И в другом ты права: летчику следует молиться. Но не волнуйся. Ты же видишь, какой он: и в волейбол хорошо играет, и плавает, и ворону подстрелил, и велосипед у него есть, и кучер доверял ему вожжи, и пять ломтей хлеба с творогом съедает, и в следующий класс все-таки перешел, – вот и болтает самоуверенно всякую ерунду, думает, что собаку съел в тех вопросах, над которыми люди сотни и тысячи лет бьются. Знание горделиво и высокомерно, вера терпима и кротка.
Он заблудился, сбился с дороги. Бывает. Ты собирала в лесу ягоды, грибы – и заплутала. Ну вот, попетляешь немного, испугаешься, но в конце концов выйдешь на дорогу или встретишь кого-нибудь, кто тебе ее укажет. А он спешит – и не грибы, а знания о жизни собирает да о делах человеческих, озирается по сторонам, ищет.
А бывает и так: затерялся в траве или в кустах мяч. Нет как нет. А ведь должен быть, вот только что тут был, куда-то закинули. Наконец: о-о-о, вот он!
Не волнуйся: он вырастет, повзрослеет – и вернется, обретет веру.
Даже хорошо, что он тебе открылся, не стал таить свои взгляды. Кто сомнительные и противоречивые мысли скрывает, врет, тот немногого достигнет. Нужно мужественно и прямо смотреть правде в глаза.
Хочешь повлиять на него? Попробуй, но мягко и доброжелательно. У ровесника больше возможностей. Взрослые слишком часто фыркают, а если и учат, то свысока и ворчливо; но в некоторых случаях не взвешенное, мудрое, опытное слово помогает, а теплый и задушевный совет ровесника.
Чем больше человек видит и чем дольше живет, тем меньше он уверен в себе. Жизнь велика и сильна – он мал и слаб.
Если ты захочешь еще со мной поговорить – пожалуйста, я всегда с готовностью…
Тиртей
Я встретился с этим стихотворением Анчица[68] полвека тому назад; оно сопровождало меня в разные времена, на разных житейских тропах.
А теперь мне представилась возможность поделиться им на радиоволнах – на следующие важные полстолетия.
Аристомен в святилище Афины
средь ночи щит, потрепанный в сраженьях,
повесил. И Мессения ликует,
а у спартанцев – ужас и смятенье.
От стен, дотоль не ведавших тревоги,
былую доблесть страх постыдный гонит,
уходят опозоренные боги –
Лаконику Аристомен пустошит
и в сердце Спарты целит рык победный.
Прервались там – о горе, горе! – игры
младых воителей; сплошные пораженья,
и неоткуда вынырнуть надежде.
Обед проходит в тягостном молчанье –
сковал уста кошмарный призрак рабства,
а старцы всё твердят, что нужно в Дельфы
гонцов отправить к жрицам Аполлона.
В святыню сына Зевса и Латоны,
где прорицательница языком туманным
приоткрывает над судьбой завесу,
гонцы из Спарты прибыли с дарами.
Но нет былой в них дерзости и спеси,
что застили глаза другим народам:
к земле прикован хмурый взгляд спартанцев,
и лица побледнели от позора.
Храм заполняют слуги Аполлона
в венках и белоснежных одеяньях,
глотает пропасть жертвенных животных,
и на треножнике в тумане воскурений
там Пифия. В пророческом экстазе
из уст ее плывут чудны́е звуки,
и слышен Аполлонов глас: «Свобода
и жизнь вернутся в Спарту от афинян –
их умоляйте вы…»
О приговор зловещий!
Уж лучше смерть от мстительных мессенцев.
Спартанцам – умолять?! Просить? Кого же?!
Завистливых злокозненных афинян?
Не признают здесь серебро и злато,
наряды и изысканные яства –
железо лишь. И за родную землю
в бою погибнуть – доблести нет выше.
Уж коль берется Спарта за оружье,
то ждут ее победы. Уступила
Аркадия, пал Аргос, а мессенцы
годами в рабстве спали. И в Элладе
одни Афины поперек дороги
стоят у Спарты и чинят ей козни,
занозою впились – и кровь сочится…
Нам их молить?!
И все же враг заклятый
пригнал войска под городские стены,
хвалясь, что кони пьют уж из Эврота;
полёг в полях цвет воинов спартанских,
а значит, Спарте – смерть или неволя.
Да, смерть или неволя!
Впрочем, рано
нам умирать, и пусть в предсмертных корчах
трясется тело, дух покрыт коростой –
в больной груди не замолкает сердце.
Так лавра куст, измученный жарою,
листвою никнет, словно вправду умер;
но только ветер стаи туч пригонит
и хлынет животворный дождь потоком –
вернется лавр к жизни с новой силой,
и ветви вновь зазеленеют юно.
Не знаем мы неволи, и младенцы
спартанские свободными родятся.
