Одержимость идеей квакерского центра привела к тому, что в 1926 году Карл Хит убедил лондонских Друзей не поддерживать предложение Американской миссии и Анны Хейнс по открытию школы для обучения сестринскому делу и их дальнейшие планы по части создания медицинских пунктов в российской глубинке. Из-за его бескомпромиссности не состоялся и перевод денежных средств для строительства больницы в Ясной Поляне.
Итак, работа в Бузулукском уезде завершилась, а квакерский офис в Москве оставался открытым, хотя число сотрудников там свелось до минимума. Чем мог заниматься небольшой форпост квакеров, что могли они делать в обстановке антирелигиозной кампании и нарастающего воинствующего атеизма? В январе 1925 года Рут Фрай, приехавшая в Москву из Лондона, встречалась с Ольгой Давидовной Каменевой. Каменева хотела знать конкретно, чем именно квакеры намерены заниматься, в чем должна была заключаться их работа. Рут Фрай записала в дневнике:
Нам показалось, что ей нужно объяснять наше затянувшееся присутствие, и я думаю, что она не очень осведомлена, чем же мы занимаемся. Она сказала, что всегда хорошо отзывалась о нашей работе, в чем я не сомневаюсь, и что она хотела бы, чтобы мы оставались, но она стала потом подробно рассказывать о нехватке помещений и дала понять, что весьма возможно, что нам не удастся сохранить за собой наш офис.
В том же 1925 году попытки квакеров открыть библиотеку, организовать обучение английскому языку были оставлены по причине негативной реакции со стороны советских властей.
В московском офисе имелись в наличии материалы на русском языке, рассказывавшие об Обществе Друзей, но не было читального зала и постоянного места для квакерских молитвенных собраний. Кто-то из британских Друзей предложил сотрудникам миссии начать давать уроки английского языка, тем самым информируя русских людей о деятельности квакеров. Эдвард К. Боллс, хорошо говоривший по-русски, на встрече с властями озвучил идею проведения занятий английским языком и создания библиотеки. Он вспоминал:
[Советские чиновники] не возражали против того, чтобы мы обучали профессорский состав… английскому, но намекнули, что это нежелательный прецедент: ведь уроки можно давать и частным образом… Что касается библиотеки, то здесь они не видят проблем, только немного нервничают, не идет ли речь о пропаганде квакерских ценностей.
Кроме Ольги Каменевой, Рут Фрай встретилась с Федором Ароновичем Ротштейном, одним из главных советских цензоров:
В отношении нашей идеи о комнате-читальне он сказал, что очень хотел бы встретиться с нами по этому поводу и посмотрит, что лично он может сделать.
Квакеры с опытом работы в советских реалиях понимали тонкости взаимоотношений с большевиками: те никогда не дали бы четкого и ясного согласия на всякую инициативу, исходящую от иностранцев. Ведь кто знает, как потом повернется линия партии, кому из московских товарищей была охота впоследствии отдуваться за свою близорукую политику в отношении каких-то «религиозников». Тем не менее талант и умение вести переговоры с советскими чиновниками Теодора Ригга, Артура Уоттса, Эдварда Боллса приводили к результатам, которые лондонские Друзья не умели адекватно оценить, будучи далекими от московских реалий. Как впоследствии выяснилось, пишет американский историк Д. Макфадден, именно стремление лондонского комитета решать все вопросы официально послужило причиной отказа советских властей дать разрешение не только на проведения занятий английским языком, но даже на открытие библиотеки и читального зала. Эдвард Боллс писал:
Друзьям надо будет проявлять терпение, потому что продвижение их работы в России будет небыстрым, нам надо довольствоваться в ближайшие годы тем, что нам разрешают проводить ту работу, которую мы делали в течение прошлых лет. Единственное, что нам здесь остается, – это жить по-квакерски, продолжая в ходе нашего общения с разными людьми вызывать в них чувства доверия и дружбы, что пока нам неплохо удается в России. Если мы хотим продолжать нашу деятельность в СССР, нам нужны деньги для четкой программы проведения какой-то нужной, полезной работы.
Наступили времена, когда Друзьям приходилось балансировать на грани: либо открыто делать то, что они считали правильным, и тогда их наверняка быстро прикроют. Либо сохранить этот островок квакерских ценностей в центре большевистской России ценой непринципиальных уступок, ценой сохранения того, что называется невысоким уровнем публичности, иначе говоря, не лезть на рожон.
ГЛАВА 10
Выживание московского офиса квакеров и его закрытие. Сотрудничество квакеров с Советской Россией на индивидуальном уровне: истории Артура Уоттса и семейства Тимбресов, Александера Уикстида, Маргарет Барбер и Уильяма Уилдона.
В 1924 году в Советский Союз по приглашению наркома здравоохранения Н. А. Семашко, для ознакомления с практикой охраны труда в СССР, в Москву приехала Элис Хамилтон, американская ученая, доктор медицины и общественный деятель. В своей автобиографии «Изучение опасных профессий», изданной в 1943 году в Нью-Йорке, она описывала быт и жизнь в квакерском центре в Борисоглебском переулке, где она остановилась.
