Из серии статей «Дети и воспитание»
Столетиями трудилось человечество, возводя храм знаний. Кирпич за кирпичом, метр за метром поднимался он, все более величественный, гордый и необъятный. Рост его – дело тысяч жизней, усилия тысяч самых одаренных умов. И человечество по-прежнему не покладает рук. Каждый год дарит новые достижения, каждое поколение рождает новых зодчих духа, накапливает новые материалы для работы потомков.
И ребенок в школьные годы должен воссоздать этот храм в собственной душе, должен впитать его образ, усвоить его, объять и наполнить собственным «я».
Он начинает с азов, и неподготовленному разуму предстоит преодолеть столько трудностей: болезненно рождается идея, пробуждается стремление к свету и восторг познания. Ребенок не догадывается, какую чудовищную борьбу вел человеческий дух, как металась мысль слабого человека, прежде чем он смог узреть лучезарный лик хотя бы одной истины.
Ребенку ведомо только, что тернист путь к площади, где возносится к вершинам этот храм.
Беспощадно суровые требования предъявляют к ребенку те, кто вводит его в неведомый, чуждый, навязанный историей и окружением мир знаний. Требуют внимания, сосредоточенности и систематичности.
До чего же это чуждо детской душе, в которой живая наблюдательность, подвижность мотылька являются законом, принципом, необходимостью. Школа усаживает за книгу – а ребенок рвется к природе и жизни; велит думать и размышлять – а ребенок хочет смотреть и спрашивать; пригвождает его ум к одному предмету – а ребенок жаждет прикоснуться к десяткам.
Неужели нельзя использовать предрасположенности, заложенные в ребенке, неужели обучение, развитие детской души по принципу «все согласно природе» должно являться редчайшим исключением; неужели нельзя избежать горечи школьного периода, вернуть ребенка жизни, позволить ему спрашивать и постепенно развивать его разум так, чтобы он сам захотел познать корень знаний?
Можно и дóлжно.
Почему же до сих пор так не происходит?
Потому что трудно высечь будущее из прошлого, потому что каждый прогресс совершается медленно, потому что разумную мысль предстоит сто раз повторить, прежде чем она расцветет делом.
Чтобы понять современное состояние школьного образования, следует вспомнить историю его возникновения и развития.
Школьная программа была создана в эпоху Возрождения. Конкурировали при этом два направления. С одной стороны, открытие Америки обратило умы к изучению земного шара, к познанию материального мира; с другой – встреча с литературой Древней Греции и Древнего Рима побудила ученых исследовать прошлое.
Соединись эти два направления в школьной программе, образуй они единое целое, – пищей молодых умов стали бы и мир духа, и мир материи. Но победили те, кто оставался во власти чар совершенной литературной формы, утонченного способа выражения мысли.
Победили стилисты. Задачей школы стало обучение латыни и древнегреческому, и неумелое, не подкрепленное знанием детской природы преподавание привело к тому, что дети, которых оттолкнули от природы и жизни, свои лучшие годы проводили за грамматиками и словарями.
Печальный пример приверженности этому направлению – влиятельный Иоганн Штурм[106]. Его идеалом было воскрешение языка Цицерона и Овидия, а целью обучения – четырнадцатилетнего – он видел совершенствование ораторского искусства.
Пять ошибок насчитывает Квик[107] в идеалах Возрождения: ученый ставился выше человека действия; литературе приписывалось большее непосредственное влияние на повседневную жизнь, чем она способна иметь; образовательная ценность виделась лишь в книгах при пренебрежении наблюдениями; стилистам Возрождения импонировал не дух, не содержание классических текстов, но их форма; педагог этой эпохи недооценивал детскую душу, полагая ее чистой доской, ценной лишь постольку, поскольку она может быть украшена знанием древних языков.
Однако эпоха Возрождения все же обогатила педагогику рядом полезных идей. Мы должны быть благодарны современнику Штурма Монтеню за его взгляды на обучение: человек учится, познавая не то, что происходит сегодня, а то, что произошло в прошлом или произойдет в будущем. «Мы трудимся, – говорил Монтень, – лишь над тем, чтобы заполнить свою память, оставляя разум и совесть праздными»[108]. Еще в XVI столетии Ратке[109] утверждал, что любое обучение иностранным языкам должно начинаться с изучения языка родного, что следует «сначала давать сам предмет, а затем толковать о нем» (Ne modus rei ante rem).
Восхищение вызывают школы иезуитов. Они показали, как можно побудить молодежь к изучению предметов трудных, отвлеченных, сухих. Умели поддерживать интерес к знаниям. Иезуиты завоевывали сердце ученика и дарили науке его энтузиазм.
Все отчетливее обозначался прогресс в воспитании и образовании детей и молодежи. Коменский, Локк, Руссо, Базедов[110], Песталоцци и Фребель[111] совершают ряд потрясающих открытий в области детской души. Естественные науки приходят на помощь педагогике, обогащая ее бесценными наблюдениями, опытом и результатами исследований. Педагогика становится наукой материальной.
Обществу открывается то, к чему прежде оно было глухо и слепо; государства начинают относить вопрос школьного образования к разряду первоочередных. Ведутся все более оживленные дискуссии, в спорах проясняются многие неясные места, преодолеваются давние предрассудки.
Наконец под воздействием новых течений рушится канон школьного образования. В 1709 году появляется первая реальная школа. Затем следует ряд реформ. Самый беглый обзор школьных реформ в Германии, Швеции и Франции занимает в труде профессора Окольского[112] 250 печатных страниц.
Все больше претензий предъявляется классицизму – вплоть до забвения важнейших его заслуг: внимание сосредоточивается исключительно на недостатках. Естественные науки – молодые, свежие, полные жизненных сил – высвобождаются из-под его гнета, сталкивают классицизм с пьедестала, грозятся растоптать.
Растет в обществе неприязнь к древним языкам.
Как крайностью было увлечение эпохи Возрождения древними языками, так крайностью становится теперь увлечение естественными науками.
Культ материи подтачивает идеалы юности. Не раздадутся ли через триста лет голоса суровых судей?
Из алхимии и астрологии родились химия и астрономия – не проявится ли из неизведанных сил темного пока гипнотизма и спиритизма загадочный мир духа?
