Из «Еженедельника Дома Сирот»[94]
Как же нам быть? Вы не знаете, чтó у нас происходит, ни с кем не знакомы, не видали ни голубей, ни подсолнухов, ни ботинок Борща, ни панны Стефы[95], ни камня, который 6 апреля в восемь часов швырнул… не скажу кто и не скажу в кого.
Разве вам будет интересно, что Хеленка поругалась с Мышкой из-за тряпочки, если вы не знакомы ни со сварливой Мышкой, ни с темноволосой Хеленкой?
Вот я скажу, что Беньямин не повесил на место сапожную щетку, – а вам и невдомек, что щетку полагается вешать на место. Скажу, что Шмулек лучше всех рисует хвосты, – а вы, может, в хвостах не разбираетесь. Скажу, что во время завтрака Натя была мамой восьмерых сыночков и пяти дочек, – вы небось подумаете, что Натя кукол своих так называет.
Вы не знаете, что такое рапорты, как резать воск, почему прекратило свое существование Общество врагов бумажек и мусора. Зачем нужна армия, которой командует Либка? Что такое «дежурить по этажу», для чего требуется шланг и когда работает лавочка? Почему свои вещи – которые нашлись – Фелька не в состоянии держать в порядке? Не знаете, когда говорят «балда», а когда – «олух и балбес» и почему Пастелька получила по рукам, а Мимеле стояла в углу.
Вы не знакомы с маленькой Клёцкой, которая знает, чтó завтра будет на обед, не знакомы с Хасей, которая когда не спит, то как раз спит, а еще мечтает увидеть настоящего орла и живого осла. Не знакомы с Кусманчиком, который умеет ходить на руках и у которого отобрали новое одеяло, потому что он плохо застилал кровать. Не знакомы с Сыночком, о котором я ничего плохого сказать не могу, потому что он обидится; и с Малей не знакомы, которая бывает старше, а бывает младше, и волосы у нее не отстрижены, а просто она так спала. Не знакомы с Крышкой, которому в Америке вручат орден, и с Бзюком не знакомы, и с Пифкой, и с Фигой, которая хотела работать в лавочке, где сардельки продают, но ее не взяли, потому что маленькая. Не знакомы с Розочкой Крулицкой, которая не любит штопать чулки и разлила йод; и с Плачем, который подыскивал жену, но не сумел найти и который к ложке рыбьего жира получает четыре мятных леденца. А еще не знаете, что Петушка уже в Гродзиске[96] Петушком называли.
Как же нам друг друга понять, если дела обстоят таким образом?
И про наших голубей вы ничего не знаете! А их было пять – белые, с клювами. У каждого голубя свой собственный клюв. Трех украли – осталось два. Это был день большой печали – даже Войцех огорчился. И два голубя снесли два яичка. Голуби сидели на яйцах. После Андзи дежурным назначили Якуба. Мало кому разрешалось подниматься по приставной лестнице и смотреть на голубей. Потом что-то в голубятне народилось, но не голуби: Якуб не знал, чтó там такое в клетке, – может, совы, может, лягушки, но уж точно не голуби. Мы долго жили в неизвестности и тревоге. Оказались все-таки голуби, но некрасивые и глупые. Только позже они сделались настоящими – сперва сидели на жердочке, потом у дверцы, потом выбрались на крышу – теперь-то уже летают.
Или вот ботинки Борща.
Дорогие читатели! Знаю, что есть люди, которые многое умеют, многое прочитали и повидали, совершали далекие путешествия, посмотрели то и посетили это, однако кто драных ботинок Борща не видел, тому моей повести не понять. Так разодрать ботинки умеет только Борщ – один на всем белом свете! Жалко, что панна Стефа велела вынести их из музейного шкафа на помойку. (Панна Стефа часто делает мне назло.)
Моя повесть потому пока никак не называется, что я не знаю, стоит ли ее писать. Потому что глупо писать, если не уверен, что читатель тебя поймет. А как ему понять, если он не знаком с массой достойных внимания вещей и людей?
Ах да, вы даже не знаете, что мы живем в новом доме, о котором Жаба сказал, что он красивый. А маленький Жаба – родной брат Жабы, который в Михалёвке белку поймал.
Продолжение следует.
Я забыл сказать, что последнее лето дети провели в деревне Лапигрош – ждали, пока будет готов новый дом[97]. А человек, который наш дом строил, вовсе не торопился и не хотел рисовать чертеж. А пока нет чертежа, строить дом нельзя: развалится, а от этого детям огорчения и вред.
Так что дети сидели в деревне и все больше мерзли, дни делались все короче, а пан строитель все не торопился и говорил, что дом должен быть красивым. Напрасно я просил, чтобы он побыстрее его выстроил: пускай будет некрасивым или так себе, средненьким, все равно ведь дети что-нибудь да сломают, а если станут хорошо себя вести, так сами его и украсят. Но тот человек сказал, что сделает красивые потолки: уж по потолкам-то даже самые непослушные дети не ходят.
Маляр двери не красил – ждал, пока стекольщик вставит стекла; стекольщик стекла не вставлял – ждал, пока слесарь закончит работу; слесарь не заканчивал, потому что нужен был столяр – приладить. А столяр ждал каменщика, который продолжал возиться с красивым потолком.
Все ждали, а больше всего дети, которые бились об заклад – на булки и груши из соседского сада, – когда наконец дом будет готов и они вернутся в Варшаву. Днем мальчики дрались, девочки ссорились; ночью никто не спал, потому что все соседи уже разъехались, а в лесу полно людоедов и диких зверей. Так что мальчики играли в карты. Движок и Нерек по очереди лаяли, а девочки забирались в одну кровать по трое. Те, что посмелее, укрывались одеялами по уши, остальные – с головой.
Ах! Новый дом, там все будет так чудесно! Тепло – не от печек, а от железных труб; свет – не от керосиновых ламп, а от каких-то молний с проводами; крыша стеклянная, а может, пряничная, ну в крайнем случае шоколадная.
Дети будут ездить на лифте, у каждого будет свой собственный стул, ящик в комоде и телефон. В новом доме их ждут такие чудеса, которые даже Лёдзе не снились. Все будет можно, чего только душа ни пожелает. Потому что там вместе с детьми будут жить и пан доктор, и панна Стефа.
Наконец-то!
Последний ужин, последний раз Роза, кухарка, желает детям удачи, а они, чтобы не сглазить, посылают ее к черту, последний раз Движок облаивает воров и разбойников, последняя ночь и – отъезд в Варшаву.
Снег идет, в драных ботинках холодно. Вот и новый дом, о котором они мечтали, дом из сказки.
Во дворе нового дома – кирпичи, балки, бочки. Внутри – известь, доски, опилки. Стучат молотки и визжат пилы. Дети ужинают на цокольном этаже – при свечке, которую воткнули в кружку с песком, в незастекленные окна врывается ветер. Бротман уже получил подзатыльник за то, что вылил щи в раковину – и сливное отверстие забилось; Лейбусь получил по рукам за то, что открыл воду – и на полу теперь лужа. У мальчиков отобрали палки и жерди – отличные были палки, взятые из деревни на память. Не ходить, не откручивать, не прикасаться! Одно еще не приклеилось, другое не закрывается, третье не открывается.
И начался год – ужаснейший из ужаснейших, даже старожилы такого не могли припомнить.
Как мы прожили первый год в нашем новом доме – я расскажу в третьем предисловии, которое так же, как и второе, напишу сперва начерно, а потом перепишу начисто, чтобы ничего не пропустить.
Продолжение следует.
Если недавно пропал ключ от столярной мастерской и его только назавтра нашли дежурные мальчики младшего класса, – можете себе представить, сколько раз за день пропадали ключи год назад. Если и сейчас еще Монтляк может швырнуть деревянные сабо для купания и разбить окно, – надо ли рассказывать, чтó творилось год назад! Если и сегодня мальчики бросают под стол яблочные огрызки, а на клеенке оставляют картофельную кожуру, – что ж тогда в доме творилось? Если и сегодня Олек, вместо того чтобы от мастера идти прямо домой, продает на улице газеты, а за дверью стоят аж трое мальчиков, которых выставили из класса, – сами понимаете, дорогие читатели, сколько жалоб поступало на детей раньше – из швейной мастерской, из школы, из прачечной, с кухни, со двора и с улицы.
Вчера мальчики поругались с девочками из-за серого мыла.
– Дайте нам мыла.
– Не дадим.
– Это общее мыло.
– Мы вам завтра дадим, а сегодня – нет.
– Тогда мы будем не виноваты, если плохо вымоемся.
– У вас все равно всегда грязно.
– Ничего подобного, это у вас грязно, неряхи!
– Сами вы неряхи!
А год назад? О, год назад было гораздо хуже.
– Отдай, это наша щетка.
– Нет, наша.
– Врешь, вот видишь, здесь пятнышко – наша это!
– Врунишка! Вот видишь, здесь зарубка – наша!
В результате – возня и драка. Подзатыльники, тычки, вопли, слезы, крики о помощи.
– Панна Стефа, а мальчики то… Пан доктор, а девочки это…
А как тогда полы натирали неумело: один ляжет пузом на сукно, а двое тянут его за ноги… Двери Движок побелкой намазал – и вся краска слезла… Таз разбили, банку рыбьего жира разлили, телефон испортили, а еще вьюшку закрыли – и весь дом погрузился в тучи дыма и копоти.
