Следом заорали люди. Это уже был не боевой клич, а разноголосый вопль боли. Вес тел перестал существовать: дюжина мужчин взмыла под потолок, неуклюже крутясь и пытаясь нащупать хоть какую-то опору. Но, если меня Полох держал осторожно, не давая ни обо что удариться, то о незваных гостях он заботиться не собирался. Напротив, они с силой сталкивались друг с другом и с мебелью. Ветер швырял их вниз — и снова резко вверх. Кости ломались с отвратительным звуком, но Ветер всё неистовствовал.
— Вы вломились в мой дом. — Удар! — Вы пытались убить моих людей! — Удар. — Вы пытались отобрать мою женщину! — Удар, удар, удар! — Никто из вас не уйдёт отсюда живым.
То была не драка. Ветер не сражался с глупыми людьми; он лупил их, как надоедливых комаров, не считаясь с тем, что у каждого имелась семья, дети, матери…
— Ты сдохнешь! Сдохнешь! — поклялся Рой сквозь слёзы.
Он был не в силах не то что сражаться, а и удержаться на месте. Полох приподнял угол рта и швырнул недоделка вдоль коридора.
— Рой! — Я попыталась дотянуться до жениха, но куда там! — Полох, пожалуйста! Они не понимают, что творят!
— Они прекрасно это понимают. Не стоило слушать тебя в прошлый раз, тогда этого бы и не случилось.
Я бессильно заскулила. Полох был в своём праве. Он защищал свой дом, а за обиженную Рею я и сама хотела поотрывать конечности головорезам. Тогда почему же было так страшно и тянуло свернуться в комочек где-нибудь далеко-далеко отсюда?!
Кто-то из предгорцев безвольно обвис, не в силах справиться с шоком. Кто-то больше не пытался сопротивляться, баюкая сломанную руку или ногу. Рой сыпал проклятиями сквозь сцепленные зубы.
Одно слово крутилось на языке — бойня.
От потолка отвалился кусок, придавив потного мужика с жирной шеей. А в глазах Полоха мелькнуло доселе незнакомое чувство — жажда.
— Отец был прав…
С трудом спустившись наземь, я ухватила за руку жениха.
— Полох, ты не такой! Ты же не убьёшь их!
— А может я именно такой. Откуда тебе знать?
И верно: откуда мне знать? Из глубины его глаз смотрел монстр, для которого чужие судьбы ничего не стоили. Такой же монстр, какой когда-то оставил меня сиротой.
Ветер расшвырял людишек кого куда. Некоторые бежали, иные пытались ползти, но их нагоняли осколки.
Кровавые брызги, расписавшие особняк, крики, ругань, витающий в воздухе густой страх… Могла ли я сделать хоть что-то, чтобы остановить безумие?
Я проглотила слёзы и поймала лицо Полоха в чашу ладоней. С усилием заставила отвернуться от корчащихся врагов и посмотреть на меня.
— Ты не такой! Пожалуйста, скажи, что ты не такой!
А потом… Я поцеловала его. Со всей горячностью, на которую была способна. Неумело, неловко, боязливо. Застучали, падая на пол, камни и тела.
— Прочь! Отступаем! — кричали люди, оттаскивая раненых товарищей.
— Будь ты проклята! — раздельно проговорил Рой, но и он не рискнул продолжить битву, скрываясь в подвале.
А я всё целовала и целовала жениха, сама не понимая, что ведёт меня: ужас или страсть.
Он пугал меня. Пугал как никто другой. Личина ласкового танцора Хмеля оказалась очередной маской жестокого чудовища. Но я целовала, не позволяя себе думать ни о чём. Я знала лишь одно: этот поцелуй спасёт чью-то жизнь. Быть может, и мою.
Глава 17. Ты принадлежишь мне
После стычки с предгорцами Полох не сказал ни слова, а я тому была только рада. Он взмахнул рукой, и обломки камней завалили подвальный ход для слуг, и показалось, что обрывается последняя пуповина, связывающая меня с домом. Но Ветер не утешил меня. А что ему меня утешать? Ему и своих дел хватало: проверить, будут ли дальше стоять стены после случившегося, вымести мусор из коридоров маленьким ураганом, чтобы не гнула спину пострадавшая Рея.
Стариками тем временем занялась я. И вовсе не потому, что они сами не умылись бы и не обработали ссадины, а потому лишь, что находиться рядом с Полохом стало невыносимо.
— Горюшко, не пачкайся! — причитала Рея, когда я споласкивала побагровевшие тряпки, которыми утирала залитого кровью Лайко. — Лучше поди глянь, как там господин!
— В порядке, — ровно ответила я.
Как там господин? Жалеет ли, что отряд героев сумел унести ноги? Собирается ли в погоню? Планирует спуститься в город и показать, что тревожить Ветра не след?
Я проверю его после. Когда старики прилягут отоспаться после пережитого кошмара. И когда у меня самой перестанут подгибаться колени от страха.
В голове всё не затихали крики людей, ломающих кости. Плохих людей, наверное. Обидевших стариков, польстившихся на чужое. Но заслуживших ли то, что сотворил с ними Ветер?
Рея отнимала примочки и мази.
— Дай сюды, шо я табе, безрукая?
Но я не отдавала: самой надобно убедиться, что ушибы несерьёзные и заживут через седмицу.
Лайко же принимал помощь с благодарностью, знай охал, когда щипать начинало. Я проверила каждый сустав и каждый синяк, но, кажется, оба старика больше увечий нанесли осаждающим, чем причинили себе. Тем не менее, я проводила Лайко к нему в комнатушку, а после подала локоть Рее.
— Нябось думаишь, шо не дойду? — фыркнула она. — Вот ыш-шо! Знай наших!
