Недостаточно быстро или слишком быстро и потому не вполне удачно выполненная работа – виноват: небрежен, ленив, рассеян, не старался.
Не выполнил унизительное и неосуществимое требование – виноват.
И наши необоснованные недобрые подозрения – тоже его вина.
Ребенок виноват в наших страхах и подозрениях, виноват, даже когда старается исправиться. «Вот видишь, можешь же, когда хочешь!»
Мы всегда найдем, в чем упрекнуть, и алчно требуем все больше и больше.
Уступаем ли мы тактично, избегаем ли ненужных трений, облегчаем ли совместную жизнь? Не мы ли сами упрямы, привередливы, придирчивы и капризны?
Мы обращаем внимание на ребенка, лишь когда он мешает и вносит хаос; мы замечаем и помним только эти моменты. И не видим, когда он спокоен, серьезен, сосредоточен. Недооцениваем драгоценные минуты беседы с собой, миром, Богом. Ребенок вынужден скрывать свои печали и порывы от насмешек и резких замечаний, свое желание быть понятым; он не признается, что решил исправиться.
Он прячет проницательные взгляды, удивление, тревогу, обиду, гнев, бунт. Мы хотим, чтоб он прыгал и хлопал в ладоши, – вот он и надевает ухмыляющуюся шутовскую маску.
Громко говорят о себе плохие поступки и плохие дети, заглушая шепот добра, но добра в тысячу раз больше, чем зла. Добро сильно и несокрушимо. Неправда, что легче испортить, чем исправить.
Мы тренируем свое внимание и изобретательность – высматриваем грехи, доискиваемся, вынюхиваем и выслеживаем, ловим с поличным, ожидаем дурного и оскорбляем подозрениями.
(Разве мы приглядываем за стариками, чтоб не играли в футбол? И какая мерзость – упорно выслеживать, не занимаются ли дети онанизмом.)
Один из ребят хлопнул дверью, другой плохо застелил постель, третий потерял пальто, еще один посадил кляксу. Если мы не распекаем за это, то, по крайней мере, ворчим, – а могли бы порадоваться, что всего лишь один, однажды.
Мы слышим жалобы и ссоры, но насколько больше великодушия, помощи, заботы, уступок, услуг, прекрасных уроков, благотворного влияния! Даже задиры и злюки не всегда доводят до слез – порой заставляют улыбнуться.
По лености мы хотим, чтобы никто и никогда, чтобы среди тысяч секунд школьного дня (сосчитайте) не оказалось ни одной трудной.
Почему ребенок, который для одного воспитателя плох, для другого хорош? Мы требуем стандарта добродетелей и поведения, да еще строго по нашему усмотрению и образцу.
Пойди найди в истории пример подобной тирании! Расплодилось поколение Неронов.
Кроме здоровья, бывают и недомогания, кроме достоинств и сильных сторон – слабости и недостатки.
Кроме немногих детей, растущих в обстановке веселья и праздника, доверчивых и доброжелательных, тех, для кого жизнь – восхитительная сказка, есть основная масса тех, кому мир жестко и без прикрас преподносит сызмала суровые уроки.
Испорченные презрительным помыканием бескультурья и нищеты или же чувственно-ласковым пренебрежением пресыщенности и лоска. Запятнанные, недоверчивые, предубежденные против людей – не плохие.
Для ребенка пример – не только дом, но и коридор, двор, улица. Ребенок говорит языком окружающих, высказывает их взгляды, копирует жесты, подражает их поступкам. Не найти ребенка абсолютно чистого – каждый в той или иной степени замаран.
Но как быстро он высвобождается и очищается! Это не лечится, это смывается; ребенок рад, что нашел себя, и охотно помогает. Стосковался по воде и мылу – улыбается тебе и себе.
Такие наивные триумфы родом из рождественского рассказа одерживает каждый воспитатель, отсюда у некритически мыслящих моралистов иллюзия, что это дело нехитрое. Халтурщик рад-радешенек, честолюбивый приписывает заслугу себе, а деспот сердится, что не всегда так гладко выходит; одни хотят добиться подобных результатов сплошь и рядом, увеличивая силу убеждения, другие – увеличивая силу давления.
Наряду с детьми лишь измаранными встречаются и покалеченные, раненые. Бывают раны колотые, которые не оставляют шрамов и сами затянутся под чистой повязкой; заживления рваных ран приходится ждать дольше, к тому же остаются болезненные рубцы, которых нельзя касаться. Коросты и язвы требуют заботы и терпения. Говорят, со временем все заживает; это относится и к душе.
Сколько мелких ссадин и инфекций в школе и интернате, сколько соблазнов и навязчивых нашептываний, но как мимолетно и невинно их действие! Не стоит опасаться грозных эпидемий, если атмосфера в коллективе здоровая, хватает свежего воздуха и света.
Как мудр, нетороплив и чудесен процесс выздоровления! Сколько кроется в крови, соках, тканях удивительных тайн! Каждая нарушенная функция и затронутый орган стараются восстановить равновесие и справиться со своей задачей. Сколько чудес в росте растения и человека – в сердце, в мозгу, в дыхании! Малейшее волнение или напряжение – и вот уже сильнее бьется сердце, учащается пульс.