Нас было четверо в одной довольно большой комнате с четырьмя армейскими кроватями, одной жестяной раковиной и большой кафельной печью, которая вообще-то на нашем втором этаже была дымоходом от печи на первом этаже. Печь всегда была теплой, так что можно было греться около нее и сушить полотенца. Даже в октябре в Москве было холодно – я не помню солнечных дней. В здании была одна теплая комната, которая служила гостиной и столовой, там у нас был очаг, в котором горели березовые поленья. Всю Москву топили дровами, мы повсюду видели большие кучи дров, они громоздились даже вокруг зданий Кремля. Что касается еды, я могу вспомнить только то, что большую часть времени была голодной. Я питалась черным хлебом, еще была там каша, ужасная каша; но больше всего мне запомнилось то, что чай не был чаем, а кофе нельзя было назвать кофе.
Следует сказать, что по мере уменьшения объема работ по оказанию помощи у квакеров не оставалось необходимости в таком большом здании. В 1924 году число сотрудников сократили, принадлежавшие миссии автомобили и грузовики были проданы, а неиспользуемые комнаты сданы американскому и английскому корреспондентам, и не только. В 1925 году было принято решение уменьшить занимаемую площадь, квакеры оставили за собой только верхний этаж, где располагались столовая, три спальни и кухня. На первом этаже они оставили в своем владении только большую комнату – под контору – и ванную. Всю оставшуюся площадь занимало консульство Греции – получились две изолированные друг от друга квартиры.
Уже упомянутая выше американская квакерея Эмма Кэдбери в 1928 году так описывала квакерский офис:
Меня привезли в Квакерский центр. Это двухэтажное здание, половина которого сдается в аренду американскому журналисту-репортеру, который с семьей живет в России уже несколько лет. Его знание внутренней и внешней политики – еще одно преимущество места, в котором я остановилась: жизнь среди дружественных и понимающих людей способствует общему пониманию ситуации.
Число сотрудников, как говорилось выше, сократилось, поэтому глава офиса, квакерея из Ирландии Дорис Уайт, с апреля 1926 года сдавала часть офиса семье американского журналиста Чемберлина. Эта субаренда была вполне разумной: американец платил квакерам 100 рублей в месяц за аренду трех меблированных комнат и кухни с ванной. Кроме финансовой поддержки, такое соседство, очевидно, обеспечивало относительную безопасность. Ведь Уильям Генри Чемберлин, работавший корреспондентом бостонской газеты «Крисчен Сайенс Монитор» (Christian Science Monitor) с 1922 по 1934 год, был марксистом и имел вполне просоветские взгляды, что не могло не повлиять на отношение к обитателям дома в Борисоглебском со стороны ОГПУ. Правда, другие посетители квакерского дома положительных эмоций у большевиков, скорее всего, не вызывали: сюда часто приходила Ольга Толстая, первая и единственная на тот момент русская квакерея. Здесь бывал Владимир Чертков, другие толстовцы. Да и русские сотрудники квакерского дома наверняка были под пристальным вниманием чекистов.
В середине 1920‐х у квакеров работала бывшая фрейлина русской царицы Мария Александровна Мансурова, в девичестве Ребиндер. Ее муж Николай Николаевич Мансуров был расстрелян в 1918 году вместе с братом Марии, Александром Александровичем Ребиндером. Дочка Марии Александровны была арестована в 1924 году, и Ольга Толстая хлопотала перед Е. П. Пешковой, руководившей организацией под названием «Помощь политическим заключенным», или, как тогда говорили, «Помполитом». Эта организация по просьбе родственников арестованных по политическим обвинениям наводила справки о том, где они содержатся, осуществляла им материальную помощь, ходатайствовала перед властями об их освобождении. Организация располагалась в доме 16 на улице Кузнецкий Мост, рядом с приемной ОГПУ. Вот что писала Ольга Толстая:
Глубокоуважаемая Екатерина Павловна, направляю к Вам мою хорошую знакомую Марию Александровну Мансурову, к которой прошу Вас отнестись с полным доверием. Это прекраснейший и чистый, как хрусталь, человек, само благородство и простота. Она служит у квакеров, где пользуется общим уважением.
Ее дочка, 20 лет, была арестована в Четверг на Страстной неделе. М[ожет] б[ыть], Вы помогли бы ей выяснить обстоятельства дела и что ей вменяется. <…> При разговоре имейте в виду, что Мария Ал[ександровна] плохо слышит.
С большим уважением,
О. Толстая
Квакеры долго помогали Мансуровой и ее вышедшей на волю дочери: в сентябре 1926 года они сочли за благо жить в Тоцком, где квакеры оплачивали их работу в детском санатории, открытом Нэнси Бабб на базе местной кумысолечебницы доктора Гусарова.