– Никогда тут порядка не будет! – в отчаянии твердила Дора.
– Лучше уж умереть! – восклицала Маля.
И в самом деле, просто ужас творился.
О, насколько счастливее мы жили в деревне Лапигрош, отчего эти времена миновали столь безвозвратно?
Там не хочешь ничего делать – дашь другому булку или яйцо, и он всё за тебя сделает. Голод замучает – принесешь кухарке два ведра воды, она сунет тебе ломоть хлеба; поклянчишь еще – мал, мол! – добавит, ласково приговаривая: «На уж, подавись, обжора».
Стоило ли мечтать, спешить в Варшаву?..
Один дурацкий телефон на весь дом, причем в канцелярии; возьмешь трубку – заругают. Лифт вовсе не для людей, а для посуды из кухни; захочешь покататься – опять заругают. Электрические лампы, правда, красивые… и смешные, щелкнешь выключателем – сразу загораются; но попробуй пощелкай – за уши оттаскают.
– Лучше умереть! – восклицала огорченная Маля.
– Никогда тут порядка не будет!
Пропадали щетки, терялись ключи, путались тряпки.
Едва кто-нибудь приберется или что-то сделает, смотришь – уже разочаровался.
– Я плохо убрала, у меня не получается, не стану больше.
– Не нравится, как я шью, – ну и пожалуйста, не буду больше.
Одна вымыла дверь, другая тряпкой натерла до блеска ручки, а саму дверь испачкала. Третья стекло протерла – ручки заляпала. Снова ссора.
– Я не хочу быть дежурной по ручкам.
– Пускай теперь она моет, раз испачкала.
А когда Доре удалось все убрать самой, она закрыла дверь на ключ и никого не пускала: ни за какие коврижки – войдут и все испортят!
– Но ведь урок, что же ты их в класс не пускаешь?
– А мне какое дело?
– Детям надо учиться.
– В этом классе нельзя учиться, он чистый.
Иногда для одной работы требуются двое.
– Не хочу с ним дежурить, я на него сердита.
Стоит ли удивляться, что Дора печально качала головой, предрекая фиаско:
– Не будет в этом доме порядка.
А Маля, которая отличается тем, что всегда оказывается там, где больше шансов получить подзатыльник, ломала руки:
– О, лучше умереть, чем жить в таком доме!
Так прошел наш горестный первый год в новом доме, а что было дальше – я расскажу в четвертом предисловии.
Из трех первых предисловий легко догадаться, что в нашем Доме сирот происходит много интересного. А по письмам, которые я получил от читателей, видно, что им коротких записок совершенно недостаточно, что они хотели бы знать больше, а точнее – всё.
Яночка с ул. Гортензии просит поподробнее написать о ботинках Борща. Эля и Мирка желают познакомиться с сыночками Нати, а Мутек посылает поклоны Либке. Спрашивают про Хасю, спрашивают про щетку, которую не повесил на место Беньямин, спрашивают о Мышке – часто ли она ссорится с Клёцкой и большая ли та обжора.
Так что знайте: в нашем Доме каждую неделю выходит газета. Газету немного пишут дети, а немного – мы. В газете – новости за всю неделю обо всем, что случилось веселого, а часто и печального. Есть новости, которые интересны только нашим детям: один не получил носовой платок, потому что опоздал, когда их выдавали, у другого грязные уши, а третий плюнул на лестнице. Но есть и такие новости, которые наверняка заинтересуют читателей приложения «На солнце», – о них мы и будем писать.
Если же вам что-то непонятно – а так может случиться, – сделайте так, как поступили Мира, Эля, Мутек и Яночка: напишите письмо и задайте вопрос, и я время от времени, когда таких вопросов наберется побольше, буду отвечать.
Продолжение следует.
Варшава. Пятница, августа 8-го дня 1913 года
«Еженедельник Дома сирот» будет выходить каждую пятницу.
Каждый номер будет содержать новости за целую неделю.
Поэтому просим все интересное, что происходит, записывать на листочках и вечером отдавать в Редакцию.
Редакция «Еженедельника» состоит из: Редактора, Секретаря, Экспедитора.
Позже у нас также появятся постоянные сотрудники. А сейчас вы все нам, пожалуйста, помогайте.
С уважением,
Раньше, когда люди хотели знать, чтó происходит в городе, они собирались вместе и каждый рассказывал, чтó сам видел и чтó от других слышал. Это отнимало много времени, и часто о самом главном никто не знал, или кто-нибудь говорил неправду, и никто ничего не узнавал или узнавал не то, что надо.
Вот и у нас так, потому что не было газеты. Приходят дети из города, приезжает Эстерка, спрашивают: «Ну, что у вас новенького?» Все начинают говорить одновременно, галдят, а о самом главном сказать забудут. Когда будет газета, каждый прочитает – и сразу все узнает. Что газета у нас маленькая – это ничего; потом, может, мы будем ее печатать на пишущей машинке, а в будущем – даже в типографии.
Самое главное за прошлую неделю – то, что приходили новые дети. Пришло пятьдесят детей, которые хотят к нам, а мест всего несколько. Среди этих детей много тех, кто очень хочет учиться, а наши дети не все хотят чем-то заниматься. Выбрали тридцать детей, которых оценит Комиссия по опеке. Если сейчас для них не найдется места, то, может, примут зимой, потому что многих берут с испытательным сроком, – со временем будет ясно, не занимают ли эти дети зря места, которые лучше отдать более трудолюбивым.
Второе важное событие – покраска. Снова везде было грязно и неопрятно, но теперь мы закончили красить и будет чисто.
О прошлой неделе можно сказать, что это была неделя ожидания. Скоро начнется учебный год и заработают швейные мастерские, так что у многих детей расписание изменится.
Эти каникулы могли быть лучше, интереснее и приятнее. Но нужно помнить, что это были первые каникулы в новом доме, да еще постоянно шли дожди, было холодно, какие тут экскурсии? Если хочешь что-то как следует сделать, надо сначала все как следует обдумать. Так что уже теперь пора задуматься, чем мы будем заниматься зимой. Если у кого-нибудь есть хорошие идеи, пишите. Можно устроить театр, концерт, играть в живые картины, но кто всем этим займется? Об этом и должна писать наша газета, а когда появится план, можно провести собрание – и браться за дело.
Заказанные в столярной мастерской декорации для театра еще не готовы. Нет занавеса – работы предстоит много.
Дни уже не такие длинные, морковку выкопали, скоро начнется осень, потом зима.
Пусть эта зима будет лучше, чем прежние, пусть будет поменьше печалей и неприятностей, чем в прошлом году.
Увидим!
У нас отличная новость, хоть и небольшая, скромная. Но прекрасное необязательно должно быть большим. Бабочка – маленькая, и голубь – маленький, и жемчужинка – маленькая, а ведь все они прекрасны.
Так вот, прекрасная новость – то, что Исаак помогал на кухне, что он сам по собственному желанию пошел на кухню, снял блузу и взялся за дело. Не в том суть, сколько он сделал – много или мало, – а в том, что хотел помочь.
Помните трех мальчиков, которые пешком пошли в Лапигрош? В обвинении говорилось, что хотя мальчики плохо поступили, потому что за город одним уходить опасно и на ужин они опоздали, – но хорошо, что они захотели увидеть домик, в котором жили раньше, лесок, в котором играли, поле, на которое смотрели. И несколько девочек пошли однажды на Францисканскую улицу посмотреть, где дети раньше жили[98].
Значит, дети умеют любить, значит, в душе их есть тоска по тому, что было и не вернется.
Мы знали, что через десять лет – или через двадцать – дети будут вспоминать себя и свои дежурства, и школу, и лотерею, и рыбий жир, и всё остальное. Но нам было грустно, что только через десять лет – или через двадцать.
Исаак убедил нас, что это случится раньше. Ведь почему Исаак, придя в гости, отправился не в комнату отдыха, не прыгать через веревочку, а сразу пошел на кухню и взялся за дело?
Потому же, почему мальчики пошли в Лапигрош. Спустя год ему захотелось вспомнить, как он дежурил в кухне, когда был маленьким мальчиком.
Вы, возможно, скажете, что Исаак и сейчас еще маленький. Да, но год – это большой кусок времени, и полгода настоящей работы – это тоже много. Исаак теперь решает проблемы взрослого человека. Он должен сам следить, чтобы не совершать плохих поступков, чтобы одежда была опрятной и башмаки целыми, должен сам помнить, когда надо лечь, чтобы утром не проспать.
И может, иногда ему бывает грустно, что он один и никто о нем не позаботится и не потребует: «Иди спать, а то завтра не встанешь».
Исаак, может, сам точно не знает, почему пошел на кухню помогать. Пошел, потому что его туда позвал громкий голос – голос тоски, голос любви к дому, в котором он жил так недолго, причем в худший год – год беспорядка, хаоса. Благое чувство привязанности зазвучало в нем не потому, что все было хорошо – бывало хорошо, а бывало и плохо, – но потому, что он был здесь не чужим, он был своим!
На нашем доме нет никакой вывески – и на воротах нет. Наверное, скоро уже можно будет написать: «Дом детей».
Рахеля и Мария покинули наш Дом.
Войцех вынес две железные кровати, девочкам выдали корзинки с «приданым». Дети что-то говорили, старшие выбежали попрощаться.
