– Может, потому, что там много детей и она боится шума…
Вторая: каждый день оставляет на столе кусочек баранки и чай на донышке. Видно, что-то за этим стоит.
– Скажи, Стефек, почему ты всегда оставляешь?
– Нет, я доедаю.
– Слушай, сынок, если ты не хочешь сказать почему – не говори. Бывает, что неохота о чем-то рассказывать. (Право на тайну!) Но ты оставляешь.
– Ну… говорят, что, если все съедать, подумают, будто ты целый год не ел.
Увидев, что и это признание далось ему с трудом, я больше не приставал. Сам того не желая, я его задел. Мне бы тоже было неприятно, если бы я похвастался знанием светских норм и вдруг обнаружил, что меня ввели в заблуждение.
– Пан доктор, я хочу писать большое «К» так же, как вы.
В Доме сирот многие дети подражали моему почерку. Взрослые буквы лучше, выше ценятся. Помню, как долго я бился, чтобы научиться писать большое «В» так, как отец писал на конверте в слове «Варшава». Я думал впечатлить учительницу, а получил нагоняй.
– Вот когда сам станешь отцом, тогда и пиши как вздумается.
«Но почему? Чем она недовольна? Что в этом плохого?» – я был удивлен и уязвлен.
Сегодня, во время диктанта, пришел фельдшер с бумагами. Я не заметил, что Стефан внимательно наблюдает за тем, как я пишу. А он наблюдал: после ухода фельдшера стал писать с такой скоростью, что прочитать сие и мечтать было нечего.
Как учитель я вижу лишь три чудовищно небрежно написанные строчки, а как воспитатель – попытку взбунтоваться против собственного несовершенства: «Я хочу писать так же быстро, как ты, хочу быть на тебя похожим».
Что ж, попробуем.
– Смотри, какие тут у тебя каракули. Бамс-блямс-трямс… Почему эти три строки так плохо у тебя вышли?
– Не знаю. (Смущенная улыбка.)
– Может, ты устал?
– Да нет.
Не хочет лгать, а правды сказать не может.
Проверяем его успехи в беглости чтения. Так как мы теперь читаем книгу с более мелким шрифтом, пришлось считать буквы.
– Там было тридцать семь строк по семнадцать букв – это значит шестьсот двадцать девять букв. Ты их прочел за двести десять секунд – это значит три буквы в секунду. А здесь шестьдесят пять строк по двадцать семь букв – ты прочел их за шесть с половиной минут. Получается почти пять букв в секунду.
Это не произвело на него особого впечатления. Хотя он с любопытством следил за моими подсчетами.
Перед тем как уснуть:
– Поцеловать тебя на ночь?
– А что я, святой?
– А разве только…
– Или ксендз, или еще кто?
– Я когда читаю, люблю встречать легкие слова: «ворота», «доволен», «покатала». И бесят меня всякие там «тщедушный», «дождливый»…
Легкая задача; решал более трудные, а теперь путается – ошибается. Что за черт?
– Ой, пан доктор, – вон коросточка.
– Где?
– Вон тут. (Показывает на шею.) Это не чесотка?
– Нет, завтра выкупаешься – и все пройдет.
И вот уже щелкает задачки как орехи.
Одиннадцатый день
Когда я надел синие очки, Стефан шепотом спросил:
– Очень болят глаза?
Шепот и улыбка – только благодаря Стефану я обратил на них внимание, в интернате не заметил бы.
– Я здоров, а вы больны, – сказал он вечером.
Это прямодушное выражение сочувствия. Мы говорим красивее, но чувствуем слабее. Я благодарен ему за эти слова.
Не знаю, почему он сказал:
– Сейчас я совсем не думаю о брате.
– Это плохо, ты должен думать об отце и брате.
Гнусная война.
Он плакал, когда я уезжал в больницу. Думаю, это из дома: полагается плакать, когда уходят в больницу, умирают.
В больнице он навестил меня вместе с Валентием.
– Пан доктор, а те офицеры тоже больные?
– Да.
– Глазами?
– Нет, разными болезнями.
– А в карты они на деньги играют?
Право ребенка на уважение
Пренебрежение – недоверие
С ранних лет мы растем с ощущением, что большое важнее малого.
«Я большой!» – радуется ребенок, когда его ставят на стол. «Я выше тебя!» – гордо отмечает он, меряясь с ровесником.
Обидно встать на цыпочки и не дотянуться, трудно мелкими шажками поспевать за взрослым, из крохотной ручонки выскальзывает стакан. Неловко, с трудом забирается ребенок на стул, в коляску, карабкается по лестнице; не достает до дверной ручки, не может выглянуть в окно, что-нибудь снять или повесить: высоко. В толпе его заслоняют, не замечают, толкают. Неудобно, обидно быть маленьким.
Уважение и восхищение внушает все большое, все, что занимает много места. Маленькое заурядно, неинтересно. Маленькие люди – маленькие потребности, радости и печали.
Производят впечатление большой город, высокие горы, мощные деревья. Мы говорим: великий подвиг, великий человек. А ребенок мал, легок, невесом. К нему приходится склоняться, снисходить.