Так же силен и стоек дух ребенка. Дети обладают моральной устойчивостью и чуткой совестью. Неправда, что они легко заражаются дурным.
И правильно сделали (хоть, к сожалению, слишком поздно), что включили в школьные программы педологию[41]. Нельзя проникнуться уважением к таинству совершенствования, не понимая гармонии тела.
Халтурно поставленный диагноз валит в кучу детей подвижных, самолюбивых, обладающих критическим умом, «неудобных», но здоровых и чистых вместе с обиженными, надутыми, недоверчивыми, а также запятнанными, искушенными, легкомысленными, послушно следующими дурному примеру. Незрелый, небрежный, поверхностный взгляд смешивает, путает их с редкими порочными детьми, которые отягощены дурными задатками.
(Мы-то, взрослые, не только сумели обезвредить пасынков судьбы, но и ловко пользуемся трудом отверженных.)
Вынужденные жить вместе с ними, здоровые дети страдают вдвойне: их обижают и втягивают в преступления. Ну а мы? Не обвиняем ли легкомысленно всех скопом, не навязываем ли коллективную ответственность? «Вот они какие, вот на что способны». Не худшая ли из несправедливостей?
Плод пьянства, насилия и исступления. Проступки – эхо не внешнего, но внутреннего наказа. Черные минуты, когда ребенок понял, что он не такой, как другие, что надо смириться, он – выродок, его проклянут и затравят. Первые попытки бороться с силой, диктующей ему дурные поступки. Что другим далось даром, легко, что для других повседневный пустяк – погожие дни душевного равновесия, – он получает в награду за жестокий поединок с самим собой. Он ищет помощи, и если доверится – льнет к тебе, просит, требует: «Спаси!» Он поверил тебе тайну, он жаждет исправиться раз и навсегда, сразу, одним махом.
Вместо того чтобы благоразумно сдерживать легкомысленный порыв, не торопить его принять решение исправиться, мы неуклюже поощряем и подталкиваем. Ребенок хочет высвободиться, а мы стараемся поймать в сети; он хочет вырваться, а мы коварно расставляем силки. Дети жаждут – прямодушно и честно, а мы постоянно учим скрывать. Дети дарят нам день – целый, долгий и совершенный, а мы отвергаем его из-за единственного дурного мгновения. Стоит ли это делать?
Ребенок писался в постель ежедневно, теперь – реже, было лучше, теперь опять ухудшение – не беда! Длиннее стали перерывы между приступами у эпилептика, спала температура у чахоточного, он реже кашляет. Это еще не улучшение, но и ухудшения нет; значит лечение помогло, решает врач. Здесь ничего не достигнешь ни хитростью, ни силой.
Отчаявшиеся, бунтующие и презирающие покорную, льстивую добродетель большинства, стоят дети перед воспитателем, сохранив, быть может, единственную и последнюю святыню – нелюбовь к лицемерию. И эту святыню мы хотим низвергнуть и забить камнями!
Мы совершаем преступление, варварски подавляем не сам бунт, а его неприкрытость, легкомысленно раскаляя добела ненависть к коварству и ханжеству.
Дети не отказываются от мести, а лишь откладывают ее, дожидаясь удобного случая. И если они верят в добро – затаят в глубине души тоску по нему. «Зачем вы родили меня? Кто вас просил давать мне эту собачью жизнь?»
Перехожу к раскрытию самых сокровенных тайн, к самому трудному разъяснению.
Для проступков и промахов достаточно терпеливой и дружеской снисходительности; порочным детям необходима любовь. Их гневный бунт справедлив.
Следует сердцем понять их обиду на гладкую добродетель и заключить союз с одним-единственным заклейменным прегрешением. Когда же, как не сейчас, одарить его цветком улыбки?
В исправительных заведениях все еще инквизиция, пытки средневековых наказаний, ожесточенность и мстительность узаконенных гонений.
Разве вы не видите, что лучшие ребята жалеют этих худших: чем они виноваты?
Еще недавно врач смиренно подавал больным сладкие сиропы и горькие микстуры, связывал горячечных больных, пускал кровь и морил голодом на мрачном пороге кладбища. Равнодушный к бедным, он угождал имущим.
Но вот он стал требовать – и получил. Врач – подобно английскому генералу – завоевал для детей пространство и солнце, подарил им возможность двигаться, пережить приключение, радость помогать товарищу, вести беседы о жизни у лагерного костра под усеянным звездами небом[42].
А какова роль наших воспитателей? Где их участок работы?
Они стоят на страже стен и мебели, тишины во дворе, чистоты ушей и пола; они пасут стадо, следя, чтобы не учинило потраву, не мешало работе и веселому отдыху взрослых; они хранители рваных штанов и башмаков и скупые раздатчики каши. Они блюдут свои взрослые привилегии и лениво исполняют свои дилетантские капризы. Лавка страхов и предубеждений, прилавок, где разложено моральное барахло, продажа навынос дистиллированного знания, лишающего смелости, запутывающего и усыпляющего, тогда как оно призвано пробуждать, оживлять и радовать. Служители дешевой добродетели, мы вынуждены навязывать детям почитание и покорность и помогать взрослым испытывать растроганность и приятное волнение. За жалкие гроши созидать надежное будущее, обманывать и скрывать, что дети – это величина, воля, сила и право.