Имеет ли право анатом, держа на ладони человеческий мозг, утверждать, что у него в руках душа умершего?
Ученый анатом, ты не более чем фокусник, если твердишь, что знаешь все, что все познал. Лишь будущее способно вынести суд.
Знания дадут вам всё, знания заменят вам личное счастье, вберут в себя ваши устремления, объединят в едином порыве ваши силы; обеспечат цель в жизни, независимое положение, физическое и нравственное здоровье, влияние, уважение, удовлетворение! Смотрите, как счастливы ботаник, всю жизнь просидевший за микроскопом, математик – предводитель длинных рядов цифр и формул, историк, настолько погрузившийся в минувшие века, что дух его, на мгновение оторванный от любимых героев прошлого, тоскует по ним, словно по братьям-ровесникам.
Мы уверовали в волшебную силу знаний. Назвали книгу единственным другом, науку – единственной возлюбленной, исследования – единственным наслаждением, поиски истины – единственной целью в жизни.
Мы забыли спросить у этих пионеров мира науки, не мелькнула ли у них однажды при виде чужого счастья горькая мысль: «Мы не на то потратили жизнь», – не усомнились ли они в своих убеждениях, видя людскую нищету или невежество?
Быть может, людям, а не книгам следовало посвятить свою жизнь?
Мы безоговорочно поверили в силу знаний и с энтузиазмом устремились к ним. Мы не желали стоять у подножия, мы рвались к вершинам – все выше и выше.
И сегодня – на полпути, измученные, больные, печальные – стонем, сперва тихо, затем все громче:
– Это превыше наших сил.
А ведь эта жалоба раздается из уст самых стойких из нас.
Что дали нам знания в обмен на подорванное здоровье, на безвозвратно утраченную молодость?
Они не обеспечили нам явной материальной выгоды; мы – лишь скверно оплачиваемые работники богачей. Ловкие невежды присвоили себе плоды нашего труда; они оттеснили нас, не позволяя влиять на общество: возможность действовать с размахом есть сегодня только у них. Они наживаются за счет наших усовершенствований, открытий и изобретений, а мы вынуждены обращаться к ним с каждой идеей, каждым результатом своих трудов – с просьбой о поддержке, опасаясь, соблаговолят ли они уделить внимание плодам наших многолетних усилий.
Принесли ли нам знания личное счастье?
До поры до времени мы были одурманены тем счастьем, которое дает любой труд, любые устремление, цель, мысль, идея. Сегодня нам грустно и горько. Мы поняли, что лозунги «знания ради знаний», «наука для науки» могут вдохновить, но заполнить всю жизнь способны только единицам, никогда большинству. Наука должна иметь своих фанатиков, остальным же следует руководствоваться принципом: «Знания – человечеству, труд и силы – ближнему».
И сегодня в разных странах мы видим пионеров нового течения. Принцип «ученые нам нужны, но прежде всего нужны люди дела» находит все более широкий отклик. Командиров требуется не много, а солдат – тысячи.
Это новое течение, побуждающее отвернуться от письменного стола и книг, обратиться к жизни и к людям, пошатнуло основы педагогики.
Чтобы трудиться на благо общества, необходимы прежде всего здоровье, сильная воля, развитый альтруизм, мощное чувство долга, знание жизни и людей и лишь затем – знания. Прежде всего следует научить ребенка смотреть, понимать и любить, и лишь после этого – читать; надо учить юношу хотеть и уметь действовать, а не только пичкать его информацией. Мы должны воспитывать людей, а не ученых. Усвоило ли домашнее воспитание это новое направление человеческой мысли?
В девяти случаях из десяти – нисколько.
Мы не укрепляем здоровье ребенка, потому что не знаем основ детской физиологии, гигиены и диетологии. Городские дети едят слишком много и отнюдь не только полезные продукты, спят в слишком мягкой постели, мало двигаются, совершенно не знают физического труда, развлечения их не отвечают потребностям детского организма. Сильную волю мы подавляем многочисленными запретами, предостережениями и чересчур осторожным физическим развитием. Альтруизм, эту тягу к другим людям, отречение от части удобств, игр и прихотей ради блага ближнего, – не поощряем. Скорее развиваем в ребенке эгоизм – тем, что на каждом шагу подкладываем ему соломку, с юных лет прививаем ложные амбиции несвоевременным восхищением его умом и способностями. Зато знания, а точнее – разрозненные их обрывки пихаем в детские головы, словно тряпье в котел на бумажной фабрике: как можно больше иностранных языков, как можно больше фактов, сведений, деталей и даже талантов.
Подлинные знания восхищают, увлекают, воспламеняют, а эти – разрушают, не давая взамен ничего конструктивного. Сонные дети глотают их в больших дозах и… не переваривают.
«Настоящий исследователь, – утверждает Бродзиньский[113], – может сказать, что ничего не знает в совершенстве, но во всем он видит совершенство, а в совершенстве – Бога».
Наши же знания, размолотые в порошок и карикатурно популяризированные, иллюстрирует табличка перед восковой фигурой в одном из варшавских балаганов: «Обезьяна, или первобытный человек».
Честное слово, не без оснований чародеи рубили головы тем, кто неподготовленным посмел ворваться в храм знаний.
Как отнеслась школа к этому новому течению, которое рискнуло поставить на одну доску со знаниями человеческий характер и способность выполнять свой долг перед самим собой, перед ближними и перед обществом? Излишне спрашивать, может и обязана ли школа формировать характер своих воспитанников, является ли она институтом учебно-воспитательным или же только учебным.
В школе, как и в жизни, само общение детей друг с другом формирует множество черт характера. «Дружбе, – говорит Чацкий[114], – умению забывать о себе ради другого редко возводятся алтари в домашней тиши, поскольку последняя, в отличие от школы, не предоставляет ребенку нужных ситуаций и нужного количества сверстников». Далее: учебная программа, способ подачи информации оказывают большое влияние на развитие ума и характера учащихся. Сегодня, когда этот вопрос уже всесторонне рассмотрен, всякие споры излишни.
Школа обязана воспитывать, но способна ли она это делать, если речь идет главным образом о дисциплине и подготовке ребенка к будущей профессиональной деятельности?
