела, да и говорит:
- Спишь ли, Васенька, али так лежишь? Подымайся, добрый молодец, собирайся скоренько. Люди-то новгородские, всю твою дружину как есть положили...
Спохватился Васька, выскочил из погреба, глянул по сторонам, выхватил у девки коромысло, саму в сторону отпихнул - и на площадь помчался, своим на выручку.
Бежит, а навстречу ему та самая девка, у которой он коромысло добыл.
- Погоди, Васенька, - говорит ласково. - Погоди да послушай, чего скажу. Как не выпить всей воды из Волхова, так и во Новеграде людей не выбити. Найдутся и супротив тебя молодцы. Поклонись людям поясно, попроси прощения за обиды, замирись...
Васька аж задохнулся.
- Шла бы ты, - отвечает, - своим путем-дорогою. Али про велик заклад не слыхивала? Да и не об нем одном речь. А об том, что не станет нам житья в Новегороде, станут пальцами показывать да посмеиваться, нахвальщиками кликать станут... За коромысло твое спасибо, пригодится, но коли опять поперек станешь, гляди, как бы не пришибить ненароком...
Ну, и коромыслом-то замахнулся. Не взаправду, конечно, так, попугать. Ан девка не из пугливых оказалась.
- Послушай меня, Васенька, - увещевает, - замирись, да за ум возьмись. Пропадешь ведь ни за что. И коромыслом не размахивай, ну как выронишь ненароком, самому достанется...
Как в воду глядела. Выскользнуло коромысло у молодца из рук, да по плечу и вдарило. Наклонился, поднять хотел, ухватил, ан это себя за лапоть. Плюнул, - с бабой свяжешься, самому бабой стать, - дальше побежал.
На площади к своим пробился, а тем уж совсем хана. Большая часть вповалку лежит, а кто на ногах - еле держатся. Завидели Ваську, откуда только сила взялась. Сдюжили вместе до темноты, а там до завтра разошлись. Буслаевич всю свою дружину к себе на двор взял. Кому совсем туго пришлось, тех сам до утра отварами выпаивал да словами как мог ободрял. И такие ведь братцы названые у него подобрались - никто и подумать не подумал, чтоб бесчинство прекратить. Похваляются друг перед дружкой удалью своею дурною, пуще прежнего грозятся новгородцев вразумить... Того никак не поймут - самих бы кто вразумил...
Как светать стало, собрались было опять на площадь, ан старики пришли, от людей посланными. С новым уговором. Согласился Новый город давать Ваське с дружиною всякий год по три тысячи гривен, да в придачу с хлебников - по хлебику, с калачников - по калачику, с молодиц - повенечное, с девиц - повалечное, да с ремесленных - по ремеслу их. Только чтоб унялся Васька со своими молодцами, не чинил бы впредь обид городу. А тот, как услышал, куражиться начал, даром что перед ним старики. Много насказал, чего б не следовало, однако уговорился, скрепя сердце. Хорошо еще, девку-чернавку, что возле ворот тихохонько стояла, не приметил, а так бы - не бывать уговору...
- Ох же ты, Васенька... Не послушал ведь совета доброго, не поклонился людям, не попросил прощения, сердцем не замирился... Постоял перед камушком путеводным, увидел: "Направо пойдешь - счастливу быть", так ведь назло левую дорожку выбрал...
Может, слышал кто слова девкины, а может - придумали, ан как сказала, так и приключилось. Васька с той поры в городе безобразничать перестал, ну так и в окрестностях есть, где себя показать. Дальше - больше. На чужую сторону похаживать начали, говорят, чуть не за три моря. Хаживать-то хаживали, только ни ума, ни добра не нажили. А там - одна только дружина и вернулась, и то не вся. Что случилось, про то в песнях говорено, кого ни спроси, всяк скажет.
