– Что такое творится?
Потянула руку и почувствовала, как ее засасывает внутрь. Еще мгновение и вокруг стало темно. Когда открыла глаза, увидела, что стоит в своей комнате, перед зеркалом. Только все вокруг словно перевернуто на другую сторону, как в отражении.
Неожиданно сзади кто-то обхватил за талию.
– Вот ты где, душа моя, – услышала она знакомый мужской голос. Обернулась – Александр стоит. Да только он ли это? Вместо глубоких залысин на лбу кудри роскошные. Нет того надменного, сурового выражения, к которому привыкла Марья.
Она обернулась в зеркало и увидела, как мимо прошел прежний Александр, погруженный в свои мысли и не замечающий ничего вокруг.
– Что-то дурно мне, – прошептала она.
Муж подхватил ее на руки и понес в спальню.
– Любовь моя, тебе нужно отдохнуть, лечь спать пораньше.
Не понимая, что происходит, Марья обвила шею мужчины и смотрела на его изменившееся лицо. Никогда в жизни, ни до замужества, ни после, Александр не брал ее на руки, не носил так заботливо, прижимая к груди.
Опустив жену на кровать, он стянул с ее ног обувь и стал целовать ступни.
– Не смею тебя больше беспокоить, голубка моя.
Глядя округлившимися от удивления глазами, Марья спросила:
– Пойдешь дальше науками заниматься?
– Вижу, на самом деле тебе дурно, Марья, – засмеялся муж. – С чего это я наукой заниматься буду? Я и читать-то особо не умею, ты у нас обученная, зачем оно мне?
– Ступай, ступай, – махнула она рукой и, дождавшись, когда мужчина скроется за дверью, вскочила с кровати и подбежала к зеркалу.
На нее смотрела молодая, ухоженная барышня. Марья едва узнала в отражении себя. Она уже давно привыкла не обращать внимания на внешность, от тревог и забот лицо покрылось паутиной глубоких морщин. Волосы заплетала в тугую косу, платье простое одевала. А здесь все было иначе. На нее смотрела прелестная особа с чудесными завитками, обрамляющими лоб. Губы алые, лицо чистое, ни единой морщинки, разве что в уголках губ. А платье! Какое чудесное платье! Как она сразу его не заметила?
– Что же это творится? И мебель переставлена в доме, да и сам дом словно тот и не тот одновременно?
Она озиралась по сторонам. Окна были по другую сторону. Да и сама комната изменилась. Где те серые и мрачные ткани, которые любил муж? В их доме никогда не было ничего лишнего. Он не любил цветов, ваз, избытка картин. Это отвлекало его ум от работы. А что теперь? Какие нежные, розовые занавески на окнах! А стены? Они словно исписаны прекрасными цветами. Вазочки, статуэтки, салфеточки! Как же Марья обо всем этом мечтала, но муж был против – не смела перечить.
Вдруг услышала детский плач.
Откуда в их доме дети?
Марья вышла из комнаты и пошла на звук. Открыла дверь и увидела детскую кроватку, в которой сидело ангелоподобное создание, девочка лет пяти‒шести.
– Маменька! – протянула к Марье свои ручонки девчушка. – Маменька, поцелуй меня поскорее, мне приснился страшный сон.
Недолго думая, женщина села на край кровати и обняла девочку, окунулась лицом в ее золотистые кудри и стала целовать, гладить ее лобик, словно соскучилась, не видевши много лет.
– Что ж ты встала, душа моя, – прошептал Александр. – Я бы сам ее уложил. Тебе отдохнуть нужно.
Прошло два месяца. Марья жила как в сказке. С удивлением она принимала все перемены в доме. С восторгом и радостью. Александр стал совсем другим, совершенно противоположным по характеру и поведению. В жене и дочке души не чаял. Вот только от его глубокого ума не осталось и следа. Марья обнаружила, что сама гораздо грамотнее и умнее мужа. Да в этом ли счастье?
Вечером, возвращаясь с прогулки под ручку с мужем, она глянула в зеркало и увидела, как-то помутнело, подернулось пеленой.
– Иди, я сейчас, – сказала она и подошла к золоченой раме.
И вдруг увидела прежнюю комнату. Перед зеркалом Александр. Не нынешний, прежний. Строгий, умный, с глубокими залысинами. Словно поседел за это время, постарел.
– Вернись ко мне, Марья. Мне плохо, – прошептал, глядя сквозь нее.
В груди что-то екнуло и сжалось. Марья посмотрела на мужа, а потом развернулась и ушла прочь. Жизнь превращается в рай, когда тебя любят.
Мы говорим
Алёна Иванкова
«Они за нами следят!
Они видели тебя голым.
Они слышали твои тайны.
Оглянись…»
– Послушай, они сбрендили. Ты только послушай, – возмущалась пятиэтажка по кличке Дюжина.
– Да не слышу я твоих людей. НЕ СЛЫ-ШУ. У меня тут свой галдёж сторис, – гаркнул ей дом, что стоял по улице Тучина 13.
– Ну Туч. Она бросила двухлетнюю малышку, – уже обиженно протянула сердобольная.
– И что? Это же человеческий детёныш, а не твой. Чего распереживалась? – посмотрел Туч на неё окнами, полными безразличия.