Здесь следует обратиться к словам Флориана Лаговского[115] из его труда «О нравственном воспитании в школе».
«Я должен предупредить родителей, – говорит опытный педагог, – отдающих детей в такие школы, где не заботятся о нравственной стороне характера, чтобы они не рассчитывали исключительно на школу, но уделяли пристальное внимание домашнему воспитанию, которым должны руководить сами или же доверить его людям, способным достойно справиться с этой задачей».
Когда мы говорим, что предметы, преподаваемые в средней школе, являются не целью, но средством воспитать характер, когда требуем, чтобы школа развивала не только разум, память или воображение, но и духовную сущность человека, нам могут возразить, что прежде всего школа обязана обеспечить ученику в будущем положение в обществе, кусок хлеба. Когда мы требуем, чтобы в школах для девочек особое внимание уделялось формированию благородного характера, – никто не спорит.
«Нужно совершенствовать школы для девочек, – говорит блестящий французский публицист Симон[116], – чтобы обеспечить мужей домашним очагом, спутницами умными и благородными, нужно защищать их от распутства, чтобы обеспечить детей матерями и воспитательницами, чтобы вернуть физически деградирующему поколению здоровье и силу, чтобы воскресить витальность общества, угнетенного сомнениями, общества, которое не знает, к чему применить порывы своего сердца».
Если речь идет о совершенствовании школ для девочек, то первым шагом должно стать введение в программы наших пансионов преподавания педагогики. Мы знаем тех, кто мог бы этим заняться, но пока не вправе их назвать. Вернемся к этому вопросу ближе к началу нового учебного года.
В масштабах общественной жизни новый учебный год – эпизод, казалось бы, весьма мелкий, но только на первый взгляд. Если карнавал, скачки или дачный сезон затрагивают лишь небольшую часть общества, то начало учебного года касается едва ли не большинства.
Дочка пана Адама собирается в этом году посещать фребелевскую школу, сынишка пана Владислава пойдет в первый класс, Андзя намерена брать уроки музыки, Вацек поступает в гимназию, Манюсю ждет переэкзаменовка, Виктор, окончив провинциальную гимназию, отправляется в Варшаву учиться в университете, панна Бронка получила диплом и подыскивает себе занятие, пока не выйдет замуж – кто знает, как скоро это случится… Супруга пана Юзефа хочет отдать свою Викту в бесплатный детский сад, пан Марцин посылает сына в ремесленную школу, жена пана Валентия просит хозяина магазина послать ее мальчика в воскресную торговую школу, потому что «парня только на посылках держат, он уж и то забыл, что раньше знал». А пан Петр мечтает о гимназии для своего Олеся, но как осилить вступительный взнос?..
Дремавшая родительская мысль просыпается и начинает лихорадочно работать. В этот недолгий период родители ощущают бремя своего долга и значимость своей ответственности.
Потом, когда дети в новой форме, с новыми книжками в новых ранцах отправятся в школы, когда «опытный» учитель или учительница, нанятые по рекомендации соответствующих институций, займутся возложенными на них обязанностями, – мысли родителей снова погрузятся в дрему, изредка нарушаемую плохой оценкой чада или появившейся на рукаве дыркой.
Печально, но факт.
Воспользовавшись временным пробуждением родительской мысли, хочется высказать столько замечаний, что даже для беглого их перечисления потребовалась бы отдельная статья.
Прежде всего спешу обратить внимание родителей на то, что существует немало учебников, в которых подробно освещается каждый период детства; они очень облегчают дело.
Есть учебники, посвященные дошкольному возрасту; их много. Мы найдем там описания развлечений, игр, досуга; найдем ноты и слова песенок для детей; найдем примеры поделок из гороха, палочек, глины и бумаги; образцы рисунков, образцы домиков и мозаики из кубиков и карточек; узоры для вырезания, плетения, прокалывания, наклеивания и вышивания; темы для рассказов и бесед.
В Варшаве существует пункт проката материалов для тех, кто преподает по системе Фребеля. Однако нет педагогического музея, куда родители могли бы водить детей, чтобы те увидели экспонаты из области естественной истории, образцы различных изделий и модели станков, – музея, на который семьи могли бы ориентироваться, создавая дóма его миниатюру, при помощи которой можно прекрасно обучать детей дошкольного возраста.
Меньше повезло тому возрасту, когда ребенок готовится к школе. Здесь могу порекомендовать лишь одну книгу – «Обучение дома» авторства пани Анели Шиц[117]. Труд этот должен привлечь воспитателей тем несомненным достоинством, что написан популярным языком, а содержащиеся в нем советы и замечания имеют практическое значение, могут быть немедленно воплощены в жизнь. Пожалуй, точнее всего было бы сравнить труд Анели Шиц с книгой рецептов, которыми можно сразу же воспользоваться для приготовления пирога или варенья.
Анеля Шиц рассуждает о цели и возможностях домашнего обучения, анализирует отношение родителей к воспитателям, дает советы относительно того, в каком возрасте следует начинать занятия, предлагает их программу, даже описывает систему оценок при домашнем обучении; далее она обрисовывает позицию учителя относительно индивидуальности ребенка, рассказывает об обучении нескольких детей одновременно, дает указания касательно домашних заданий, рассматривает возможные недостатки учеников, вред, наносимый перерывами в занятиях и сменой учителей; наконец, предлагает советы по преподаванию конкретных предметов: Закона Божьего, языков – родного и иностранных, каллиграфии, рисования, окружающего мира, арифметики, географии, истории и естественных наук.
Жаль только, что там ничего не говорится о гимнастике, что хотя бы несколько страниц не посвящено ценности физического воспитания. Название труда автора не оправдывает, однако это единственное, в чем я могу его упрекнуть.
Переходя к школьному возрасту, вынужден еще раз повторить то, о чем, особенно в последнее время, говорилось и говорится постоянно: ребенка не следует перегружать. Языки, музыка – все это прекрасно и полезно, но гимнастика ничуть не менее важна; любые дополнительные занятия развивают детский ум, но ведь и тело имеет свои потребности, которые нельзя игнорировать, – пренебрежение ими вредит организму ребенка. Два часа гимнастики в неделю скорее снизят количество плохих оценок в дневнике, чем те же самые два часа, которые ребенок будет зевать в обществе репетитора; послеобеденная прогулка принесет пользы больше, чем разучивание этюда, гамм и пассажей с бемолями и диезами.