Прощание… У взрослого человека их за плечами немало. Он прощался с товарищами, которые уезжали далеко и навсегда, прощался с местом, где работал, прощался с коллегами. Столько раз он смотрел на то, что больше не произойдет, не вернется, чего больше не будет. Со столькими мыслями прощался, – мыслями, которые он любил как своих детей. И говорил этим мыслям: «Мысли мои, хорошие, родные, прощайте».
Прощаясь с каждым уходящим ребенком, мы прощаемся с одной такой мыслью – и нам делается грустно.
Еще более грустно, если ребенок уходит от нас без сожаления – равнодушный, может, даже сердитый, – потому что в этом случае мы знаем: он уходит навсегда, чтобы никогда уже не вернуться.
Оставили ли Мария и Рахеля здесь хотя бы одну добрую мысль, которую захотят потом навестить, или же наш Дом был для них только крышей, защищающей от дождя и холода?
Многие дети помнят стоявший в нашем дворе деревянный домик Войцеха – с кривой трубой. Домик – очень маленький и очень старый – прятался под огромной лещиной.
Его нет и уже никогда не будет. Маленький деревянный домик разобрали и вывезли, и никто не знает, где теперь доски, из которых он был сложен.
Войцеха спрашивали:
– Войцех, ты не боишься, что кривая труба обрушится, проломит крышу – и тогда всех вас засыплет?
– Не обрушится, – отвечал Войцех, – она уже давно такая.
А каменщик, который слышал этот разговор, сказал:
– Ее лещина защищает от ветра, потому и стоит.
Лещина следила за тем, чтобы старую трубу ветер не сломал.
Кривая труба смотрела, как растет большой дом, в котором вы теперь живете, – и печалилась, потому что знала: когда новый дом вырастет, ей придется умереть.
Так и случилось. Закончили строительство нового дома и начали разбирать маленький – выдирать железным ломом доски. И каждая доска, прежде чем упасть, стонала и плакала. Потом сорвали с крыши листы жести, потом сломали старую кривую трубу.
Помню, как труба дрогнула, склонила голову и что-то сказала лещине.
Может, прощалась, может, благодарила, что дерево защищало ее от ветра.
Долго лежали во дворе кирпичи от кривой трубы – под дождем, под снегом. Наконец вывезли щебень – и старые кирпичи выбросили…
Когда во дворе будет тихо, расспросите лещину о маленьком домике и кривой трубе. Дерево обрадуется, что вы помните о его умершем друге.
Вскоре придут дети, которые никогда не видели маленького домика Войцеха с кривой трубой.
Помните ли вы, как дома первый раз заговорили о том, чтобы отдать вас в «Помощь сиротам»? Помните, как взрослые писали ходатайство, а потом водили вас в канцелярию, к одному доктору, к другому?
Помните, как говорили, что пока нет мест, но, может, будут позже, как велели прийти через неделю, потом еще через неделю, через два дня… завтра?
Помните, как наконец сказали, что вас записали, уже точно приняли, можно приводить?
Помните, как вас первый раз искупали, как забрали ваши ботинки, и шапку, и пальто тоже, и рубашку – и выдали другие? Помните первый обед, первую ночь в новой постели?
Помните, как рядом с вами не было никого из близких и как было печально и одиноко?
И столько детей смотрели на вас и расспрашивали обо всем, а вам было так грустно… Помните, как кто-то из детей вас ударил, или пихнул, или испугал, или отобрал что-то – и вам пришлось смириться?
Мне один мальчик говорил, что когда он был новеньким, то другой мальчик не давал ему по ночам спать и велел рассказывать сказки. Все время будил, а потом у него голова болела.
Теперь сорок детей думают о том же, о чем вы думали тогда. И сорок детей слышат: через неделю, через три дня, завтра… Из этих сорока только десять придут сюда, к вам. И им будет так же грустно, как было грустно вам, и они точно так же не будут знать, чтó можно делать, а чего нельзя.
Пускай добрые дети позаботятся о новых товарищах.
Дети любят навещать родных. Но все ли? Может, к родным любят ходить только те дети, которых там покормят и дадут пару грошей на конфеты? Мы знаем, что один мальчик не хотел ходить к дедушке, потому что дедушка не давал ему денег на трамвай.
Но мы также знаем, что есть дети, которые ходят в больницу на Покорной улице навещать своих маленьких братьев и сестер, и там им ничего не дают, – наоборот, они за собственные деньги покупают для младших конфеты и фрукты.
И мы знаем, что один ребенок взял цветочный горшок и отнес бабушке, чтобы показать цветок, за которым ухаживал. И знаем детей, которые стараются быть очень послушными, потому что знают, что если они будут хорошо себя вести, то в наш Дом – через год или через два, – возможно, примут их брата или сестру.
Может, есть такие дети, которые отдают родным деньги, полученные за дежурства, – просто мы об этом не знаем.
Так что есть хорошие дети, которые любят своих родных, ничего от них не ждут, а наоборот – стараются сами что-то им дать и чем-то помочь.
Но есть такие дети, которые не помнят о том, что у нас их обеспечивают всем необходимым, и хотят еще больше.
Если мать хочет отдать нам своих детей, то мы предпочитаем взять старшего. Почему? Вот как мы рассуждаем. Старшему десять лет, через три года он сможет начать зарабатывать[99], и если отдаст пару рублей матери, то ей будет легче. А если мы возьмем маленького, семилетнего, то через три года он будет еще несмышленышем, а через шесть – успеет отвыкнуть от семьи и потому заработанное оставит себе.
Почему мы писали о том, что бабушка Гельберга была больна? Потому что хотим, чтобы наши дети знали о проблемах в семьях своих товарищей и старались им помочь.
Может, нужно маленького братика отдать в приют, а у мамы нет времени его записать, или она болеет. Пускай вместо матери пойдет наш ребенок.
Может, маме нужно одолжить несколько рублей для торговли – пускай наш ребенок постарается раздобыть деньги для мамы в кассе взаимопомощи[100].
Когда-то дети чаще всего просили, чтобы их отпустили на свадьбу сестры или тети или на похороны. Свадьба – это развлечение; пойдя на похороны тети или дяди, никому не поможешь. А нужно, чтобы дети научились заботиться о своих братьях и сестрах.
Мы просим детей писать о родных в газету.
К сожалению, нам больше приходится думать и писать о том, чтó в нашем Доме случается печального. Хорошее не нуждается в изменениях, так что о радостных делах мы думаем только тогда, когда есть время, да и то недолго. Если же случается что-то плохое, то его непременно нужно исправить, а если исправить сложно, приходится долго думать и много об этом писать.
И вы поступаете так же. Если у всех есть шапки, то никто о шапках не говорит, но, когда пропала шапка у Альтшилера, о ней было много разговоров. Никто не говорил:
– Как хорошо, что у тех детей есть шапки.
Зато говорили:
– Как плохо, что у Альтшилера нет шапки.
В комнате отдыха много печей, но только из одной печки подтекало. И все говорили не о хороших печках, а только об этой одной, которая испортилась.
Нам бы хотелось побольше писать в «Еженедельнике» о веселых и хороших новостях, но места не хватает, потому что его занимают новости печальные и плохие.
Все это мы написали для того, чтобы наши читатели не думали, будто у нас ничего хорошего не происходит…
Так чтó же случилось печального? Может, вы очень удивитесь, если я вам скажу, что наша печальная новость – это болезнь Сейвача-большого. У Сейвача слабая грудь, у него больные легкие. Когда у Лёли температура, или у Герцмана чирей на ноге, или кто-то очень сильно кашляет, как Борщ однажды ночью, – это мелочи. У Гольдштейна была сломана нога, и все равно это была мелочь. Болезнь продолжается неделю или даже месяц – и ребенок снова здоров. Болезнь Бротмана опасная, заразная, и лечение стоит двадцать рублей, но Бротман выздоровеет. С Сейвачем – совершенно другая история. Если его здоровье быстро не улучшится, он не сможет быть портным – и целый год пропадет. Если его как следует не вылечить, он может еще сильнее заболеть, когда вырастет.
Сейвач – маленький и глупый и не понимает всего этого, хуже того – не хочет слушаться. Рыбий жир он не пил, потому что невкусно, это же не пиво или водка, не стакан содовой или лимонада, купленный на улице. Если обед ему не нравился, он не ел. Ведь и Плач болеет, но все же меньше чем за год прибавил восемь фунтов, а Сейвач – только фунт.
Весы уже давно говорили: «Сейвач глупо себя ведет».
Но Сейвач думал, что он умнее весов.
Весы начали кричать: «Плохо дело с Сейвачем!»
Начали Сейвачу давать яйца. Непросто решиться одному ребенку – причем такому капризуле – давать другую еду, чем всем остальным, ведь дети могут подумать, что он особенный. Но ничего не поделаешь… У Сейвача заболела шея – распухли железки. Может, теперь он поправится – будет больше есть и рано ложиться. Но он и сейчас не слушается, не хочет лежать в постели и, говорят, по-прежнему капризничает.
А ни у кого нет времени, чтобы о нем заботиться, если он сам о себе не заботится, и поэтому мы не знаем, как с ним быть. У портного, пана Булавки, его на две недели или на месяц заменит Бидерман, но что делать, когда этот месяц закончится? Такая болезнь продолжается не неделю и не месяц, она может длиться и пять лет, и все десять.
