С годами дистанция между желаниями взрослого и устремлениями ребенка увеличивается, как и количество освоенных неблаговидных способов порабощения. Начинаются жалобы на неблагодарный труд: мол, кого Господь хочет покарать, делает педагогом.
Нас утомляют непоседливые, шумные, любознательные, открытые жизни и ее загадкам дети, изматывают их вопросы, их удивление, их открытия и опыты – нередко плачевные.
Редко мы – советчики и утешители, чаще – суровые судьи. Скорый приговор и наказание дают только один результат: скука и протест станут заявлять о себе реже, но сильнее и настойчивее. Вывод – усилить надзор, сломать сопротивление, застраховать себя от неожиданностей.
Так катится воспитатель по наклонной плоскости: пренебрегает, не доверяет, подозревает, следит, ловит, распекает, обвиняет и наказывает, ищет подходящий способ не допустить повторения; все чаще запрещает и беспощаднее принуждает, не желает замечать, как старается ребенок, заполняя страницу в тетрадке или час жизни; сухо констатирует: плохо.
Редкая лазурь прощения, частый багрянец гнева и возмущения…
Насколько больше понимания требует воспитание группы детей, насколько легче пойти здесь по порочному пути обвинений и обид! Один, маленький, слабый, и то утомляет, единичные проступки и то сердят; а до чего докучлива, назойлива и непредсказуема в своих реакциях толпа!
Поймите же наконец: не дети, а толпа. Не дети – куча, ватага, стая.
Ты привык к тому, что сильнее, – и вдруг чувствуешь себя малым и слабым. Толпа, этот великан с огромным общим весом и опытом, то сплачивается в солидарном отпоре, то распадается на десятки пар ног и рук, десятки голов, каждая из которых таит свои мысли и сокровенные желания.
Как трудно бывает новому воспитателю в классе или в интернате, когда дети, которых держали в суровом повиновении, обнаглеют и восстанут, организовавшись по принципу бандитской группировки! Как сильны они и опасны, когда, сплотив усилия, стремясь прорвать плотину, нанесут удар по твоей воле! Не дети – стихия.
О таких тайных бунтах воспитатель, как правило, умалчивает: стыдно признаться, что оказался слабее ребенка. Усвоив подобный урок, воспитатель готов на все, чтобы подавить, покорить. Никакой доверительности, никаких невинных шуток, и в ответ – никакого бурчания, пожатия плечами, досадливого жеста, упрямого молчания, гневного взгляда. Вырвать с корнем, мстительно выжечь пренебрежение и злобную строптивость! Вожаков он подкупит привилегиями, соберет пособников, не станет заботиться о справедливости наказаний – лишь бы посуровее, в назидание, чтобы вовремя погасить первую искру бунта, чтобы толпа даже мысленно не отважилась разгуляться или поставить условия.
Слабость ребенка может вызвать нежность, сила ребячьей массы возмущает и оскорбляет.
Существует ложное представление, будто от дружеского обращения дети наглеют, на доброту отвечают непослушанием и разболтанностью.
Однако не станем называть добротой нерадивость, неумение и беспомощную глупость. Помимо держиморд и мизантропов среди воспитателей встречаются люди никчемные, не удержавшиеся ни на одной работе, не способные ни за что нести ответственность.
Бывает, учитель заигрывает с детьми, желая быстро, по дешевке, без труда завоевать доверие. В хорошем настроении он предпочитает развлечься, а не заниматься кропотливым трудом – налаживать жизнь коллектива. Подчас эти барские поблажки перемежаются приступами дурного расположения духа. Такой учитель делает себя посмешищем в глазах детей.
Бывает, иному честолюбцу кажется, что человека легко переделать убеждением и ласковыми наставлениями, что достаточно ребенка растрогать и выманить обещание исправиться. Такой учитель раздражает и докучает. А бывает, с виду – товарищ, на словах – союзник, а на деле – коварнейший враг и обидчик. Такой учитель вызывает отвращение.
Реакцией на третирование будет пренебрежение, на показное дружелюбие – неприязнь, бунт, на недоверие – конспирация.
С годами мне становилось все более очевидно, что дети заслуживают уважения, доверия и дружеского отношения, что отрадно взаимодействовать с ними в ясной атмосфере добрых чувств, веселого смеха, первых бодрых усилий и удивления, светлых и милых радостей, что работа эта живая, плодотворная и прекрасная.
Одно лишь вызывало сомнение и беспокойство. Отчего подчас самый надежный все же подводит? Откуда берутся внезапные, пусть и редкие, вспышки массового непослушания?
Взрослые, может, и не лучше, но они надежнее, предсказуемее, на них скорее можно положиться.
Я упорно искал ответа, и постепенно он сложился.
1) Если воспитатель ищет в детях черты характера и достоинства, которые особенно ценит, если он желает причесать всех под одну гребенку, увлечь в одном направлении, – он окажется введен в заблуждение: одни приспособятся к его требованиям, другие искренне поддадутся внушению – до поры до времени. А когда выявится настоящее лицо ребенка, не только воспитатель, но и воспитанник болезненно ощутит свое поражение. Чем сильнее старание замаскироваться или повлиять, тем более бурной будет реакция; ребенку, чьи истинные устремления раскрыты, терять нечего. Это очень важно понять.