Проф. Эдвард Мадейский[118] в своей «Диетологии ребенка» спрашивает: «Почему нам не приходит в голову использовать физические перегрузки для того, чтобы вырастить из ребенка более сильного человека? Напротив, мы возмущаемся, видя – картинка весьма нередкая на наших городских улицах, – как несчастный восьмилетний мальчик, отданный на обучение в столярную мастерскую, тащит за подмастерьем какую-то тяжесть: он весь в поту, то и дело останавливается, сгибается под непосильным грузом. Почему мы так реагируем? Потому что здесь перед нами тело, и, видя абсурдное насилие над ним, мы наглядно наблюдаем пагубные последствия – усталость; нам совершенно очевидно, что дети, при всем своем желании, такие тяжести поднимать не способны. А что происходит с детским мозгом, обремененным слишком ранним или слишком трудоемким образованием, – нам не видно».
Что касается репетиторства, у нас распространен лишь один вид домашней помощи – ежедневные занятия. Почему родители не исходят из способностей конкретного ребенка? Домашняя помощь в большинстве случаев необходима, но разве не хватит одного-двух-трех-четырех раз в неделю – если, конечно, перед репетитором стоит задача не делать вместе с ребенком уроки, а помогать ему, объяснять плохо усвоенное, вырабатывать навыки в решении задач и писании диктантов? Мне кажется, что для школьника, обладающего средними способностями, занятий с репетитором три раза в неделю более чем достаточно.
Тогда исчезнут жалобы на то, что подобная помощь ослабляет ребенка, порождает в нем убеждение, будто самостоятельно он ничего делать не должен. И останутся три часа в неделю, которые можно посвятить гимнастике.
Пускай родитель попробует ограничить помощь репетитора такими рамками, и я уверен – поскольку знаю по собственному опыту, – что результаты окажутся вполне удовлетворительными. Исключение составляют дети избалованные, ленивые, но и им ежедневные занятия с репетитором особой пользы не принесут.
С моментом покупки школьных учебников тесно связана проблема глобусов.
Глобус как вспомогательный материал для изучения географии у нас совершенно не популярен. Да и географические карты покупаются лишь по настоятельному требованию учителя.
А ведь только благодаря глобусу ребенок постепенно усваивает, что Земля имеет форму шара. Только при помощи глобуса можно объяснить детям, почему вращение Земли вокруг своей оси определяет смену дня и ночи, почему день настает не повсюду одновременно и не всегда продолжается двенадцать часов, какое значение имеет наклон оси Земли к плоскости орбиты; только имея глобус, можно познакомить их с понятиями широты и долготы, с механизмами взаимодействия морей и океанов. Глобус для преподавания нашей отсталой – относительно прогресса космографии – дедуктивной географии необходим и неизбежен.
Несколько слов адресую тем барышням, которые, закончив пансион, хотели бы заняться чем-то еще, помимо разыгрывания всякого рода думок на фортепианах, чтения модных романов и стихов не менее модных авторов.
К сведению их, а также их родителей: в Варшаве существуют фребелевские курсы и курсы кройки и шитья. Уметь занять ребенка и уметь сшить платье или блузку – такие знания никому не помешают, а пользу могут принести весьма и весьма ощутимую.
Есть школа!
Недостатки и изъяны сегодняшней школы так многочисленны и значительны, необходимость их быстрейшего устранения так очевидна, опасность плохой школьной системы так велика, что, говоря о них, мы упускаем из виду факт неслыханной важности, тот решающий факт, что школа все-таки – есть. Мы уже не отнимем у ребенка школу, не лишим его права на книгу, не вычеркнем неоспоримого требования, чтобы каждый умел читать и писать. Ребенок получил сонмы чиновников, которые оправдывают свой хлеб и существование, служа исключительно этому малолетнему, растущему, непроизводительному населению – детям. То, что некоторый процент учительства пренебрегает своими обязанностями – что подделывается под благотворное влияние семьи на ребенка, стремясь удержать прежний характер службы в рамках некоей доброй воли, снисходительной доброжелательности к детям; что ускользает от признания факта: как врач лечит, судья судит, счетовод ведет книги – так и учитель учит, ибо это его обязанность, а не господская милость; что некоторый процент так или иначе злоупотребляет своей властью, – не меняет существа дела. Бывают врачи, недобросовестные по отношению к пациентам в больнице; чиновники, пренебрегающие «чернью»; бывают и учителя, которые не церемонятся с юнцами. Но этому скоро придет конец. Ребенок должен солидно, тактично и досконально обслуживаться своими чиновниками.
Старый дедуля рассказал своему внуку о былых временах, глупый Кайтусь выстругал палку или дудочку, садовник показал что-то интересное на земле и на дереве – когда они были в хорошем настроении. Сегодня школьная программа охватывает историю, ручной труд, естествознание. Можно теперь произвольно расширять, сужать, изменять программы в лучшую сторону, можно и в худшую – но школа есть и какая-то система.
Посредством школы дети втянуты в общую циркуляцию. Часы поднимают их с постели, выводят на улицу, сосредоточивают в помещениях, отданных в их полное распоряжение, – и не кое-каких, а просторных, эстетических, отвечающих требованиям гигиены. Здесь они должны получить ответы на свои вопросы. Здесь обучают их и заботятся об их здоровье и развитии. Здесь их познают, квалифицируют, сортируют, классифицируют и продумывают место будущей работы для каждого.
Школа во всеуслышание взывает о реформе, но школа уже определенно есть, и это самое важное.