Он жил в маленьком городе. Отец работал, мать занималась хозяйством, и все было хорошо, только с детьми беда. Родился первый ребенок, исполнилось ему пять лет – и умер от кори. Родился второй, рос умным, веселым, исполнилось ему полтора года – простудился и умер. Третий прожил всего месяц.
Родители плакали. Но четвертый и пятый – живые, здоровые мальчики – росли хорошо. Отец работал, мать работала. А потом родился еще мальчик – здоровый.
Но вот у отца заболело ухо. Болело, и в голове шумело, температура поднялась. Один доктор лечил, другой – то отцу лучше становилось, то опять хуже.
Еще один ребенок родился, но родители ему уже не радовались, потому что отец не мог работать.
Он ездил в Варшаву, к докторам, это стоило дорого, родители начали продавать то, что у них было: комод, подсвечники, шкаф.
Отец умер. Дедушка бедный – вдову с четырьмя детьми содержать не может.
И приехала мать Моше в Варшаву, в прислуги наниматься.
Кто возьмет прислугу с четырьмя детьми? Подержат ее месяц-два и говорят:
– Ступай себе с богом.
Старший мальчик – у медянщика, двое маленьких с матерью живут у родственников, те тоже их держать больше не хотят, потому что самим места мало. А Моше – у нас. Тихий, послушный и хорошо – очень хорошо – учится, всего две недели прошло, а он уже целые слова умеет писать. Но по ночам у Моше случаются приступы. Он тяжело дышит, руки трясутся, сердце давит. Это плохо!
Мы будем его лечить, может, он выздоровеет, может, не будет так мучиться: мы даем ему рыбий жир и еще одно лекарство.
Это хорошо, что дети его не бьют и не обижают, потому что его нельзя ни бить, ни толкать; может, он вылечится и останется у нас.
Сара и Рахеля покинули наш Дом, они уже большие – им по четырнадцать лет. Сара приходит к нам, шьет в мастерской, Рахеля работает на складе.
Живут они вместе. У них тесная комнатка – не такая большая, как наш Дом – с центральным отоплением и электрическим освещением. Но зато собственная.
И они сами все там устраивают. Сначала раздобыли стол и стул, потом лампу. Потом и занавеска на окне появилась; немного рваная, но Сара ведь умеет держать иголку в руках.
Теперь они мечтают о коврике и очень хотят иметь щетку, потому что метлой неудобно подметать. Со временем, может, и цветок в горшке появится.
Скоро планируется торжественное новоселье, мы напишем об этом в газете.
Целую неделю мы не заводили часы в спальнях. Часы стояли, показывали одно и то же время. Мы думали, что дети будут спрашивать, почему часы не заводят. И хотели ответить: «Зачем вам часы, если вы все равно к ним не прислушиваетесь?»
Часы говорят: «Вставайте!»
А вы лежите.
Часы говорят: «Перевязка».
А вы опаздываете.
Часы говорят: «Заканчиваем умываться».
А вы все сидите в ванной.
Часы говорят: «Спать!»
А в спальне шум.
Так зачем же заводить часы?
Но дети не спрашивали и не просили завести часы.
Когда дети поумнеют, тогда каждый ребенок, отправляясь в город, чтобы что-нибудь отнести, принести или купить, будет получать часы – так же как сейчас получает пальто и шапку.
Часы так же важны для человека, как весы и термометр. Человек, который не прислушивается к часам, не может как следует работать.
Панна Берта выгнала Беньямина из школы, панна Роза выгнала Беньямина с урока. Два дня он стоял под стремянкой[101] и смотрел, как все ходят учиться, работают, а потом играют и отдыхают.
Наконец 27 января написал такое письмо:
Я хочу исправиться. Я больше не буду драться на уроках. Я буду послушным и не буду обижаться. Я буду делать то, что учительница велит. Вы меня простите? Пустите в класс?
И еще:
А если я буду и теперь непослушным, то сам захочу, чтобы меня наказали, посадили в чулан на 3 дня. До свидания.
Это письмо Беньямин писал целый час. Видимо, Беньямин хочет себе помочь. И вы ему помогите. Пускай кто-нибудь из старших детей возьмет над ним шефство.
Помогите Беньямину, который хочет исправиться.
Когда во вторник дети из старшего класса пошли в иллюзион, младшие очень обиделись и жаловались, что это несправедливо, что их класс притесняют, и вообще «непорядок». Никто не спросил, почему так случилось, все только обижались, что несправедливо. Одна Регинка Мор задала очень умный вопрос:
«30 декабря 1913 г. Почему я не пошла в иллюзион? Я очень хочу это знать. Регина Мор».
Итак, отвечаем Регинке Мор.
Есть работа, которую могут выполнять старшие дети и которую нельзя поручить младшим. Старшие дети могут носить уголь, ведра с водой, могут носить бельевую корзинку, натирать полы. А маленькие всего этого делать не могут. Если бы кто-нибудь велел маленькому ребенку так тяжело работать, это было бы несправедливо и «непорядок».
Взрослые одеваются иначе, чем дети. Как выглядела бы Регинка Мор, одень мы ее в длинное, до пола, платье? Все бы над ней смеялись. Есть книжки, которые читают маленькие дети, есть другие – для детей постарше, а еще есть те, которые читают только взрослые. Взрослый, прочитав, скажет: «Ах, какая прекрасная книга!» А если эту книгу дать ребенку, он наверняка воскликнет: «Да ну, плохая – картинок нет!» Есть игры и развлечения для взрослых, а есть – для детей. Во вторник в иллюзионе был фильм для взрослых. Разве можно было взять туда маленьких детей? Пошли старшие. Но что оказалось? Оказалось, что и для старших детей фильм слишком сложный. Маленькие вообще не захотели бы смотреть, заскучали бы. Разве это хорошая идея – вести детей так далеко, если мы сразу знали, что для них фильм не будет интересным и они станут скучать?
Пускай теперь Регинка Мор скажет, хорошо ли, что дети из младшего класса не пошли во вторник в иллюзион.
Мы ждали, когда это случится. И вот – произошло.
Дети приносят родным подарки из Дома сирот.
Что это за подарки? Может, иголка, карандаш или кусочек мыла?
Нет! Совсем другие вещи.
Одна девочка рассказала братику сказку, которую слышала у нас, другой ребенок спел песенку, которую выучил здесь, третий сам убрал комнату и вымыл тарелки, потому что в Доме сирот научился хорошо это делать, четвертый пересказал то, что прочитал в газете.
Эти сказочка, песенка, порядок, которые дети несут своим родным, – прекрасные подарки.
Позже, когда мы будем уметь больше, подарки из Дома сирот родным будут еще прекраснее.
Мы послали родным Нати такое письмо:
Мы хотим вам сказать, что очень Натю любим, потому что она послушная, хорошо учится и не делает ничего плохого. Натя очень милая и добрая.
Таких писем нам бы хотелось писать много, все больше и больше.
Мы хотим, чтобы дети помнили о своих родителях. Хотим, чтобы бабушки, тети и мамочки – если у кого-то из вас есть мама – также о вас помнили.
Пускай они радуются, что их ребенок или внучек хорошо учится и хорошо себя ведет. Пускай знают, если он сделает что-то дурное. Пускай не говорят: «Мы о них ничего не знаем, потому что они теперь больше не наши».
У нас состоялся спектакль. Девочки из пансиона пани К.[102] сыграли для наших детей комедию.
Не мы их благодарим.
Их отблагодарили единодушный смех наших детей, их радость, их веселые взгляды, их громкие аплодисменты.
Первым знакомством с пансионом пани К. мы обязаны тем четырем девочкам, которые летом так живо, горячо и добросовестно помогали нам в работе. Теперь мы познакомились с другими девочками и с пансионом нас связывает этот приятный вечер – связывает приятными воспоминаниями и сердечной благодарностью.
Знайте, что минуты веселья пережили не только мы, не только эти триста детей, которые побывали на спектакле. Дети навещают своих родных и рассказывают им о том, чтó видели и слышали. Рассказывают во дворе. Рассказывают в школе и в других приютах – и в мастерских тоже, повсюду. Если собрать всех, кто радовался, когда смотрел комедию, и будет радоваться, слушая рассказы о ней, – получатся тысячи людей.
Подарить человеку хотя бы несколько минут счастья – это очень много.
Когда мы снова увидимся?
Они сами догадались, что понадобится их помощь, чтобы устроить представление. И пришли.
Когда расставляли скамейки, передвигали столы, убирали комнату отдыха, мы видели Иду, Исаака, Сару и Эстерку – всех тех, кто уже покинул наш Дом. Мы их не просили – то ли забыли, то ли не успели. Они сами догадались и по собственной воле протянули нам руку помощи. Иначе и быть не могло.
Покидая наш Дом, переселяясь в город, они остаются нашими, остаются с нами, просто место в своем доме уступают тем, кто младше и беспомощнее их.
Уже ничего не беря от нас, они хотят что-то отдать своим младшим братьям и сестрам и на вопрос: «Где вы?» готовы ответить: «Мы здесь, чтобы вместе с вами веселиться, чтобы когда надо – трудиться, а если так случится – то и печалиться».
Все ближе тот день, когда мы сможем сказать: «Каждый месяц у нас устраивается что-нибудь интересное».
И даже: «Мы каждую неделю устраиваем что-нибудь интересное».
