Помимо Пекина студенческие волнения охватили более 130 китайских городов. Многие студенты устремились в Пекин, чтобы проявить солидарность и выказать поддержку демонстрантам, а также просто побывать в столице. Центральное правительство не стало просить губернаторов остановить студентов, направлявшихся в Пекин, и не приказало министерству путей сообщения ссаживать их с поезда. Напротив, студентам разрешили бесплатно доехать до столицы. Когда Пекин наводнили студенты со всей страны, ситуация стала выходить из-под контроля. По прошествии времени в студенческом движении верх взяли радикальные элементы. 13 мая несколько сотен студентов объявили голодовку. Конфронтация между протестующими и правительством постепенно усиливалась; ни одна из сторон не хотела – или не могла – пойти на компромисс. 20 мая китайское правительство ввело военное положение, но не смогло обеспечить соответствующий режим из-за активного сопротивления студентов и жителей Пекина. 50 тысяч военнослужащих, направлявшихся в сторону площади Тяньаньмынь, чтобы выполнить приказ, были остановлены студентами и горожанами; спустя два дня войска отступили. Это событие не только накалило страсти, но и уверило демонстрантов, что они смогут победить правительство, если сохранят единство и проявят решимость. Привычная к войнам, революциям и классовой борьбе, но не умевшая выстраивать диалог с населением, партия не была готова к примирению. Кроме того, студенты, стоявшие на площади с середины мая, были слишком плохо организованы, чтобы договориться с правительством. В ночь с 3 на 4 июня с одобрения Дэн Сяопина вооруженные армейские подразделения при поддержке танков и бронетранспортеров взяли площадь штурмом, расстреляв сотни мирных граждан.
События на площади Тяньаньмынь имели серьезные последствия для китайской экономической реформы, по крайней мере в краткосрочной перспективе. В последующие годы объем иностранных инвестиций уменьшился, а международная торговля значительно сократилась. Многие реформы пришлось свернуть, а в некоторых областях наметился откат. Частный бизнес переживал худшие времена с начала реформ. Тем не менее разгон демонстрации на площади Тяньаньмынь не означал, что начинается еще один затяжной период преследования инакомыслящих. Китай не отказался от политики открытости Западу После 10 лет реформ китайская политика существенно изменилась по сравнению с эпохой Мао Цзэдуна. В долгосрочной перспективе события на площади Тяньаньмынь не сказались на экономических реформах. Поскольку китайцы разочаровались в политике, все свои таланты они направили в русло частного предпринимательства. Но Китаю пришлось подождать, пока в 1992 году Дэн Сяопин не отправится в «южное турне», чтобы снова зажечь огонь рыночных реформ. Использование оружия и танков против безоружных студентов и других гражданских лиц выявило слабость и уязвимость непрочной политической власти Китая – в частности, полное отсутствие у нее институциональных механизмов для решения проблемы общественного недовольства и недостаток политических навыков для того, чтобы убедить и увлечь народ мирными способами.
10
На протяжении 1980-х годов наиболее упорное сопротивление рыночным реформам оказывали не опасавшиеся конкуренции сотрудники государственных предприятий и не партийные функционеры или правительственные чиновники, боявшиеся потерять привилегии. Главным врагом реформ была приверженность Китая социалистическим идеям. Политика оставалась по сути социалистической; она демонстрировала, насколько прочна власть идеологии, даже если правительство стремится от нее освободиться. Свидетельством тому служит пример Чэнь Юня, который, с одной стороны, отстаивал плановую экономику, а с другой – поощрял развитие рынка и частного предпринимательства. В этой связи «Решения о реформе экономической системы» 1984 года представляют собой настоящий прорыв: они преодолели границы, очерченные Коммюнике 1978 года. Начиная с этого момента целью экономических реформ была объявлена не социалистическая модернизация, а рыночная экономика.