Программа – это важно. Эти четыре-шесть школьных часов можно лучше использовать. Лизнуть понемножку того и другого, скопить в памяти колонки иностранных слов, правил, формул, фамилий и дат, сдать экзамен – и забыть – это не общее образование, это знание малопригодно, неприменимо в жизни. Самообразование и односторонняя одаренность – как что-то, что мы едва начинаем признавать, но чему мы еще не содействуем. Чтение, искусство и спорт – как дополнение, а не фундамент школы. Мизерные результаты. Нет серьезных склонностей, ярких интересов. Но не преувеличиваем ли мы влияния школы? Можно преподавать астрономию, как и этику и математику, формировать чувство красоты, а латынь сделать философией. Но для всех ли? Может быть, современное сознание – заурядно? Люди еле доросли до газет. Печатная сплетня не одна и каждый раз свежая. Какие существенные качества несут в жизнь учащиеся наших исключительных, образцовых школ? Это мы можем проверить только сейчас, когда много школ и когда все дети в эти худшие или лучшие школы ходят.
Гражданское воспитание (вне зависимости от учебной программы), а значит, товарищеский суд, кооператив, кружки взаимопомощи, самоуправление – делаются первые попытки, это только еще зреет. Зачатки эти рассматриваются как подготовка к «будущей» жизни – забывается факт, что дети испытывают потребности своего, детского общества. У них есть свои хищники – наглые, агрессивные каверзники, бестактные, вульгарные, нечестные, назойливые, бандитские типы, разрушители их игр и занятий, и дети ничего не могут поделать. У учителя нет времени войти в эти «мелочи»; перегруженный программным балластом, малооплачиваемый, весь в хлопотах, он не доосознает необходимости относиться к своему юному обществу с той же серьезностью, как врач – к детской больнице.
Во второй раз обращаюсь за сравнением к медицине. Кто возьмет на себя труд исследовать зачатки педиатрии, тот убедится, что сто лет назад отношение медицины к детским заболеваниям было столь же невзыскательно.
Еще одно: школа не только учит в принудительном порядке детей, но и в принудительном порядке воспитывает родителей. Школа учит беднейшее население, что нельзя легкомысленно только плодить детей, надо заботиться о них. А зажиточных заставляет честно оценивать достоинства их детей. Избалованный, воспитанный на катехизисе эгоизма и больших аппетитов, входит этот «мой сын» или «моя дочь» в жизнь и становится одним из многих. Ты родился – согласен, но чего ты стоишь? Что ты трудом завоюешь и что ты дашь? Сыночек обижен, папа, мама…
Лишь на фоне этих колоссальных заслуг можно школу критиковать и – только осторожно! – реформировать. Учреждение, которое охватывает всех граждан, не может вприпрыжку бежать в неизвестное. Каждый шаг надо осмотрительно соразмерять; речь идет об исключительно важном деле.
О школьной газете[119]
1. Выпускать газету пробуют многие школьники. Начинается все по-разному, и называют газету тоже по-разному. А вот конец, увы, один: несколько номеров – и газета перестает выходить. Я видел энтузиазм первых шагов и разочарование неудач. Жаль было пропавших вотще усилий и пыла. Однако думаю, что и неудачные попытки имеют свою ценность – дети приобрели опыт, чему-то наверняка научились. Но было бы лучше, если бы школьная газета состоялась.
Я считаю, что издания для детей и молодежи совершенно необходимы, – но именно издания, сотрудниками которых были бы они сами, издания, которые затрагивали бы важные и интересные для них темы, а не просто еженедельники со сказками и стишками. А что для детей и молодежи важно – они сами и должны рассказать в своих школьных газетах. Поэтому в этой брошюре я хочу дать ряд советов и сделать ряд предостережений, которые могут пригодиться тем, кто в будущем захочет издавать школьную газету.
2. Класс. Сорок мальчиков или девочек. Мне кажется, первая ошибка молодых редакторов заключается в том, что они рассчитывают не на всех товарищей, а только на небольшую их группу. Рассуждают организаторы так: «Мы втроем станем издавать газету для остальных тридцати». Они полагают, что постепенно в работу втянутся еще несколько человек и этого будет достаточно. Кого они принимают в свой коллектив? Ребят способных, легко пишущих, тех, кто сразу соглашается, обещает золотые горы и с ходу выдает кучу идей.
Если начинают всего трое, то прежде, чем появится кто-то еще, из этой троицы может выпасть один человек или даже двое. Один из троих может заболеть, уехать, обидеться, расхотеть, либо может оказаться, что он не подходит для такой работы. Большая ошибка – начинать работу с самыми способными и легко соглашающимися. Потому что они зачастую наименее терпеливы или наиболее честолюбивы, а стало быть, на них в меньшей степени можно рассчитывать. Ни одно издание на свете не осуществляется исключительно благодаря идеальным сотрудникам – нет, газеты и журналы делают люди добросовестные, пунктуальные, аккуратные. Способный крикун, капризный отличник, высокомерный «поэт» – прекрасно, пускай сотрудничает с газетой, но редакционный комитет должен состоять прежде всего из тех, кто редко болеет, не пропускает уроков, не опаздывает, держит слово и не слишком задается. У них может не быть близких друзей, но не должно быть врагов. Правда, заинтересовать их и получить обещание сотрудничать трудно, но фундамент следует выстраивать особенно осмотрительно, иначе все здание рухнет.
3. В редакционный комитет должна входить как минимум половина класса. Работу следует распределить так, чтобы никто не мог отговориться отсутствием времени. У каждого должно быть настолько мало обязанностей, чтобы он мог без труда заменить того, кто раскапризничался или по другой причине не сумел выполнить обещанное. Нет ничего хуже, чем зависеть от одного человека. Такова уж человеческая природа: тот, кто знает, что незаменим, начинает слишком многое себе позволять, а будет знать, что без него можно обойтись, – легче пойдет на уступки.
Большое количество сотрудников также небезопасно. Среди них может возникнуть заговор; обиженный может не только сам бросить работу, но и начать интриговать, подговаривать других, вредить общему делу. Об этом непременно нужно помнить. Нельзя говорить: «Не хочешь – не надо; ты и так мало что делал, справимся и без тебя».
Каждый враг представляет собой опасность. Школьная газета должна иметь десяток друзей, два десятка доброжелателей, а из оставшихся десяти равнодушных может себе позволить двоих неприязненно настроенных или обиженных. Двоих – но не более того; двоих – но не в самом начале, а лишь тогда, когда жизнь газеты уже идет по накатанной колее.