– Она целую неделю одна, в пустой квартире. Представляешь, обоями питается. Я так и так стараюсь усилить шум её проползов да пробегов, чтобы соседи услыхали. А они, походу, оглохли. Но и малышка совсем некрикливая попалась. Подойдёт с чашечкой к унитазу, попьёт оттуда воды и дальше конструктор собирать. – чуть ли не рыдая рассказывала Дюжина, у которой пробудился материнский инстинкт.
– У меня в доме вообще происходит что-то странное, – влез в их разговор Неб. Он получил своё имя за почти небоскрёбный рост и стремление к неизведанному.
– Рассказывай, не томи, – заинтересовался Туч.
– Парень из тридцать второй по дому ходит в маске и резиновых перчатках. Ещё б скафандр надел. Дверь фигнёй пшикает, а она пятнами покрывается. Аллергия у неё на это средство. Фыркает постоянно, чихает, а до него лишь скрипы и шорохи доносятся. Бесит он её, пальцы ему прижать пытается. Ещё и мусор постоянно выносит, огромными пакетами. Прям огромными. Где он его берет? Ума не приложу, – увлечённо рассказывал Неб, не заметив, что Дюжина обиделась и совсем не слушает.
– О, на тему мусора. У меня тоже есть какой-то прибацнутый тип. Такой весь интеллигент, в очочках, а мусор выбрасывает прям в окно. Хотя мне его жаль, он так бедно живёт. Но почему в окно? Он же на первом живёт. Непонятно.
Общительный этот народ – дома. Наслушаются дрязг, склок и давай кирпичики перемывать. Ни рта, ни ушей нет. Как же их услышать? Как поговорить?
Язык чувств и переживаний господствует в мире. А люди эмоционально оглохли. Жадность и меркантильность откатили их уровень назад, поделив на расы. Чтоб не перегрызлись.
Каждый живёт по-своему. Люди думают, что предметы их не понимают. Предметы понимают, но считают, что лучше жить в неведении. Вот вам рамки мироздания, во всей своей красе.
Наши три дома скромно стоят на окраине. Такой себе бермудский треугольник. Никакой светской жизни тебе – вся канула в лету, одни бытовые вопросы. Кто во сколько пришел, что сказал, почему орал. Вечный сериал.
Дюжина насупилась, от обиды надув окна: «Ну, что же делать? Как спасти ребёнка? Почему они не понимают, что это важно? О, идея! А если я напрягусь и прорву трубы? Неприятно, конечно, но девочка останется жива и здорова».
Дюжина надулась еще сильнее, только теперь от напряжения. Создавалось впечатление, что дом сейчас, как новогодняя хлопушка, выстрелит кирпичами. Надо прорвать трубу ровно под квартирой девчушки, но так, чтоб её не затопило.
Труба громко свистела:
– Не буду! Не буду и всё тут. Не собираюсь я лопаться. Это же потом абы как залатают и останется только плакать от горя. Кап-кап, кап-кап.
– Придётся, дорогуша! Не спорь, там ребенок. Лопайся, где положено, и жди сантехврачей, – пятиэтажка в строгости держала своих подчинённых.
– Нет! – свободолюбивая труба продолжала оказывать сопротивление.
– Заставлю, я сказала. Захотелось вечно в засорах стоять? Так-то я тебе помогаю, а тут могу и промолчать, – поставила Дюжина свою сантехчасть на место.
– Ладно, лопаюсь.
Пшиккккк. Вода вырвалась наружу и давай знакомиться со всеми щелями.
– Здравствуйте. Здравствуйте. Можно пройти? Посторонитесь, – спешила жидкость на встречу к неизведанному.
Когда щели пропускали непрошенную гостью, они тихо бубнили себе в бетон, который предательски увлекался прозрачной красоткой.
– Я ухожу! – сыпучим басом констатировал предатель.
– Ну и вали отсюда, – фыркнули щели.
– Ах так, мы не останемся друзьями, – прошипел Серый и вырвался на голову бабы Веры, что скворчала на кухне кастрюльками.
Её перекособоченное лицо дом запомнит на века. Рыжий ёжик на голове превратился в мокро-грязного ежа, передник-тюльпан опустил свои увядшие лепестки. Непонятная жижа вырвала ее из размеренного выходного. Настроение испортилось, обонятельное наслаждение от ароматного ужина тоже.
Ещё и в розовом потолке пробоины, гармонирующие с потёками, превратили шикарную плитку в серо-буро-малиновое безобразие. Это не может не бесить.
Борщ, сладко благоухавший огородными овощами, поделил первенство с вонью застоявшейся слизи и сырости. Та прорвала воздушный барьер, замулив каждую ароматную нотку. Переполненная впечатлениями Вера заорала мощнее сирены.
– Ивашшшшш,
– Что, дорогая? – муж примчался по первому зову.
Бабу Веру в их семье ценили и уважали. Она сорок лет проработала научным сотрудником лаборатории. Всех детей одела, выучила, кстати, тоже на научных сотрудников. И даже у неё вёлся журнал семейных достижений. Всё учтено. Вложили столько, получили столько. Рассчитано до копейки, до минутки, до самого маленького дельца.
И тут ей, великому научному сотруднику, что всех переучила, на голову вылилось говно…
– Иваша, что это за говно? Это ты опять что-то нахимичил, кода люстру чинил, – посыпались её стандартные обвинения.
– Веруш, причём тут электрика к сантехнике? – развёл руками Иван.
– Это ты должен знать! – топнула ногой разгневанная бабулька, готовая рвать и метать.
– Дорогая, наверное, это соседи нас подтопили, – успокаивал её муж.