Что именно интересное – посмотрим. Кто-то споет песню, кто-то прочитает стихотворение, Движок пошутит, а Галантерейщик сыграет, потом танцы – вот и готова программа.
У нас пока нет пианино и волшебного фонаря – но когда-нибудь будут.
Это время все ближе.
Некоторые дети спрашивают: «Можно ли пригласить брата, сестру, тетю?» – «Хорошо, приглашайте».
Но были и такие дети, которые привели своих родных, никого не спросив.
Получилось очень некрасиво. Потому что для всех гостей, о которых мы знали, что они придут, были приготовлены кулечки со сладостями. А так – пришли еще дети, которых мы не ждали, – и взяли кулечки. В результате многим зрителям сладостей не досталось. В следующий раз придется, наверное, пускать по билетам. А не хотелось бы.
В газете Дома сирот пан Януш Корчак обратился к воспитанникам, покидающим Дом, с такими прощальными словами:
Мы прощаемся со всеми теми, кто ушел или скоро уйдет от нас навсегда.
Прощаемся с ними перед их длинным и далеким путешествием. Имя этому путешествию – Жизнь.
Мы много раз думали о том, как прощаться, какие советы дать.
К сожалению, слова бедны и слабы.
Мы ничего не дадим вам с собой.
Не дадим Бога, потому что вы сами должны его отыскать в своей душе – своими собственными одинокими усилиями.
Не дадим Отчизны, потому что вы должны отыскать ее трудами своего сердца и своих мыслей.
Не дадим человеческой любви, потому что нет любви без прощения, а прощать – это тяжкая работа, которую каждый совершает сам.
Мы даем вам одно – Стремление к лучшей жизни, которой пока нет, но которая когда-нибудь наступит, стремление к жизни по Правде и Справедливости.
Может, это стремление приведет вас к Богу, Отчизне и Любви.
Прощайте, не забывайте.
Из газеты Нашего Дома[103]
Пока мы не приехали в Прушков, Дом стоял пустой, холодный и тихий. Холодный он был, потому что печи не топили. Было тихо: никто не бегал, никто не разговаривал, никто не смеялся. Холодные печи стояли без дела и скучали. Смотрят стены на пустые комнаты и тоскуют, потому что ничего не видят, ничего интересного не слышат. Тихо, никто сказок не рассказывает.
Когда днем, на солнце, снег на крыше подтаивал, казалось, что покинутый Дом плачет – плачет настоящими слезами.
– Почему в других домах так весело, почему там тепло, один я печален и одинок? – жаловался Наш Дом.
Сел воробей на трубу Нашего Дома, услышал его жалобы и говорит:
– Не огорчайся – те дома, где живут люди, тоже не всегда счастливы. И у тех домов бывают огорчения.
Но Наш Дом не поверил воробьишке и с завистью смотрел, как из других труб весело поднимается дым, словно пар изо рта ребенка. Смотрел Наш Домик, как в другие дома входят люди, слушал, как там по воскресеньям играет музыка.
И ждал: может, кто-нибудь над ним сжалится. И дождался.
Приехали машины, из машин вынесли кровати, матрасы, подушки, одеяла, ведра и много других вещей. Смотрит Наш Дом всеми своими окнами – и глазам не верит.
– Это правда ко мне, правда? – спрашивает он.
Да, правда, скоро и дети приедут.
Сел любопытный воробей на ворота – тоже наблюдает.
– Воробьишка, воробьишка, – говорит ему Дом, – а ко мне скоро дети приедут!
И на радостях так громко хлопнул дверью, что воробей испугался и улетел. Но через несколько дней снова навестил Наш Дом – воробьи ведь так и норовят всюду заглянуть, с каждым поговорить.
– Весело у вас теперь, верно? Тепло, печам есть чем заняться, люди входят и выходят, сказки рассказывают, газету читают. Ну что, счастлив ты? Никаких огорчений нет?
– Есть огорчения, но я не хочу жаловаться. Мне теперь хорошо. Нет, не стану жаловаться.
Воробей несколько раз подпрыгнул, вытер клювик о кирпич и сказал:
– Знаю-знаю. Одного ребенка обидели, другого утешили. Один что-то испачкал, другой вымыл. Я тоже не жалуюсь, потому что люблю этих детей. Хотя иногда они мне очень докучают.
И Дом Наш в ответ печально вздохнул.
Кто обижает Наш Дом?
А кто утешает?
Будет у Нашего Дома газета, в которую каждый сможет писать, что ему захочется. Когда газета будет готова, мы ее прочитаем. Сегодня мы читаем нашу газету впервые.
В газете будут разные новости – про то, что у нас происходит: кто приехал, кто уехал, кто здоров, кто болеет, кто помогает, кто мешает, хороши ли у нас дела, плохи ли. Если плохи, можно написать, чтó надо делать, чтобы стало лучше.
Если кто-то хочет что-то изменить, если ему чего-то не хватает, если он недоволен, – пускай непременно пишет в газету.
Бывает, что кто-то стесняется сказать, – а написать сумел бы.
Бывает, что кажется – человек весел, а у него всякие сложности, но никто об этом не знает.
Бывает, нужно что-то сделать, – а никто не замечает.
Бывает, кто-то знает, как навести порядок, – но не говорит, полагает, что не стоит вмешиваться.
А в газету любой охотно напишет… Кто хочет в газету написать, тому дадут бумагу, и пускай сразу же – ну, или чуть погодя – садится и пишет.
У нас довольно весело. Много смеха. Но случаются и огорчения. Один огорчается, потому что не знает, как дела у его родных, скучает по ним; другому кто-то плохое слово сказал, у третьего ночью «авария» произошла и ему неприятно, четвертый не любит шума, а тут гам и все толкаются, а он к такому не привык.
Каждый по вечерам о чем-то своем думает. А порой и плачет.
Есть у нас еще две проблемы. Первая – что мы не смогли купить уголь, а вторая – с картошкой.
Картошка дорогая, и запаса у нас никакого нет. Это очень плохо. А чтобы уголь привезти, нужны вагоны. Тем временем печи топятся, но мы не знаем, достанем ли уголь и дрова, когда сожжем те, что есть. Приходится очень экономить, чтобы потом не остаться с пустыми мешками и холодными печами.
Слушали сказку о сварливых супругах, которые все ссорились, потому что когда дед хотел так, то баба – непременно этак. Тогда появился дух и разрешил загадать три желания. Дед пожелал колбасы, а баба назло ему – чтобы эта колбаса у него к носу приросла. Дед тоже захотел отомстить и пожелал ей того же. В результате ничего у них не осталось, да еще все над ними посмеялись.
Так вот, послушав эту сказку, все стали говорить, чего бы они попросили.
Ясек К. высказал такие желания: первое – мешок денег, второе – карета, а третье – он хочет иметь автомобиль.
Янек хочет иметь деньги, автомобиль и землю.
Михась хочет ливерную колбасу, капусту с колбасой и сардельку.
Стах – целый мир, комнату с мебелью и красивую невесту.
Цесек хочет мешок денег, коня и корову.
Казик – зельц, колбасу и красивую комнату.
Кароль – чтобы черт к его носу прирос.
Андзя хочет два мешка денег.
Стася хочет десять мешков денег, дом в Варшаве и автомобиль.
Юзя не знает, чего хочет. Но хочет увидеть мамочку и иметь много денег.
Метек хочет еще супа, побольше и погуще.
Мирусь хочет кровяную колбасу, корову, коня, трамвай, автомобиль и санки.
Андзя хочет увидеть мамочку.
Юрек хочет железную дорогу. Он бы тогда ездил по собственной железной дороге.
Зося не знает, что сказать. Ей подсказывают. В конце концов она выбирает петушка на палочке и куклу.
Стася хочет быть королевой.
Еще Стася хочет, чтобы никто никого не прощал.
Бася хочет кататься на аэроплане.
Чесек хочет с аэроплана упасть.
Мирусь – позже – два раза просил записать, что он хочет иметь моторную лодку и корабль.
Кто еще не сказал, чего хочет, или решил изменить свое желание, – можно написать в следующий номер газеты.
В первом номере газеты мы писали о тех, кто приехал в Наш Дом, о самых младших его обитателях. Сегодня мы хотим написать о самом старшем из нас.
Кто у нас самый старший?
Самый старший – пан Юзеф, который качает воду из колодца, рубит дрова, привозит все, что нужно, из Варшавы.
Пану Юзефу шестьдесят три года.
Когда человеку десять лет, он уже многое видал, о многом думал и много знает. Видел и знает многих людей, знает много улиц, бывал во многих квартирах. Знает разных людей из своего дома и со двора, с улицы и из школы, из города и из деревни. Было бы интересно, если бы каждый записал в своем блокноте или в тетрадке, кого он знает, – всех мальчиков и девочек из школы, из лагеря, из приюта. Маленький Стась П. знает уже около сотни людей и мог бы много интересного о них рассказать. Он не только живых видел, но и тех, что умерли.
А если пан Юзеф живет уже шестьдесят три года, то он видел тысячи людей, помнит все, что было давно. Помнит восстание, помнит турецкую войну, помнит японскую войну – а чего сам не видел, о том слыхал, потому что ему другие рассказывали.