4. Очень часто бывает так: «Вечно его приходится просить, вечно приходится упрашивать», и в результате: «Ну и не надо, мне все равно». Должен предостеречь, что хотя в частной жизни подобная позиция может выглядеть даже благородно, но в общественной работе означает незрелость и недальновидность. Поскольку нельзя приказать, приходится просить и упрашивать, ты зависишь от готовности человека пойти тебе навстречу – и тебе не может быть все равно. Это не только твое дело, это дело общее; ты морочишь голову, что-то вроде собираешься сделать, а потом всех – но прежде всего самого себя – подводишь, оставляешь в дураках. Обвиняешь других в том, что не получилось, но виноват сам, потому что оттолкнул людей негибким поведением, необдуманным словом, неосмотрительностью, бестактностью. Все мы разные, переделать человека сложно, так что разумнее каждого использовать таким, какой он есть, а не отказываться и не перебирать, чтобы в конце концов не остаться в одиночестве, наедине со своими обидами и претензиями.
Речь идет об организационной работе, а не об игре в организацию. Если кто-то организует газету, он должен знать, что его ждут трудности и неприятности, что неизбежны неудачи, что придется столкнуться с людьми малосимпатичными и нести ответственность не только за собственные, но и за чужие поступки. Ничего не поделаешь. Тот, кому нужны развлечения, пускай идет в театр, а не берется за работу, которая требует усилий и добросовестности, не обещая при этом ничего, кроме внутреннего удовлетворения от принесенной другим пользы.
5. А какую школьная газета приносит пользу? Огромную! Она учит добросовестно выполнять добровольно взятые на себя обязательства, учит работать по плану, опираясь на объединенные усилия разных людей, учит смело высказывать свои убеждения, учит честно спорить, используя аргументы, а не ссориться, проливает свет там, где были лишь сплетни и наговоры, дарует мужество робким, утирает нос чересчур самоуверенным – она упорядочивает и направляет общественное мнение; это совесть коллектива. Если у тебя есть претензии – напиши в газету; сердишься – напиши; обвиняешь меня во лжи или непонимании – пожалуйста, давай начнем открытую дискуссию при свидетелях: газета – документ, от которого не отопрешься.
Газета сближает, связывает учащихся, благодаря ей познаются те, кого прежде никто не знал, газета заставляет обратить внимание на тех сосредоточенных людей, которые умеют говорить молча, с пером в руке, – а в шумной дискуссии их голос не слышен.
6. Как распределить работу? Итак: в газете должны быть разные отделы, должен быть актуальный материал, должны быть короткие новости. Каждый сотрудник и член редакционного комитета имеет тетрадку, в которую вписывает новости своего отдела. Пускай один записывает, кто пропустил уроки или опоздал. Другой – именины и дни рождения товарищей. Третий – новости, касающиеся контрольных работ. Четвертый – новости про короткие перемены, а пятый – про большую. Один занимается уроками математики, другой – польского языка и т. д. Кто-то может взять на себя отдел книг: кто что прочитал за неделю. Или кто был в театре. Этот займется учителями, тот – порядком в классе, еще один – ссорами и драками. Или: кто забывает приносить учебники, тетради и перья. Наконец: «Разное». Я перечислил около двух десятков отделов, но это не значит, что они непременно должны сразу появиться, что их не может быть больше или меньше. Это пример того, что работу можно разделить на небольшие задачи, так что даже тот, кто не любит много писать, сможет взять на себя какой-нибудь отдел. Наверняка будут возникать новые отделы, а какие-то, напротив, отмирать. Может, кто-то раз за разом будет отдавать секретарю свою тетрадку со словами: «Ничего интересного не произошло». И выяснится, что он недобросовестен, не записывает новости, которые могут быть важны, а кто-то другой, напротив, слишком много внимания уделяет тому, что остальных мало волнует.
Можно на первой странице тетрадки написать: «Обязуюсь в течение первого пробного месяца каждую субботу отдавать секретарю эту тетрадку, даже если за неделю ничего не записал». Подпись, дата.
После первого, пробного месяца можно взять обязательство уже на три месяца.
Можно добавить: «В случае болезни обязуюсь тетрадку передать другому».
7. На заседаниях редакционный комитет обсуждает, как разнообразить новости, как улучшить каждый отдел. То, чего следует прежде всего избегать во время собраний, – это бесплодной критики. Бесплодной называется такая критика, когда человек только говорит, что плохо, но не предлагает никаких способов это плохое улучшить. Не бывает изданий настолько хороших, что они не могли бы стать лучше. Но пословица гласит: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Люди освещали жилище лучиной, потом свечой, потом керосином, газом и, наконец, электричеством. И не бросали одно, пока не изобретали что-то получше. Школы не слишком хороши, и множество людей постоянно об этом размышляют – как сделать, чтобы школы стали лучше. Но что бы случилось, возьми мы и закрой все школы – раз они не идеальны? Учителя тоже не идеальны, но приходится довольствоваться теми, что есть, пока не появятся лучшие. Сказать не слишком добросовестному сотруднику: «Если ты так будешь работать, так уж лучше вообще не работай» – очень легко, но не слишком дальновидно. Сказать: «Этот отдел неинтересный» – легко; но нужно тут же дать совет, чем его заменить, чтобы место не пустовало. Если даже целый номер газеты получился неудачным – может, следующий будет лучше или, может, через три месяца получится удачнее.
Не стоит сердиться на критику: во-первых, то, что одному не нравится, другому может и понравиться, во-вторых, умного человека критика не отпугнет, напротив, побудит приложить еще больше усилий. Не следует на собраниях бурно ссориться. Бывает, кто-то выскажется саркастически – да, это неприятно; может, такой уж у человека характер и не его вина, что с ним уродился; может, сам потом пожалеет, что переборщил. А может, имеются скрытые причины, может, человек не хочет, чтобы газета выходила, может, в том, чтобы развалить работу, есть для него какая-то выгода. Не каждый предпочитает сказать открыто – кто-то станет действовать втихую. И мы поступим неосмотрительно, если позволим такому человеку выиграть.
Concordia res parvae crescunt, discordia maximae dilabuntur (согласием малые государства укрепляются, от разногласия величайшие распадаются) – гласит латинская пословица.
