пусть на вражеский пир наденут брачный наряд.
Пусть соберутся в круг под звучное пение флейты,
Спарты закат в хоре с недругом воспоют,
Аристомена чело украсят живыми цветами,
грудью невинной прильнут к мохнатой груди.
Гордая кровь отцов в спартанцах иссякла,
могут они уповать лишь на помощь Афин.
Угрожает им враг – а они не способны
кровью отвоевать отчизну, свободу и честь!
Пусть же погаснет свет! На оскверненный город
пусть даже лучик солнца больше не упадет!
Пусть воцарится мрак и навсегда укроет
закабаленных спартанцев кромешный срам.
Реки, что мужеством вольных людей укрепляли,
пусть пересохнут – и в русло змея заползет!
Бьющие в этой земле ключи я проклинаю!
Память о Спарте пусть время сотрет без следа!
Тех матерей, что трусливых сынов породили,
Зевс, посрами! Их лица стыдом опали!
Пусть свирепые львы на куски разорвут их,
пусть заколют себя сами своею рукой.
Рухни, о Спарта, пока не изведана участь
страшная, пока еще лавр в венке не засох
и твои сыновья еще не стали рабами, –
на куски развались, чтобы бесславие скрыть!
Рухни, о Спарта, пока не пришли мессенцы,
предков не срыли могилы, не стерли величия след,
свежие кости не бросили псам на поживу,
праотцев тени не отогнали от этих стен!
И до того как опутают вас вражьи узы,
переломите пред домом доспехи отцов
и киньте в пропасть! Пускай никто не узнает:
были мечи у вас – не было пылких сердец!
Замолкла песнь, и на последних звуках
маэстро лютню расколол о камни.
Когда дразнил он льва, грозил смертями
и сердце разрывал сто раз позором,
когда сулил могилам разрушенье
и слал проклятья матерям и детям, –
народ молчал, окаменев от муки.
Когда же до конца допел он песню
и лопнула струна – раскатом грома,
что рушит скалы и корчует рощи,
всполохом молний, что дотла глубины
морские пепелят, кромсают небо, –
с холмов, предгорий, из домов, из храмов
«К оружию!» – единый крик раздался.
И вот уже со всех окрестных улиц
«К оружию!» – звучит тысячекратно.
Из-под земли как будто вышло войско,
как будто камни в рати обратились.
Воспламенил призыв к оружью Спарту.
Отброшены стенанья – жаждут битвы!
И вновь сильны, бесстрашны, дерзновенны,
несокрушимы, доблестны и грозны.
Уж город сотрясается от сечи,
мечей сверканье затмевает солнце,
и, ринуться готов на бой кровавый,
народ к певцу афинскому взывает:
«Веди же нас! Ты стоишь многих тысяч!
Умрем – не отдадим земли ни пяди!
Умрем – но наших жен не опозорят! Враг крови нашей жаждет – захлебнется!
Враг крови нашей жаждет – пусть получит!
Долой неволю! В рабстве нам не выжить!
Пусть вытечет вся кровь из нас по капле –
свободными погибнем, не рабами!»
«Веди, веди нас! – женщины взывают. –
Спартанки не чураются оружья,
а коль мужья в сражении полягут,
убьем детей и сами ляжем рядом».
И побежали…
Поле опустело.
Когда ж победу возвестили трубы,
то с почестями на щитах трофейных
несли кого-то.
Это был Тиртей.
Сам тащи, парень!
Нет, ребята, вы не подвели меня. Я хочу вас поблагодарить. И ничуть вы мне не мешали. Я обязан вам многими мыслями и воспоминаниями, я многому у вас научился. Минералогия важна, но человек не менее важен. И еще книги, но прежде всего – правда жизни.
Вы жалуетесь на школу? Я выслушиваю. На учителей? Ладно. На товарищей? Ну что ж. Люди разные. Этому достаточно одного хорошего товарища, а тот предпочитает всем скопом, громогласной оравой. Один любит все потихоньку да помаленьку, а другой – быстро и шумно. Один весел, другой серьезен. Тот робок, а тот самоуверен. Тот миролюбив, а тот задира. Пардон: у каждого свои достоинства и недостатки. Этот поет, этот рисует, тот легко щелкает задачки, а тот пишет блестящие сочинения. И прекрасно ведь, что все разные. А ты сразу: такой-сякой, никудышный.
Учитель кричит? Пардон, господа: а что ему остается? Он живой человек, у него нервы, у него недомогания, семейные хлопоты и камни в печени. Никто не орет ради собственного удовольствия, только чтобы голос сорвать. Учитель много требует? А разве он составлял программу? Разве его самого не проверяют и разве не отвечает он перед начальством за успеваемость в классе?
Плохо объясняет, скучно преподает? Пардон: а ты хочешь, чтобы именно в твою школу со всей Польши согнали исключительно Коперников, Скарг[71] и Словацких?[72] Чтобы тебе в угоду собрали по всей стране отборнейшие колумбовы яйца? Чтобы просеяли твоих ровесников сквозь густое сито и отобрали для тебя и для твоего класса исключительно изюминки?