Хуже того – ребенок слаб. Ребенка можно поднять, подбросить в воздух, усадить против его воли, можно остановить на бегу, свести на нет его усилия.
Если он не слушается, я всегда могу его заставить. Говорю: не уходи, не тронь, подвинься, отдай. И он знает, что должен уступить. А сколько раз безуспешно попытается сопротивляться, прежде чем поймет, сдастся, покорится!
Кто и когда, в каких исключительных обстоятельствах осмелится толкнуть, встряхнуть, ударить взрослого? И насколько обыденны и безнаказанны наши шлепки, волочение ребенка за руку, бесцеремонные объятия!
Ощущение собственной слабости порождает уважение к силе; всякий (не только взрослый – любой, кто постарше да посильнее) может, не стесняясь в выражениях, продемонстрировать свое неудовольствие, подкрепить требование силой и заставить слушаться. Может обидеть, не опасаясь последствий.
Мы на собственном примере учим пренебрежительно относиться к более слабому. Дурной урок, не сулящий ничего хорошего.
Мир изменил свой облик. Уже не физическая сила выполняет работу и защищает от врага, не физическая сила покоряет землю, моря и леса ради власти, достатка и безопасности. Закабаленный раб – машина. Мускулы утратили свои привилегии, обесценились. Тем большим почетом пользуются ум и знания.
Вместо бедной каморки, скромной кельи мыслителя – цеха и исследовательские институты. Растут этажи библиотек, полки прогибаются под тяжестью книг. Храмы гордого разума заполнились людьми. Человек науки творит и повелевает. Иероглифы цифр и знаков раз за разом обрушивают на толпу новые достижения, свидетельствуя о могуществе человека. Все это надо охватить памятью и постичь. Дольше и упорнее приходится учиться, все больше становится школ, экзаменов, информации.
А ребенок маленький, слабенький, лет пока прожил мало – не читал, не знает…
Серьезная проблема – как поделить завоеванные пространства, как распределить задания и вознаграждения, как обустроить покоренный земной шар. Сколько и каких нужно мастерских, чтобы накормить алчущие труда руки и мозг, как удержать людской муравейник в повиновении и порядке, как застраховать себя от злой воли и безумия отдельного человека, как наполнить часы жизни действием, отдыхом, развлечениями, уберечься от апатии, пресыщенности, скуки. Как сплотить людей в послушные группы, облегчить взаимопонимание; когда следует разъединять и разобщать. Тут подстегнуть и приободрить – там сдержать, тут вдохновлять – там гасить.
Политики и законодатели делают осторожные попытки, однако то и дело ошибаются.
По поводу ребенка тоже совещаются и принимают решения; но кто же станет спрашивать его мнения, его согласия? Что наивное дитя может сказать?
Кроме ума и знаний, в борьбе за существование и общественное положение помогает смекалка. Человек расторопный держит нос по ветру и сорвет куш, вопреки всем расчетам получит все сразу и без труда; такой вызывает восхищение и зависть.
Людей следует изучать досконально – со стороны не только алтаря, но и житейского хлева.
А ребенок семенит неуклюже с учебником, мячом и куклой, смутно ощущая, что без его участия, через его голову совершается нечто важное и значительное, определяющее его судьбу, карающее и вознаграждающее, сокрушающее.
Цветок – предвестник будущего плода, цыпленок превратится в курицу-несушку, телочка станет давать молоко. А пока – хлопоты, затраты да заботы: удастся ли вырастить, окупятся ли труды?
Все незрелое вызывает тревогу: ждать приходится долго. Быть может, станет опорой в старости и воздаст сторицею. Но случаются в жизни и засухи, и заморозки, и град – они побьют и погубят посевы.
Мы ждем предзнаменований, стремимся предугадать, получить гарантии; тревожное ожидание того, что будет, усиливает пренебрежение к тому, что есть.
Мала рыночная стоимость несозревшего. Лишь перед Законом и Господом яблоневый цвет равен плоду, зеленые всходы – спелым нивам.
Мы пестуем, заслоняем от бед, кормим, обучаем. Ни о чем не тревожась, ребенок получает все; кем бы он стал, кабы не мы, которым он всем обязан?
Исключительно, только и единственно – мы.
Мы знаем путь к успеху, указываем и советуем. Развиваем достоинства, искореняем недостатки. Направляем, поправляем, исправляем. Он ничего – всё мы.
Мы распоряжаемся и требуем послушания.
Обремененные моральной и юридической ответственностью, знающие и предусмотрительные, мы – единственные судьи поступков, порывов, мыслей и намерений ребенка.
Мы контролируем по своему разумению и хотению; это наши дети, наша собственность – руки прочь!
(Правда, кое-что изменилось. Помимо воли и исключительного авторитета семьи – пускай пока еще осторожный, но все же общественный контроль. Легкий, едва заметный.)
Нищий волен распоряжаться милостыней, как ему заблагорассудится, у ребенка же нет ничего своего, приходится отчитываться за каждый даром полученный в личное пользование предмет.
Нельзя рвать, ломать, пачкать, нельзя подарить, нельзя с пренебрежением отвергнуть. Следует принять и радоваться. Все в нужное время и в нужном месте, благоразумно и согласно здравому смыслу.