Во время восстания[104] пану Юзефу было восемь лет, он был маленьким мальчиком и жил в деревне Сенкоцин в гмине Фаленты. Давно это было, так что он многое уже позабыл, но помнит, как повстанцы ночью шли, как они пели, как приходили за водой или у печки погреться. Помнит, как в имении жила пани Серватович, она давала повстанцам хлеб, молоко и кофе. Помнит, как потом пришли русские солдаты и хотели купить свинью, но рассердились, что дорого, свинью забрали, а денег не заплатили.
Двенадцать лет было пану Юзефу, когда он стал служить у хозяина. Зимой ребенка качал, картошку чистил, а летом скот пас. Холод ли, дождь – все равно. Но иногда бывало весело, пан Юзеф помнит, как с мальчишками играл.
Когда он вырос и женился, то стал воспитывать уже собственных детей. У него четверо сыновей и одна дочь, шестеро внуков. Старшему внуку девятнадцать лет, его зовут Адам. Второму семнадцать, его зовут Стефан. Внучке Фельке восемь лет, другой, Марысе, – семь, третьей, Стасе, – шесть, а самому младшему внуку, Янеку, – четыре годика. Один из сыновей, пан Франтишек, до войны[105] уехал в Америку. Всю войну от него не было писем, и никто не знал, жив он или умер. Но теперь от этого сына пришло письмо, и пан Юзеф очень обрадовался.
Вот такая история самого старшего из нас. Если она вам понравилась, то мы и о других старших жителях Дома в газете напишем.
Пропали у Янека С. два носовых платка – пропали в раздевалке, из пальто. Янек привез из дома два платка, положил в пальто, оставил в раздевалке. Янек думал, что все дети порядочные, – и ошибся. Янек доверился и убедился, что доверять не стоит, не стоит верить. Жалко двух носовых платков, но платки ему можно другие дать. А кто вернет Янеку доверие к людям, кто сделает так, чтобы Янек снова поверил, что в Нашем Доме нет нечестных детей, нет непорядочных?
У Михася пропал хлеб из сумки, что лежала на окне. Мама привезла его Михасю в подарок и теперь узнает, что не ее Михась, а неизвестный воришка хлеб съел. Узнает мама Михася, что не хлеб сыну привезла, а огорчение, а Нашему Дому – грех. И станет ей грустно. Может, надо сказать, чтобы отцы и матери ничего не привозили из Варшавы, пока мы не усвоим, что чужое трогать нельзя?
Пропали у панны Марыси два карандаша, пропал карандаш у пани Марины. Кто взял? Может, кто-нибудь из маленьких несмышленышей? О нет, самый младший из мальчиков, Мирусь, попросил у пана доктора карандаш. Доктор забыл о карандаше и уехал в Варшаву, а когда в следующий раз приехал, этот самый маленький мальчик сразу ему напомнил: «Я у вас карандаш взял». И отдал.
Пропали два платка у Янека, пропал хлеб у Михася, пропали три карандаша. Кто взял?
Мы не знаем…
Пропали у Стаси две ленточки, и у Баси одна – правда, нашлась. Обнаружила ее Андзя – у одной из девочек. Каким образом Басина ленточка попала к той девочке, почему девочка сама ее не отдала? Что случилось?
Мы не знаем…
У Стася К. пропали портянки и мыло. У Олеся пропал большой платок. Чистое полотенце Чесека кто-то подменил грязным. У кого-то большой кусок мыла исчез – вместо него лежит теперь маленький.
Не каждый следит за своими вещами. Бывает, потеряет и сразу:
– Забрали!
Сам положит не туда или отдаст кому-нибудь, забудет и кричит:
– Украли!
Потому что не каждый готов признаться: «Я потерял».
Потому что удобнее сказать: «Украли».
Потому что легче кричать, что пропало, чем поискать и найти.
Потому что не каждый любит следить за порядком и помнить, где что лежит.
Скоро мы лучше друг с другом познакомимся и будем знать, кто сам теряет и кричит, что у него украли, а кто берет чужое.
В Нашем Доме можно что-то потерять, но оно должно сразу же найтись – и все должны помогать искать. Потеряться вещь может, а «пропадать» не должна.
Когда в Нашем Доме еще никто не жил, когда не было ни кроватей, ни столов, ни вешалок, ни щеток, ни мисок, разные люди помогали все это собрать.
Один сказал:
– Я знаю, где есть кровати. Сходите туда, они вам охотно дадут.
Другой:
– Я напишу письмо, чтобы вам недорого продали дрова.
Третий:
– Идите поскорее в такой-то дом – там можно получить для детей муку.
Четвертый:
– У меня есть знакомый там-то, позвоните, может, они дадут вам дров.
Каждый что-нибудь советовал, все охотно помогали. Иногда кто-нибудь отстаивал очередь за хлебом или картошкой для себя, а потом, даже не согревшись, снова шел стоять в очереди за чем-нибудь для Нашего Дома.
Вы этих людей не знаете, и они вас не знают. Живут они в Варшаве, и у них нет времени ездить в Прушков.
Но, встретив нас в городе, они сразу спрашивают: как там Наш Дом? Здоровы ли дети, ходят ли в школу, не берут ли чужое, не ломают, не портят?
Что им ответить?
Как у нас дела?
Одни дети здоровы, другие болеют. Иногда берут чужое. Иногда дерутся и ссорятся. Кто хочет, может прочитать газету и узнает обо всем точно.
Анелька пишет в нашу газету: «Мне тут хорошо, только жалко, что ко всем детям приезжают мамы, а ко мне – нет, а еще можно ли мне поехать на Пасху домой, я бы сама поехала, потому что мне очень грустно, потому что, сколько я тут, ко мне еще ни разу никто не приезжал».
Зося спрашивает с обидой: «Почему папа ко мне не приезжает, почему Вацек не возвращается?»
Яночка Добжиньская пишет: «Я очень рада, что мамочка приехала в воскресенье, – и пускай Марыська приедет в воскресенье, а то мне очень грустно».
Рысь пишет: «Я бы хотел, чтобы мама ко мне приехала…»
И в прежних письмах часто повторялось желание, чтобы кто-нибудь из Варшавы приехал…
Дембский просит, чтобы мама приехала. Бася просит, чтобы мама приехала.
Юзя написала: «Мне было весело, потому что мама приехала».
Яночка: «Мне было грустно, потому что никто не приехал».
Стефка: «Мне здесь хорошо, только скучаю по дому».
Зося: «Грустно, потому что я не видела брата, сестру, отца».
Даже Чесеку было поначалу грустно.
И Стефан пишет: «Я прошу, чтобы ко мне приехала мама, и чтобы привезла что-нибудь хорошее, и чтобы мама купила лошадку, и чтобы мама купила мне солдатиков».
Если кто-то берет листок бумаги, чтобы написать в газету, то пускай знает, что он будет писать сам, никто ему не станет диктовать слова, можно писать что захочешь. Письмо в газету – это не диктант, когда учительница говорит – и все пишут одно и то же. Тогда почему же в письмах повторяются одни и те же слова? Почему так часто звучит желание, чтобы кто-то приехал?
Желание, чтобы мама приехала, печаль, что не приехала, и радость, что была, навестила, – это фразы, которые диктуют детям их сердца, их привязанность, их любовь, их печаль и тоска.
Маленькие не понимают, кто постарше – те немного понимают, а кто еще взрослее – понимают совсем хорошо. Маленькому Стефанеку кажется, что ему нужны лошадка и солдатики. Но он обрадуется, если ему мама не лошадку привезет, а поцелуй и ласковый взгляд.
«Мне обидно», – пишут одни. «Мне грустно», – пишут другие. Но есть более точное слово для того, что вы чувствуете.
Тоска.
Тоска по маме, ее руке, ее глазам, ее голосу.
Тоска по маленькому братику или сестричке.
Тоска по комнате, по дому, по семье за столом, по вечернему разговору и утренней молитве, тоска даже по тем огорчениям, которые случались дома.
– Что они сейчас делают? Что там происходит? Разговаривают ли обо мне, думают ли?
А вдруг забыли?
Мама приехала, значит не забыла; мама приехала, значит помнит; мама приехала, значит любит. Мама приехала – и об этом в газете написано, и она радуется, что о ее ребенке написали что-то хорошее, что-то веселое, что он хорошо себя ведет, хорошо учится, что его все любят.
И мама возвращается в Варшаву повеселевшая.
Все спрашивают:
– Ну как, были вы в Прушкове?
– Была.
И мама рассказывает, чтó видела, что слышала, – и о вас говорят в Варшаве и радуются, хотя вы далеко.
Когда она снова приедет?
Сложно уехать, бросив хозяйство. Сложно, да еще за билет надо заплатить.
Если бы мамы тоже писали в газету, то наверняка в этих письмах были бы такие слова: «Мне грустно без моего шалопая… Плохо, что я была одна в праздники… Я скучаю, но что делать, нужно покориться судьбе… Мне грустно, что я не могу поехать в Прушков».
Если бы мамочки тоже писали письма в газету, может, одна бы написала так: «Я бы очень хотела поехать в Прушков, но как поедешь без ничего, так что уж лучше я не поеду, раз не на что купить гостинец».
Если бы мамочки писали в газету, может, пришло бы в редакцию такое письмо: «Я не смогла поехать в Прушков, поэтому мне было очень грустно, я даже расплакалась. Но потом стала молиться, чтобы мой сынок был здоровым, и веселым, и послушным и хорошо учился. И мне стало уже не так грустно».