2) Воспитатель оценивает по одной шкале, дети в коллективе – по другой: и он, и они подмечают душевные богатства, но воспитатель рассчитывает, что они разовьются, а дети смотрят, какая польза от этих богатств есть сейчас. Захочет ли поделиться или же сочтет себя вправе отказать – гордый, завистливый, эгоист, скряга. Не станет рассказывать сказку, играть, рисовать, не поможет, не откликнется на просьбу – «тоже мне, одолжение делает», «заставляет себя упрашивать»… Оказавшись в изоляции, ребенок жаждет одним махом завоевать благосклонность коллектива, а тот радостно встречает перемену. Нет, он не испортился, напротив – понял и исправился.
3) Все подвели, все сообща обидели.
Объяснение я отыскал в книге о дрессировке зверей – и не скрываю этого. Так вот, лев не тогда опасен, когда сердится, а когда разыграется и хочет порезвиться; а толпа обладает львиной силой…
Не только в психологии следует искать решения, но и – в первую очередь – в медицине, социологии, этнологии, истории, поэзии, криминалистике, в молитвеннике и учебнике по дрессуре. Ars longa[39].
4) А вот самое солнечное (пусть не последнее) объяснение. Ребенка может опьянить кислород воздуха, как взрослого – водка. Возбуждение и торможение центров контроля, азарт, затмение; как реакция – смущение, неприятный осадок, сознание вины. Наблюдение мое клинически точно. Даже у самого достойного гражданина может быть слабая голова.
Не укоряйте – это светлое детское опьянение трогает и вызывает симпатию, не отдаляет и не разделяет, но сближает и делает союзниками.
Мы скрываем свои недостатки и скверные поступки. Детям не полагается критиковать, не полагается замечать наши комичные черты и дурные привычки. Мы делаем вид, что идеальны. Под угрозой смертельной обиды оберегаем тайны господствующего клана, касты избранных, приобщившихся к высшим таинствам. Бесстыдно обнажать и ставить к позорному столбу можно лишь ребенка.
Мы играем с детьми краплеными картами, слабости детского возраста бьем тузами взрослых достоинств. Жульничаем, подтасовываем карты так, чтобы худшим качествам ребенка противопоставить лучшие свои.
Ну а где же наши разгильдяи и вертопрахи, чревоугодники и гуляки, дураки и лентяи, скандалисты и мошенники, пьяницы и воры? Где наши притеснения и преступления – явные и тайные? А наши дрязги, хитрости, зависть, наговоры, шантаж, калечащие слова и позорящие дела; а тихие семейные трагедии, от которых страдают дети – первые мученики и жертвы!
И мы еще смеем осуждать и обвинять их?!
А ведь взрослое общество тщательно просеяно и процежено. Сколько отбросов и подонков осело в сточных канавах, погребено в могилах, тюрьмах и психиатрических лечебницах!
Мы велим безоговорочно уважать старших, опытных; между тем у детей есть и более близкие авторитеты – подростки, с их навязчивым подзуживанием и давлением.
Эти неуравновешенные разбойники бродят без призора, пихаются, расталкивают, обижают, заражают. И дети скопом несут за них коллективную ответственность (ведь и нам, взрослым, подчас от них достается). Их не так много, но они возмущают общественное мнение, яркими пятнами выделяясь на поверхности ребячьей жизни. Это они диктуют воспитателям модель поведения: держать детей в строгости, пускай это и угнетает, в ежовых рукавицах, пускай это и ранит, обращаться сурово, то есть грубо.
Мы не позволяем детям организоваться; мы недооцениваем, не доверяем, мы недружелюбны, не заботимся о них; без специалистов нам не справиться. А ведь специалисты тут – сами дети.
Неужели мы столь некритичны, что считаем непрошеную ласку проявлением благосклонности? Неужели не понимаем, что, обнимая ребенка, мы сами жмемся к нему, беспомощно прячемся в его объятия, ищем защиты и прибежища в мгновения болезненного одиночества, сиротской неприкаянности, то есть перекладываем на его плечи бремя собственных страданий и печалей?
Всякая иная ласка, кроме попытки прильнуть к ребенку и обрести надежду, есть преступный поиск и пробуждение в нем чувственности.
«Обнимаю, потому что мне грустно». «Поцелуй, тогда дам что просишь». Это эгоизм, а не благосклонность.
Право на уважение
Получаются как бы две жизни: одна – серьезная и уважаемая, другая – снисходительно допускаемая, менее ценная. Мы говорим: будущий человек, будущий работник, будущий гражданин. Мол, они еще будут, когда-нибудь начнут по-настоящему, всерьез, – только в будущем. А пока мы милостиво позволяем им путаться у нас под ногами, хотя без них нам удобнее.
Нет! Дети были, и дети будут. Они не захватили нас врасплох и ненадолго. Дети – не мимоходом встреченный знакомый, с которым можно быстренько распрощаться, отделавшись улыбкой и парой слов.