Думать, размышлять, мыслью мысль укреплять, искать путей, а не ссориться из-за того, что человек совершает ошибки, а дела его грешат недостатками.
8. Кроме так называемого текущего материала, газета должна иметь материалы про запас. От богатства редакционного портфеля зависит ценность издания. И здесь молодежь нередко совершает ошибку. Опытный редактор припрячет часть статей, не даст в первый номер все, что считает лучшим. Он подобен хозяйке, которая следит за тем, чтобы в доме всегда были запасы, чтобы и на каждый день имелось что-нибудь вкусное, и на случай гостей или непредвиденных обстоятельств что-нибудь было припасено. Молодежь старается, чтобы первые номера газеты были интересными и пространными. А еще – они слишком спешат с выпуском первого номера. Выше я говорил: «Не ссориться», а теперь говорю: «Не спешить».
Да-да, не спешить. Если мы решили, что текущие новости будут занимать половину номера газеты, то вторая половина может быть подготовлена заранее. Я думаю, что прежде, чем выпускать первый номер, нужно подготовить еще четыре (за исключением текущих новостей). Знаю, что не терпится, что все вокруг твердят: «Вы все болтаете, где же ваша газета?» Французская пословица гласит: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним». Пускай себе шутят и подтрунивают – мы будем двигаться медленно и осмотрительно. Пускай даже кто-то потеряет интерес – ничего страшного, есть люди, которые быстро остывают. Зато остальные научатся ждать. По опыту знаю, что самые нетерпеливые сотрудники, если что-то написали и это не опубликовано в ближайшем номере, сразу думают, что их материалами пренебрегают. Ничего подобного. Газета должна заботиться о том, чтобы ее содержание было разнообразным: длинные статьи должны чередоваться с короткими, серьезные – с шутливыми, сложные – с легкими. Предположим, в школе состоялся спектакль или класс съездил на экскурсию. Об этом написали аж четыре человека. Как лучше – дать все четыре статьи в один номер или публиковать постепенно, по одной? Если кто-то говорит: «Пока вы не напечатаете то, что я написал, я ничего больше делать не буду», – ему нужно объяснить, что он не прав. Видели в предновогодних номерах газет и журналов анонсы романов и статей, которые будут опубликованы лишь спустя несколько месяцев? Взрослым такая практика знакома, а школьникам лишь предстоит ее освоить.
Можно даже предупредить, что первый номер газеты не выйдет, пока те, кто уже дал по одной статье, не дадут еще по одной – на будущее, в «портфель». Можно ввести еще более суровое правило: каждый сотрудник обязан всегда иметь две статьи про запас.
Газета подобна букету, собранному из разных цветов. Ведь насколько красивее будет букет, если у нас есть возможность тщательно подбирать цветы!
9. Может ли редактор газеты писать сам? Необязательно. Хорошо, когда редактор способен написать статью, если возникнет срочная необходимость и не удастся вовремя договориться с другим автором. Но плохо, если редактор отвергает чей-то текст, убежденный, что сам напишет лучше. Даже плохая статья имеет ценность, потому что может кого-то увлечь. Если бы я был редактором школьной газеты и если бы в моем классе был человек, считающийся малоспособным, я бы к нему обратился. А если бы кто-то позволил себе иронизировать по этому поводу, я бы в следующем номере написал, что так нельзя, что это неправильно и неумно. Может, я бы даже более резко написал – не называя шутника по имени. Вообще, с именами в газете, когда что-нибудь критикуешь, нужно быть очень осторожным. И еще: такая статья не может быть анонимной, она должна быть обязательно подписана. Можно сделать примечание: что хотя редакция и публикует данную статью – во имя свободы слова, – но с позицией автора не согласна и считает написанное несправедливым.
Редактор должен быть необычайно спокойным, тактичным и осмотрительным – и руководствоваться главным принципом: избегай всего, что может от газеты оттолкнуть и отвратить, и не пренебрегай ничем, что может привлечь к ней новых друзей.
Газета, затрагивая школьные проблемы, должна время от времени уделять внимание и учителям, она имеет право голоса в том, что касается порядка и дисциплины. Я бы не советовал с этого начинать и считаю неверным подлизываться к школьным властям. Но, стремясь к тому, чтобы быть уважаемой всеми, газета должна справедливо высказываться по тем вопросам, которые могут оказаться полезны также учителям. Тогда она сможет и позволить себе критику, и рассчитывать на их помощь. Такт и беспристрастность – вот за чем обязан следить редактор.
Вторая не менее важная задача редактора – внимательно наблюдать за школьной жизнью, подхватывать каждую мысль, каждую новую идею, каждый проект, чтобы разнообразить содержание газеты. Читателю нравится, когда некоторые отделы повторяются из номера в номер, но время от времени он также любит обнаружить в газете что-нибудь новенькое, какой-нибудь сюрприз, что-то такое, чего еще не было.
Если газета неиллюстрированная, можно издать один праздничный или юбилейный номер с рисунками. Опубликовать загадку – пообещав награду – или шутку, проект экскурсии, анонс спектакля, еще что-нибудь интересное. Так поступают и в крупных газетах. Одна парижская газета выставила в окне редакции бутылку с горохом: «Кто угадает, сколько горошин в бутылке, получит награду». Бутылку при свидетелях наполнили и запечатали, в назначенный день горошины пересчитали. Угадали, говорят, два читателя: извозчик и депутат.
10. Очень обогащают редакционный портфель конкурсы. Редакция предлагает конкретную тему или обозначает задачу в общих чертах – например, конкурс на лучшее стихотворение, на политическую или экономическую статью, на самую удачную шутку. Потом проводится голосование: читатели говорят, чтó им больше всего понравилось, и награду получает тот, кто наберет больше всего голосов.
Могу предложить несколько тем, но предупреждаю, что это не образец, а просто пример. Итак: 1) Мое приключение в трамвае; 2) Как я заблудился (в лесу или в городе); 3) Интересный сон; 4) Что бы я сделал, если бы выиграл миллион; 5) Кого я часто встречаю на улице по дороге в школу; 6) Что меня больше всего злит; 7) Пять самых красивых имен – мужских и женских; 8) Что бы я сделал, если бы можно было делать все, что захочешь; 9) Проект школьного концерта; 10) Идеальная школа.