Тоска – как тихий белый голубь. Тоска ваша на белых крыльях летит в родной дом и стучит в окно: «Откройте!» И встречается с белым голубем тоски ваших близких и ласково, нежно его целует.
Любите белого голубя вашей Тоски.
Когда дети живут с родителями, за ними лучше присматривают. Если мама дома, то она проследит за порядком, а если увидит, что сама не справляется, пожалуется отцу. Сколько раз матери приходится повторять: «Сделай это, не делай того».
– Не бегай по двору, учись, отнеси, дай, не водись с хулиганами, умойся, не шуми, не спеши, осторожно…
Иногда еще:
– Погоди, я тебе задам.
– Отцу скажу.
– Эй, не шали, а то получишь.
А порой мать теряет терпение:
– Беда с этим ребенком, что за сорванец!
И ребенок или боится наказания, или не хочет огорчать родителей, да и сам уже понимает, что нельзя делать все, что тебе заблагорассудится.
А когда детей шестьдесят человек, невозможно за всеми уследить, а порядок нужен. И люди ломают голову, как этого добиться. Давно уже ломают голову и придумывают разные способы.
Один говорит:
– Лучше всего лупить.
Другой:
– Вовсе нет, лучше объяснять.
Третий:
– Можно действовать добротой, но не каждый ребенок поймет.
Четвертый:
– Лучше всего не кормить тех, кто не слушается. Проголодается – мигом послушным станет.
Есть и такие, которые говорят, что вместо наказания лучше поощрять: кто аккуратно носит одежду, тому на праздник дать красивое платье, новую рубашку. Самому трудолюбивому – устроить какое-нибудь развлечение.
Наконец, люди придумали оценки. Кто прилежен и хорошо себя ведет, тот получает пятерку. Кто чуть похуже – четверку. Ни хорошо ни плохо – тройка. Плохо – двойка. Очень плохо – кол.
Но недостаточно сказать:
– Я – за то, чтобы лупить.
Или:
– Я – за то, чтобы поощрять.
Нужно объяснить почему.
Один говорит:
– Если мы будем наказывать, дети станут врать, скрытничать, никто не признается, никто правды не скажет. Будут обманывать и притворяться. Кто половчее, всегда выкрутится, а несправедливо накажут того, кто менее всех виноват.
Другой:
– Поэтому нужно как следует следить. Чтобы дети были постоянно под присмотром, не позволять им самим никуда ходить. Пускай все сидят в комнате или пускай все во дворе. Нужно постоянно присматривать и контролировать и ничего не разрешать делать самим.
Третий:
– Из хорошего ребенка сам собой вырастет хороший человек, а бездельник так бездельником и останется.
Так говорят взрослые. И каждый предлагает свое.
И мы тоже по-разному пробовали. Пока наконец одна попытка не оказалась лучше других.
Мы сказали так:
– Пускай дети сами всем управляют. Если они будут хорошо управлять, то им будет хорошо; если будут управлять плохо, то им будет плохо. Так что они научатся хорошо управлять и станут осторожнее, потому что захотят, чтобы было хорошо.
Мы сказали:
– Будет парламент. Дети сами выберут депутатов. Сами будут голосовать. Кто наберет четыре голоса, тот станет депутатом в парламенте. Парламент обсуждает каждый вопрос – и депутаты решают, как лучше поступить.
Мы рассуждали так: «Мы, взрослые, много знаем о детях, но можем и ошибаться. Но сам ребенок знает, хорошо ему или плохо».
Пускай в парламенте дети сами решают, как сделать, чтобы каждый мог спокойно высыпаться, спокойно молиться, спокойно есть, делать уроки, играть. Пускай парламент решает, как сделать, чтобы один не докучал другому, не мешал, не бил и не обманывал. Пускай парламент решает, что сделать, чтобы не было слез и жалоб, чтобы было весело.
В Варшаве в парламенте – он называется «сейм» – обсуждают, как сделать, чтобы во всей Польше был порядок, и в этом сейме двести депутатов. А в Нашем Доме депутатов будет двенадцать. В Варшаве сейм собирается каждый день, потому что дел очень много. И заседают депутаты по шесть-восемь часов. А нам достаточно одного часа, потому что дел у нас поменьше, Наш Дом ведь маленький.
Но наш парламент точно так же, как сейм, будет принимать разные законы.
Нам кажется, что так будет хорошо.
Но что делать, если кто-нибудь не захочет исполнять наши законы? Что делать, если он скажет:
– Мне плевать на парламент.
– Я так хочу – и всё тут.
– Ну и что ваш парламент мне сделает, если я не послушаюсь?
Парламент будет принимать законы, но кто-то должен следить за тем, чтобы эти законы исполнялись. Если пани Марина велит что-нибудь сделать или что-нибудь запрещает, то пани Марина сама и следит, а если парламент что-то решит – кто будет следить?
У нас выходит газета.
Газета объясняет, просит или сердится. И это помогает. Потому что неприятно, если про тебя в газете напишут плохо. Есть такие, кто даже плачет, если о них что-нибудь в газете напишут. Есть такие, которые не хотят, чтобы о них плохо писали.
Но может найтись и такой, которому все равно. «Пускай себе пишут, а я буду делать, что хочу. Хочу мешать, докучать, нарушать порядок – и никакого мне дела нет, чтó обо мне думают и говорят в Прушкове и в Варшаве». Газета объясняет, просит и сердится, но это не помогает. «Пускай себе жалуются, а я буду делать, что хочу». Ему прощают, а он вовсе не старается исправиться.
То же может происходить и с парламентом, если его законы кто-нибудь не захочет исполнять.
У взрослых за решениями сейма следит суд. Вот и мы попытаемся сделать так же.
Дети сами издают законы, так что и суд у них будет свой – чтобы следить за исполнением этих законов.
Судьей может быть каждый.
Раз в неделю выбирают пятерых судей, и те принимают решения по самым главным вопросам. Если кто-то очень докучает, нарушает порядок, мешает, дерется, ворует и не хочет делать то, что постановил парламент, – назначаем заседание суда, и дети сами решают, кто прав.
Судьи могут простить провинность или назначить наказание.
Судьи простят, если кто-то поступил плохо, потому что не знал или не понимал. Простят, если кто-то поступил плохо, но старается исправиться и жалеет о своем проступке. Если кто-то ударил, рассердившись или в шутку, или совершил плохой поступок, не подумав или по неосторожности.
Но не простят, если провинившийся не хочет ни слушать, ни прилагать усилия, ни исправляться. Тогда будет назначено наказание.
Какие будут наказания?
У взрослых наказания разные. Все они записаны в книгу, и книга эта называется «кодекс».
У нас тоже будет свой кодекс.
Во взрослом кодексе наказания записаны по порядку: одно наказание заключается в этом, другое – в том, и так далее. Наказание номер один, номер два, номер три… Эти номера в кодексе называются параграфами.
В нашем кодексе тоже будут параграфы.
Если судьи скажут, что кто-то поступил очень плохо и заслужил параграф 1000, – ему придется покинуть Наш Дом.
Над тем, кто получает параграф 900, может взять шефство послушный ребенок – и тогда он будет отвечать за поступки подопечного. Если никто не захочет взять шефство над виновным – ему придется покинуть Наш Дом.
В таких случаях говорят: его выгнали. Его не выгнали – он сам ушел, потому что не захотел подчиняться нашим законам. Может, он найдет себе другой дом, с другими законами, и там ему, возможно, будет лучше.
Получившего параграф 800 на неделю исключают, но он может продолжать жить и питаться вместе с нами – пускай, просто этот ребенок пока будет считаться не нашим, а чужим.
Получившему параграф 700 скажут, что он плохо поступил, и напишут об этом в письме маме или отцу, тете или другим родным.
Если кто получил параграф 600 – о таком пишут на доске объявлений, что он очень плохо поступил.
Если параграф 400 – только скажут, что он поступил очень плохо.
Параграф 300 – поступил плохо.
Параграф 200 – поступил неправильно.
Параграф 100 – самое маленькое наказание; суд только объясняет, в чем заключается проступок.
В варшавском Доме сирот суд действует уже два года, и за все время к параграфу 1000 прибегли только один раз, а к параграфу 600 – два. Потому что судьи – сами дети и они знают, как трудно избежать провинностей, знают, что каждый может исправиться, если захочет и постарается.
Наказания нашего товарищеского суда, параграфы нашего кодекса – не порка, не карцер, не лишение обеда или даже игры. Параграфы нашего кодекса – просто предостережения и напоминания.
Они говорят: «Ты поступил неправильно, плохо или очень плохо. Старайся, следи за собой!»
Разные бывают праздники: одни – у католиков, другие – у евреев, третьи – у мусульман, четвертые – у православных. Нужно было что-нибудь придумать, чтобы все люди во всем мире выбрали один день и сказали: «Пускай это будет праздник всех людей, которые работают: пускай они отдохнут, пускай отправятся на прогулку или экскурсию; пускай поют и веселятся». Нужно выбрать такой день, чтобы было тепло, чтобы было радостно. И рабочие выбрали день первого мая.