Я послушно пропустила горничную вперёд, но без присмотра не оставила. Довела до постели, уложила. Собралась уже уйти и дать старушке покой, но не сдержалась. Присела на пол у её кровати, якобы проверить, как уснёт. Бабка и правда вскоре ровно засопела и только тогда я позволила себе всхлипнуть.
— Горюшко, чагой-то?! — тут же встрепенулась она.
— Испугалась, — прошептала я. Ни слова лжи: я и правда трепетала. Да только вовсе не потому, что в дом ворвались чужаки…
— Не боись! Мы туточки все друг за дружку. А господин табя оборонит, тут не сумлевайся.
— Я и не сомневаюсь…
Я помолчала ещё немного, а потом всё же спросила:
— Баба Рея, почему вы не ушли отсюда?
— А с чаго бы нам уходить? — сразу же ответила она.
С того что Полох куда сильнее похож на отца, чем я думала.
Не дождавшись пояснений, Рея продолжила:
— Я туточки, почитай, усю жизнь провела. Твоейной согодкой была, когда в горах очутилася. Лайко тада ужо работал у господина Ветра. Ну и я осталася. А потом… — она мечтательно улыбнулась, вспоминая что-то приятное. — Потом Полох родился.
— Но вы же могли пойти в город! Могли жизнь прожить, семью завести…
— А у мене и была семья. Как и у всех: може не всегда ладили, но всё ж вместе. Полох опять же… Как внучок мне. Ты потерпи маленько, горюшко. Наладится усё, успокоится. И серденько перестанет заходиться.
Я погладила старушку по лбу, заодно проверяя нет ли жара.
— Верно говорите, — грустно улыбнулась я. — Всё наладится. Спасибо, баба Рея. За всё спасибо.
Я вышла от неё на редкость спокойной. Страх растворился, спрятался под кровать мудрой горничной. Я знала, что делать.
Ноги сами несли меня. Сквозные комнаты, высокие двери, тяжёлые занавески, из которых я едва-едва успела выбить пыль. И страшная комната с портретами, как нарыв на теле дома. Я вошла.
Портреты висели на прежних местах, даже столик, что я обернула месяц назад, никто не поднял: сюда вовсе не заходили. На месте висел и портрет женщины с тёмными глазами, будто бы подведёнными угольком, — покойная мать Полоха.
Шаги гулко далеко разносились в тишине. Я подошла ближе, привстала на цыпочки и коснулась кончиками пальцев рамы. Некий печальный художник навеки заключил её в эту клетку. Искусная резьба, сияющие золотые вензеля по углам. Красивая клетка. Но всё ещё клетка.
— Что мне делать? Что мне делать?
Я вытерла слёзы рукавом, не заботясь о том, как выгляжу. Рея прижилась здесь. Обороняла особняк из последних сил, не отдавала врагу. Она звала это место домом. Сумею ли и я назвать его так же… когда-нибудь? Быть может, через полвека, когда у сына господина Ветра родится свой сын, я буду нянчить его, как старая горничная нянчила Полоха. Быть может, мой портрет окажется в этой комнате, навеки запечатлев юную глупую птичку, застрявшую на пике горы с подрезанными крыльями.
Портрет молчал. Женщина с тёмными глазами уже сделала свой выбор давным-давно. Её не удержал ни богатый дом, ни маленький сын. Птичка всё-таки упорхнула из ловушки. И пусть она так и не научилась летать, но в краткий миг падения с вершины она была свободной.
А на что ради свободы готова я?
Решилась! С самого начала я знала, что это случится. По моей воле или против неё, со щемящей нежностью или болезненным отчаянием. Я знала это, когда надевала расшитый алым свадебный наряд.
— Спасибо, — поблагодарила я женщину и быстро, пока не передумала, направилась в свою спальню.
Закусила губу, чтобы высушить слёзы. Я сильная, я справлюсь. Я сделаю всё с достоинством. Но почему-то руки дрожали, когда я стаскивала рубашку, подаренную мне детьми гор. Грубая ткань затрещала у самого ворота, нитки разошлись, когда я освобождалась от одежды, нарочно грубее, чем могла бы. Хотелось боли — она отрезвила бы.
Одежда упала к ногам, и я пнула комок тряпок под кушетку. Он мог бы понадобиться мне позже, когда заполучу желанную свободу, но всё, что будет, после, казалось сном, фантазией. Сбудется ли?
Я притащила с кухни горячей воды и обмылась. Наплескала на пол, ну да и пусть. Имеет ли это значение? Тщательно расчесалась и, подумав, не стала забирать волосы, так и оставила лежать на обнажённых плечах. Достала из сундука сорочку: нежнейшая ткань, тончайшая, не скрывающая тела, окутанного ею. Возмутительно! Бесстыдно! То, что мне и нужно.
Выйти из покоев так я не сумела. Ну как попадётся по дороге кто из слуг? А может я попросту хотела обманывать себя подольше и сделать вид, что не знаю, для чего всё это. Я накинула сверху струящийся халат, зелёный, напоминающий о счастливой ночи, когда я увидела в Полохе Хмеля. Боги, неужели Зелёная ночь случилась со мной так недавно? Казалось, минула вечность…
Сегодня, грея постель господина, рассматривая балдахин его кровати, я буду думать о нём. Не о чудовище, устроившем бойню, а о Хмеле. А может, да простят меня боги Предгорья, и не буду вовсе. Буду смотреть в тёмные насмешливые глаза, позволю себе сгореть в их пламени, а потом вновь ожить. И так раз за разом, снова и снова, пока жар метки не разольётся до кончиков пальцев и не взорвётся — освобождением. А может всё будет совсем иначе, не так, как рассказывала мне мать. Может будет больно и страшно, может он унизит и обидит меня, выгонит, получив желаемое.