Когда под кораблем волна вскипает,
позорно ли искать от бурь спасенья?
«Из рук Афин придет к нам избавленье,
из рук Афин свободу предвещает
нам Аполлон!»
И вот спартанский кормчий
обманом обошел мессенских стражей
и прямиком летит стрелой в Акрополь –
ведь в небе светит колесница Эрихтона[69].
И не взойдет еще растущий месяц,
как страшный гром с гор Аттики ударит:
Афина – с нами, Арес – богом Спарты, –
враг затрепещет пред таким союзом!
Гонцы еще в пути, а Спарта молит
богов, дозорных высылает к морю:
не видны ли спасительные флаги?
А может, с гор сбегут войска афинян?
Все тщетно! Дни сменяются ночами,
затишье, только стаи грифов кружат,
мелькнет порой вдали какой-то парус –
и прочь спешит, Лаконику минуя.
Все тщетно! И напрасно мýжи Спарты
к земле прикладывают ухо – тишь глухая.
Порой послышится: оружие бряцает –
но нет, то вол в ярме гремит цепями.
Полным-полно воды умчали реки,
а из Афин ни кораблей, ни ратей,
да и свои гонцы не воротились…
Лишь грифы с севера летят к Тайгету
и на его заснеженных вершинах
свой клюв кривой о голый камень точат.
Зачем же ветер из Милета дышит
весной и солнце золотит округу,
зачем цветами разукрашен город
и воздух напоён их ароматом,
коль Спарты сыновья полны неверья,
а дочери заламывают руки?..
Собрались люди по велению эфоров[70],
стоит пред ними муж, покрытый пылью.
«Приветствую богов твоих, о Спарта! –
он возглашает. – Я афинянин!»
Молчанье –
и тут же дружный рев многоголосый:
«А где войска?!»
Ответствует им: «Нет их,
меня лишь отрядили на подмогу,
пришел я к вам посланником архонтов.
Младое племя наше точит стрелы
против Мегары, потому решили
меня послать в поддержку братской Спарте,
поэта с лютнею, певца – Тиртея».
«Предательство! – кричит толпа. – Измена!
В беде ужасной вместо подкрепленья
нам шлют певца! Глумятся! Нет, не лютни –
нам нужно крови, крови от Афин!..
Тиртею – смерть!» И яростные крики
«Смерть! Смерть!» звучат со всех сторон, сверкают
мечи…
Но раздается: «Люди Спарты,
ведь безоружен я!»
И, устыдившись
желания убить, люд отступает,
но сердце бьется гневом и досадой.
Так, возмутясь, ревут Эврота волны,
когда им нужно в русло возвратиться.
Им тесно там – и вот они ярятся,
о камни бьются, мечутся, клокочут,
как если бы хотел отвесный берег
переломить их вновь.
Но вот замолкли –
и гость глядит с приязнью на спартанцев,
не испугался он ни стрел, ни брани
и говорит спокойно и достойно:
«Афинянин я – и готов я к смерти,
коль кажется вам, что пришли со мною
предательство, измена и бесчестье.
Но прежде, чем навек погаснут звезды,
позвольте распроститься мне с Элладой.
Последний звук во мраке растворится,
но эхо моей песни донесется
туда, в Афины, к берегам Илиса».
Такая тишь, что слышен шелест листьев
над прорицателем. Народ разгоряченный
не смеет отказать в последней просьбе
и, хоть обида сердце рвет когтями,
молчит угрюмо, проглотив угрозы.
Небесный свет чело Тиртея озаряет,
порыв наития его меняет облик,
красою несказанной наделяя.
А лютня дышит неземным прозреньем,
и звуки заполняют все пространство,
давая голос скорби и страданью,
как будто сам Эол взял в руки арфу…
И песнь летит – ужасна, как неволя.
ПЕСНЬ ТИРТЕЯ
Знаете край вы, в котором скалистые стопы
морем омыты, Олимп венчает главу?
Здесь кастальский источник кристально прозрачен,
розы льют аромат и поют соловьи.
Знаете край вы, что мужеством и отвагой
всех сынов своих славу стяжал вокруг,
храбро подставил грудь бурям и бедам
и убежден: никому его не покорить?
Знаете край, которому боги дали
дивную мощь и гармонию чудную слов?
Здесь вырос муж, львам разрывавший пасти
и у гидры мечом отсекший ее семь голов.
Здешних просторов ни силою, ни изменой
враг ни один доныне не смог осквернить.
Знаете край этот? Нет, не знаете! То Эллада,
знаю ее и знает Арес – героев бог.
Но отрекись от них, Эллада, земля святая!
Сыном твоим лишь свободный достоин быть,
а презренная Спарта врагу подставляет шею.
Пусть же придут мессенцы, трусов поработят!
И к городским вратам они повлекутся в оковах,
будут звенеть кандалы, возвещая вечный позор.
Или продай их в рабство, ну а девы-спартанки