Залешане со Сбродовичами воротились. Ан славу такую по себе в родных местах оставили, не жить им здесь. Хоть промеж них не то что собака, стая собак каждый день бегала, - все никак столковаться не могли, кто большую удаль выказал, а от того - кому большая добыча достаться должна, - а решили, не сговариваясь, в Киев подаваться. В дружине княжеской счастья искать. Они ведь, пока балбесничали, весь навык хозяйский порастеряли. Ну, не то чтобы весь, - сердце к жизни работной прилегать перестало. Ежели подраться - так это и звать не надобно, а ежели за соху - так всем миром в погожий день не сыскать. Князю же как раз то и надобно, чтоб драться. Силушкой не обижены, кое-чему в походах поднаторели, куда и подаваться, коли не в Киев?
Залешане - те сразу, лапти в руки, и только их и видели. Со Сбродовичами же беда приключилась. Так вышло, погорела их деревенька, дотла погорела. Все хозяйство прахом пошло. Остались они без родителей, зато с сестрой на руках, Аленушкой. Краса девка, на выданье, ан кто ее без приданого возьмет? Да и о братьях ее понаслышаны... Ну, не бросать же... С собой, в Киев, прихватили. Не сразу, правда. Поначалу какому-то дальнему родственнику на сохранение оставили. Уговорили сразу, стоило только кулак показать. А как в службу вступили, да как терем отстроили, к себе забрали. Притеснять - не притесняли, но и воли не давали. Все жениха ей присматривали, из тех, кто побогаче и к князю поближе. На ее счастье, - не нашлось пока такого. Как назло: коли родовит, так дыра в кармане; а коли гривен куры не клюют, - родом не вышел. Нет, конечно, Киев - город большой, и такие имеются, что и родом и мошной, ан такие уже заняты. Вот оно какое, счастье Аленушкино, - под замком да в девках. Только и радости, у окошечка посидеть, и то, пока бабка-чернавка не хватится...
Ух ты, да мы ж, никак, опять в Киев вернулись, из Нова-города. Аккурат тогда, когда Алешка Тугоркана одолел...
Отгулял молодец пир, где ему то ли рады, а то ли и нет, и быстрей в избу Хортову подался. Прибыл ли товарищ его верный, Еким Иванович, али опять - показался, ровно лучик солнечный в ненастье, и опять скрылся? Прибыл. Это ему ребятенок дозорный сказал. Дождался, чтоб на коне богатырском проехаться. Его, должно быть, родители обыскались, а только ему конь - важнее. Седалище, оно поболит, поболит, да и пройдет, а богатырь, он, глядишь, раздумает и о слове своем позабудет. Так что Алешке, прежде чем в избу идти, пришлось слово свое сдержать. Взгромоздил ребятенка на седло, домой повез. Ан тот мал да хитер оказался. Изба, где жил, в паре шагов оказалась, дорогу же так указывал, - мало не через половину города проехал. Посмеялся Алешка и над ним, и над собой, как отцу с матерью отдавал, просил не учить шибко, хворостиной-то, - в меру.
Вернулся, Еким на крыльце сидит. Нахмурился, когда Алешка запросто его внутрь повел - негоже так себя вести, без хозяина. Вздохнул Алешка, рассказал, как с Хортом повстречался, как задружились они, как стал он в избе его вроде как не чужим, даже суседушко на него не гневается. А что хозяин сам гостей не принимает, тому причина есть. Какая - сам знает. Он, Алешка, его к лекарю отвез. Тот стрелы вытащил, присмотреть обещался, а его выгнал. Завтра, сказал, приходить.
Видит, перестал Еким хмуриться, наметал на стол того, другого, - сам-то он только с пира, зато у товарища его с самого утра маковой росинки во рту не было. Потчует его Алешка, а сам все рассказывает, про жизнь киевскую, да про нравы, в княжем тереме обычные. Про Тугарина выложил.
- Ну, а ты, ты-то как, какими судьбами? - спросил, чтоб дух перевести. Хоть и говорено про язык, что невелик труд махать им, а все равно притомился.