А другие школы? Другие пансионаты в усадьбах? Пускай повсюду каждый день подгорают котлеты и сбегает молоко, лишь бы не у тебя – ведь ты делаешь честь уже самим своим присутствием! Пардон: если ты выковырял из булочки изюм, другому не достанется.
На свете два с лишним миллиарда людей; в Польше пять миллионов тех, кто жаждет получить школьные знания. Каждый имеет право на одного хорошего учителя и на свою порцию малинового пломбира. Так что прости уж: будет у тебя один замечательный одноклассник, а остальные так себе, поплоше. Чем богаты, тем и рады.
Не требуй слишком многого, не распоряжайся, не лезь напролом – ты не один. Ишь какая важная персона, всех осчастливил тем, что живет на свете! На уроке ему скучно, так он, чурбан, другим мешает. Эдакое раздутое, раскоряченное «я», спесивое и кичливое – мыльный пузырь.
В волейболе наседает, сам мажет, но другому не подает и еще упрекает товарищей, что проиграли. Он ведь, видите ли, светоч, уникум, суперчемпион, всемирный и олимпийский индюк, двуногий и спортивный идеал, да что там – он поистине ropalocephalus carcinematosus! Гм, что бы это значило? Сам не знаю. Какая-то болезнетворная бактерия. Я это со злости сказал, вырвалось. Так бывает: человека в гневе прорвет, он «немножко очень» разволнуется – и давай нести околесицу.
«Немножко очень» – это ты так сказала, помнишь? Взрослые говорят иначе, они точно знают, сколько в каждом отдельном случае следует волноваться.
Я где-то вычитал такой случай. Путешественник попал в африканскую деревню. Глядит – вывеска на английском: «Школа». Любопытно ему стало, как там негритята учатся? Оказалось, они знают английский язык, и притом хорошо. Путешественник спрашивает учителя, давно ли тот с ними занимается. Год, отвечает учитель.
– Год, всего год – невероятно!
– Да нет, школа уже давно открылась; мой предшественник проработал здесь девять лет.
– А теперь где же он, чем занимается?
– Так нет его в живых – съели родители учеников.
– Вы шутите?
– Нет, не шучу. Это ведь племя людоедов.
– А вы? Ведь и вас могут съесть?
– Запросто. Тогда департаменту просвещения придется прислать на мое место нового учителя.
Вот так вот, братец. Не ты на первом месте, а дело, работа! Такой вот добропорядочный гражданин. Взвесь-ка это по совести, не лукавя.
Мудрое, однако, слово – «взвешивать». Взвесь, сколько в тебе правды и справедливости, лжи и криводушия, сколько ума и глупости, взвесь, сколько в тебе горечи и ожесточенности, недоброжелательства и злобы, сколько пшеничной доброты, готовности помочь, бескорыстия, сколько ржаной честности, трудолюбия и доброй воли.
А ты бы хотел по родимым полям и нивам с удобствами и налегке, зайцем, задаром и чтоб галушки сами в рот запрыгивали?
Учитель несправедливо поставил оценку? Предвзято к тебе относится? Ты заслужил более высокой отметки? Если ты сделал все, что мог, огорчаться нечего. А уж учитель сам ответит перед историей.
А вот твое разгильдяйство и твоя лень – это минус. Ты не выучил урок, и даже если учитель не вызвал отвечать – минус. Думаешь, сошло? Нет – минус. Не школяр – гражданин опоздал в школу. В статистике гражданских поступков твоя клякса и твое опоздание – всё в минус.
Пардон: ну вот станешь ты врачом. И тоже опоздаешь: больной, мол, не волк, никуда не убежит, а он возьми да умри без медицинской помощи – и минус, в статистике прибавилось сирот. Или же ты летчик: опоздал на аэродром, не успел проверить перед вылетом машину – авария; ты свернул себе шею, на один самолет оборона страны стала слабее – минус. Ты запустил математику, и из-за твоих неправильных расчетов мост обрушился, фабричная труба развалилась, подводная лодка взорвалась и утонула – минус.
Спрашивает у тебя твой первенец: «Папочка, сколько будет шестью девять?» – а ты стоишь как баран. Сын, стало быть, у тебя спрашивает, а ты не знаешь. Если отец человек неученый – с малолетства тяжко трудится и в школу не ходил, – тогда не стыдно, но ты ведь при галстуке, в отутюженных брюках, и потому тебя спрашивают: «Папочка, сколько будет шестью девять?», «Папочка, а стол – это имя существительное?», «Папа, Миссисипи – это остров или полуостров?». А ты стоишь как баран, багровый от стыда.
Ты говоришь, у тебя еще есть время. Неправда. Там, за границей, учатся, строят дороги, фабрики, машины, броненосцы, чистые светлые квартиры. А ты что? Свое собственное ухо не хочешь вымыть, чтобы стало чистым? Отягощаешь статистику одним грязным ухом. Минус, гражданин хороший.
Ты говоришь, это трудно. И кривишься. Пардон: тот, кто хочет полегче и кое-как, лишь бы побыстрее, – дурень. Ты радуешься, что учитель захворал и целую неделю не будет уроков? А ты полюби то, что трудно. Сам тащи, парень!