Дэн Сяопин воспринимал экономические реформы в Китае как рискованное предприятие или эксперимент, основанный на методе проб и ошибок. Китайскому народу, прежде всего вождям, предстояло расстаться со старыми идеями, привычным образом мысли и обрести новые. В первую очередь это касалось представлений о рыночной экономике и понимания того, что значит разделение труда между государством и рынком, между субъектами общественной и частной собственности. В этом коллективном процессе обучения главным стимулом приобретения новых знаний очевидно является личная выгода. Важнейшей составляющей частью китайских экономических реформ был акцент на материальной заинтересованности, которую осуждали и жестоко подавляли во времена Мао Цзэдуна с их радикальным идеализмом. Экономические реформы начались с осознания того факта, что нищета не является социалистической добродетелью. «Выть богатым – это почетно!» – гласило знаменитое высказывание Дэн Сяопина. Мысль о том, что следует исходить из личных интересов, тогда была сама по себе революционной. Учебники по экономике, возможно, слишком активно пропагандировали идею Адама Смита о том, что человеком движут прежде всего личные интересы. Этот упрощенный подход был бы оправдан, если бы идеи навеки оставались неизменными. Однако в реальном мире они меняются, и эти трансформации имеют далекоидущие последствия – хотя бы потому, что помогают нам заново определить, кто мы, куда идем, что нам позволено, а что нет. Избрав экспериментальный подход к реформе, китайское правительство верило, что идеи доминируют над интересами, и настойчиво подчеркивало важность «раскрепощения сознания» на протяжении всего периода реформ. Перефразируя Дэвида Юма, интересы – это рабы идеи[138].
Как правило, институциональные изменения в равной степени зависят от личных интересов и идей, и часто такие преобразования срываются из-за неумения преодолеть конфликт интересов или столкновение идей. Конфликт интересов и его разрешение посредством имущественных прав и рыночной конкуренции был и остается главным предметом экономического анализа[139]. Столкновение идей, однако, не получило должного внимания. Когда институциональный анализ принимает во внимание идеи и идеологии, их часто рассматривают как неотъемлемую часть неформальных институтов, которая включает нормы, обычаи и ценности, поддерживающие работу формальных институтов. Не обладающие ни официальным статусом, ни значительными возможностями принуждения, неформальные институты часто считаются менее действенными, чем формальные институты, оказывающие непосредственное влияние на человеческое поведение. Однако, похоже, это больше относится не к реальным институтам, а лишь к представлению о них.
Вообще говоря, институты выполняют две взаимосвязанные, но различные социальные функции. Во-первых, институты – это созданные человеком приспособления, без которых человеческое общество не выжило бы. Многие институты возникают в результате действий человека, но без предварительного плана, непреднамеренно; некоторые создаются целенаправленно, однако дают неожиданные плоды, которые могут бросить тень на изначальную цель. Институты работают, объединяя отдельных граждан в разные социальные организации – например, в семьи, фирмы, политические партии и национальные государства.
Работа этих корпоративных акторов и их взаимодействие друг с другом ради достижения намеченных целей регулируются и координируются с помощью других институтов. Неудивительно, что различные научные дисциплины в последнее время уделяют повышенное внимание той сложной роли, которую институты играют в экономике и жизни общества[140].
Во-вторых, так как институты активно участвуют в создании и деятельности организаций, а также в определении и укреплении социальных границ, они постепенно начинают играть дополнительную роль. В этой второй роли институты представляют собой не столько инструмент, призванный служить нашим интересам, сколько символ нашей идентичности, показывающий окружающим, кто мы и каковы наши ценности. Когда мы отождествляем себя с каким-либо институтом, вместо того чтобы видеть в нем средство структурирования социальной жизни и продвижения наших интересов, он становится символом статуса. Глубокие когнитивные изменения происходят на индивидуальном и социальном уровнях, когда созданный в прагматических целях институт начинает играть роль социального статуса – определять нашу личную и коллективную идентичность.
Когда Мао Цзэдун в середине 1950-х годов приступил к социалистическим преобразованиям, принято было считать, что социализм – лучший способ сделать Китай сильной и процветающей страной. Стремительное превращение Советского Союза из отсталой аграрной страны в мощное индустриальное государство убедило китайских лидеров в превосходстве социализма; победа СССР над немецкими захватчиками во Второй мировой войне укрепила их веру в непобедимость социализма. В результате социализм был принят китайским правительством в качестве программы строительства нового Китая. Кроме того, централизованное планирование и коллективная собственность должны были искоренить экономическое неравенство, которое считалось корнем всех социальных зол. Однако со временем отношение к социализму в Китае изменилось. Социализм постепенно превратился из инструмента политики во всепоглощающую цель, во имя которой можно было принести в жертву китайский народ. Под предлогом защиты и распространения социализма народ стал пешкой в политической игре. Эта двойная метаморфоза остается загадкой. Процесс двойного отчуждения социализма вызывает иронию: как получилось, что социализм, призванный повести китайский народ «золотой дорогой» к миру и процветанию, стал служить оправданием хаоса и нищеты? Как мог китайский народ вместе со своим несговорчивым, претендующим на величие лидером оказаться рабом чуждой ему идеологии, хотя мнил себя хозяином истории?