Конечно, первого мая может идти дождь, может быть холодно, тогда прогулка не состоится, но что поделаешь? Все-таки в мае уж точно теплее, чем зимой, потому что весна и можно выйти без пальто. И приятнее смотреть на деревья, потому что зимой на них не было листьев, а теперь все зеленое. Рабочие решили праздновать первого мая. Но всегда найдется тот, кто скажет: «А я не хочу, мне не нравится». Нет – и не надо. Кто не хочет, упрашивать не будем. Людей, которые трудятся, повсюду больше всего, так что, если они хотят, пускай празднуют первого мая. Они работали целый год, так что могут весной один день повеселиться.
Не все только веселятся. Рабочие идут на собрания, на митинги и обсуждают, как сделать, чтобы людям лучше жилось, чтобы они не болели, не голодали, чтобы читали хорошие книги. Кто умеет интересно говорить, встает так, чтобы его все видели, и говорит. Потом другие – и так далее. А потом все выходят со знаменами на улицу и поют. Рабочие выбрали красное знамя, потому что «на нем рабочая кровь», а кровь – красного цвета. Рабочие сказали: «Мы хотим, чтобы у нас было знамя, как в армии». Потому что рабочие – это тоже армия, только они никого не убивают, а строят дома, делают разные станки, автомобили, аэропланы, полотно и сукно, шьют одежду и обувь. Если рабочий-сапожник уколет палец шилом, идет кровь. Если рабочий-столяр поранится, идет кровь. Если кровельщик упадет с крыши или на фабрике кому-нибудь руку оторвет – тоже льется красная кровь. И когда раньше люди бунтовали, то солдаты стреляли в рабочих, – и проливалась кровь. Поэтому выбрали красное знамя и в песне поется, что оно красное, как кровь.
Рабочие поют, что рушится прежний порядок. Это нехороший порядок. Потому что люди постоянно ссорятся и дерутся, и едва ли не каждый лжет, обманывает, и никто не хочет жить честно сам по себе, не из страха.
Невелико искусство – слушаться и не обманывать, если запрещено и есть тот, кто следит. Новый порядок, о котором поют первого мая, – чтобы каждый сам знал, чтó нужно делать, а чего нельзя, и чтобы каждый сам за собой следил. Новый порядок должен быть такой, чтобы каждый сколько-то работал, чтобы не было лентяев и дармоедов.
Новый порядок – чтобы в школе было интересно и чтобы каждый, кто хочет учиться, мог туда ходить.
Новый порядок – чтобы тот, кто умнее, не смеялся, не обзывался и не обманывал тех, кто пока не так хорошо разбирается.
Новый порядок – чтобы мальчики не обижали девочек и чтобы девочки не плакали.
Новый порядок – чтобы везде было чисто и весело.
А тем временем один работает, а другой сам ничего не делает и остальным мешает. У того, кто ничего не делает, зачастую больше всего вещей и он веселее живет, чем тот, кто работает. И получается плохо, потому что прежний порядок – это беспорядок. Потому что и так бывает, что кто-то хочет, но не может найти работу. Ему говорят: «Ты слишком старый, слишком слабый, больной». Это несправедливо. Что ж, старым и больным с голоду помирать? Разве они виноваты? А если кто-то чего-то не умеет?
– Почему ты не умеешь?
– Меня не учили.
– Почему тебя не учили?
– Потому что у меня не было родителей.
Или:
– Потому что мои родители были бедными.
Так что ж, если бедный, его всю жизнь притеснять должны?
Поэтому рабочие поют первого мая о новом порядке. А потом каждый идет домой или в гости. И люди обсуждают всякие свои дела. И радуются, что так хорошо провели день рабочего праздника.
И радуются, что их дети будут жить лучше. Потому что детям сейчас тоже приходится несладко. Они еще маленькие и слабые, и если встретят плохого человека, то не умеют себя защитить. Может, и дети выберут себе день для праздника, чтобы отмечать его по всему земному шару, всем вместе – и в Азии, и в Африке тоже. И пускай те дети приедут к нашим, и они все вместе пойдут на демонстрацию и будут петь песни…
Я знал мальчика, который очень радовался, начиная новую тетрадь.
– О, теперь-то я буду стараться, – говорил этот мальчик.
И писал очень старательно на первой странице, иногда и на второй тоже. Когда у него что-то не получалось, он вырывал этот первый лист, потому что хотел, чтобы в новой тетради было чисто и красиво.
Но через неделю тетрадь уже не была новой, так что он черкал, переставал стараться, пачкал страницы.
Я знал девочку, которая очень радовалась, надевая новое платье.
– О, теперь-то я буду стараться, буду аккуратной, – говорила эта девочка.
И очень берегла платье, пока не появлялось первое пятно.
Но оно появлялось быстро, так что девочка быстро переставала беречь новое платье.
Я знал многих людей, которые очень радовались, когда наступал Новый год.
– Вот и Новый год. Я решил, что буду теперь трудолюбивым, умным, порядочным.
Но праздник Нового года – это всего лишь один день. А в году таких дней триста шестьдесят пять. В одном только январе – тридцать один день.
Люди говорят:
– Новый год. Нужно исправиться.
И если что-то не получилось, то уж и стараться нет смысла.
Снова нужно ждать, пока что-то новое придет.
Есть более осторожные, такие все откладывают на новую неделю.
– С понедельника буду хорошо учиться, буду стараться, с начала новой недели.
И это плохо.
Человек умный знает, что всегда что-то может не получиться. Хотелось хорошо, а вышло плохо – не так, как он планировал. И знает, что не стоит ждать чего-нибудь нового – новой тетради, нового платья, нового года, новой недели, – а надо сразу исправлять то, что можно исправить, а если чего-то исправить уже нельзя, то не отчаиваться, а быть осторожнее и усилия прилагать прямо сейчас, не откладывая и ничего не дожидаясь, – потому что зачем?
Кто думает, что я говорю неправду, пускай возьмет свои тетрадки и посмотрит, как он писал на первой и как писал на десятой странице, а если на десятой он писал так же аккуратно, как на первой, значит он не похож на тех, которые только «с Нового года» готовы стараться. Кто в старой тетради аккуратно пишет и бережет старое платье, у того сильная воля, тот будет мужественным и закаленным человеком.
Мужественный солдат любит свою саблю и свою винтовку именно потому, что они старые.
Добродетельная женщина особенно привязана к своему старому молитвеннику.
А я знал школьника, который три года подряд пользовался одним пером и говорил, что это самое лучшее перо на свете.
Когда пойдет снег и все засыплет, воробьям прибавится хлопот. Может, под снегом и есть еда, но где копать, чтобы до нее добраться? А у воробья, кроме клюва, ничего больше и нет. Так что я начал им сыпать крупу перед окном, но это оказалось неудобно. Тогда я попросил Шимека – он прибил досочку, и теперь я сыплю на досочку. Летом окна были открыты, воробьи залетали в комнату и садились на цветочный горшок. Если я не двигался, то они не боялись. Но однажды я неожиданно вошел – и воробьишка от страха не смог попасть в открытое окно и сильно ударился о стекло. Потом я уже никогда не входил, не постучав.
Теперь я попросил стекольщика вырезать в оконном стекле отверстие – чтобы воробьи могли есть между рамами, там теплее. Наверное, так будет хорошо.
Есть один город, где голуби так привыкли к людям, что совсем не боятся. Даже если приезжают совсем чужие люди, из других стран, голуби не боятся, едят с руки и не улетают. Подивиться этому приезжают люди со всего мира. Раз есть в Италии такой город с голубями, значит можно сделать, чтобы в Варшаве было много воробьев. Только как добиться того, чтобы кошки их не ели? А то мальчики мне говорили, что видели, как кот съел воробья. Я даже хотел перестать сыпать воробьям крупу, потому что они перестают бояться, становятся неосторожны и кошке легко их поймать. Воробьи не такие умные, чтобы все на свете знать.
И еще меня беспокоит, что они ужасно дерутся. Не все, но многие. Самые спокойные, которые не любят драться, предпочитают остаться голодными – сидят на раме и ждут, пока драчуны улетят. Одного толстого воробья я уже узнаю: он всех гоняет. Сколько крупы ни насыплешь на доску, лучше сам есть не будет, только бы всех разогнать. Иногда воробьи отлетают в сторону и дерутся в воздухе. И каждый хочет оказаться сверху – наверное, чтобы клюнуть другого в голову. Я много раз видел, как дерутся петухи, а однажды видел, как петух дрался с индюком. Ужасная была драка. Петух был весь в крови и едва стоял на ногах. Он прятался под куст, куда индюк не мог залезть, потому что не помещался. Там петух немного переводил дух и снова выходил драться. И наконец победил – индюку пришлось уйти в другое место. Воробьи так ужасно не дерутся – крови я никогда не видел, даже не видел, чтобы они друг у друга перья вырывали. Хотя нет, в прошлом году прилетал ко мне один воробей с напрочь свернутым на бок хвостиком. По этому хвостику я его и узнавал. Он был очень беспокойный, может, поэтому ему в драке хвост и сломали. Вообще, у многих воробьев не хватает перьев в хвосте. Это хорошо видно, потому что когда они хотят напугать другого воробья, то распускают хвост. Я хотел их отучить драться и всегда топал или хлопал в ладоши, чтобы перестали. Но они не понимали – поэтому я оставил их в покое. Бывают еще смелые воробьи, которые не дерутся, но и не боятся. Если стукнуть о пол стулом, все улетят, а этот стоит, вытягивает шею и оглядывается, а потом начинает спокойно клевать.
Я уже две тетради заполнил записями об этих своих воробьях.