Темы под номером четыре, шесть и семь еще называют вопросами анкеты. В Америке анкеты очень популярны. Иногда редакции получают тысячи ответов на свои вопросы.
Действительно, интересно, какие имена людям больше всего нравятся, какие недостатки и достоинства они полагают самыми важными, что их больше всего сердит, что они считают счастьем, кто из популярных авторов имеет больше всего поклонников. До войны одно из изданий опубликовало анкету: какой польский роман больше всего нравится читателям, – выяснилось, что «Огнем и мечом» Сенкевича.
Порой результаты подобных анкет оказываются очень интересными, а порой – забавными. Например, в одной школе я спрашивал, кто кем хочет быть. Один хотел стать доктором, другой – учителем, третий – инженером, а Юзек написал, что хочет быть волшебником. Все засмеялись. Сначала мы не знали, кто это написал, потому что записки были анонимные. Тогда я предложил: если автор хочет, пускай признается. Юзек встал: «Это я». Шутка? Вовсе нет; вопрос был – не кем кто может стать, а кем кто хочет быть. Проголосовали, и Юзеку дали награду, а мы благодаря ему получили очень интересную тему для следующей анкеты: «Что бы я сделал, если бы был волшебником».
Однажды на вопрос «Что меня больше всего злит?» один мальчик ответил: «Когда я говорю правду, а мне не верят; например, я ищу шапку, которая куда-то запропастилась, а кто-то подходит и спрашивает, где улица Кручая, – я ему говорю, что у меня нет времени, потому что я ищу шапку, а он: „Ты специально так говоришь, потому что сам не знаешь“. Или кто-нибудь просит что-нибудь одолжить – ластик, например, – я говорю, что у меня нет, а человек не верит: „Есть, просто тебе жалко“. Я тогда прямо убить готов!» Вы не поверите, но с тех пор я значительно реже говорю людям, что не верю им, разве что точно знаю – человек лжет!
Ответ на вопрос, кого больше всего не любят: того, у кого нет чувства собственного достоинства, – его все гонят, а он навязывается.
Это все необычайно интересно.
11. Я говорил о наградах. Какими они должны быть? Редакция школьной газеты не может быть богатой, поэтому и награды не будут дорогими. Опыт научил меня, что очень симпатичная награда – памятная открытка. Выбирается открытка с какой-нибудь подходящей картинкой, сторона с адресом заклеивается чистой бумагой и на ней пишут что-нибудь вроде:
Жюри конкурса, состоявшегося (тогда-то), принимает решение наградить (такого-то) памятной открыткой.
Или:
Решением редакционного комитета (название издания) (такой-то) награждается памятной открыткой.
Можно написать, что открытка «была присуждена». Тогда – «за участие в конкурсе», «на память о сотрудничестве», «по случаю публикации десятой (двадцатой) статьи».
Можно, чтобы привлечь участников, написать в проспекте, что за двадцать или двадцать пять статей авторы будут получать памятную открытку.
Награждая памятными открытками, следует соблюдать меру. Потому что, если мы будем слишком щедры, открытки утратят ценность или может так получиться, что за любую ерунду каждый будет требовать награды и без открытки и пальцем пошевелить не захочет. Нужно объяснить, что открытка – это еще и подарок на память. Если ты не любишь свою газету, не уважаешь ее – зачем тебе память о ней? Кому важно помнить, тому и одной открытки будет достаточно. Нужно также быть осторожным, чтобы редактора не обвинили в том, что он и его ближайшее окружение больше заботятся о себе. Поэтому лучше сразу сказать, что редактор, например, получает открытку спустя год работы, член редакционного комитета и постоянный сотрудник – за каждые десять или двадцать номеров. Сразу следует рассчитать, чтобы каждый получал открытку не чаще, чем два-три раза в год, и только если добросовестно выполняет взятые на себя обязательства и горячо содействует успеху издания.
Добавлю еще, что открытки могут служить рекламой; поэтому следует стремиться к тому, чтобы они оказались у как можно большего количества людей. Так что, если есть сомнения, кому ее вручить, первенство должен иметь тот, кто еще никогда не получал открыток. Можно сделать так: каждый квартал открытки разыгрываются между теми, у кого пока ни одной нет.
Этот вопрос также требует деликатности и осмотрительности.
12. Школьная газета выходит в одном экземпляре. Переписывает газету начисто секретарь. Прежде чем я расскажу о секретаре, прошу обратить внимание на один важный момент.
Итак: есть люди, которые легко пишут. Они любят и хотят писать. Одни пишут «из головы», другие переписывают. А есть такие, которые писать не любят. Точно так же, как один любит играть, другой – рисовать, третий – заучивать на память стихи или решать задачи, а может, шить, петь, помогать по хозяйству, заботиться о малышах, читать книги или выращивать цветы. И большое счастье, что не все любят делать одно и то же, и большое несчастье, что сегодняшняя школа пока не умеет учитывать все человеческие таланты и склонности. Что делать? Люди думают, но пока ничего путного не придумали. Так что сегодня в школе пользуются уважением те, кто легко и охотно пишет «из головы». Получается, что тот, кто не умеет или не любит писать, – дурак. А тот, кто писать умеет много и складно, чересчур заносится. Это большая ошибка: это оскорбляет и обижает тех – зачастую очень умных и полезных людей, – у которых не лежит рука к перу, как у других нет склонности к музыке, гимнастике, шахматам или декламации. Повторяю: хорошо, что не все люди имеют одинаковые глаза, волосы, одинаковые мысли и чувства. Как часто рождается дружба между весельчаком и человеком, любящим погрустить, между брюнетом и блондином, между врачом и учителем! Правда, каждый способен написать письмо, описать какое-нибудь приключение, какое-нибудь событие, а если даже не любит писать, школа правильно делает, что заставляет этим заниматься. Потому что, если это необходимо и приносит пользу, каждый человек должен уметь делать даже и то, чего он не любит и в чем не слишком хорош.
Все это я говорю для того, чтобы не показалось странным, что я не считаю хорошо, интересно, остроумно пишущего более ценным сотрудником, чем тот, кто умеет красиво переписывать.
13. В Средние века, когда еще не было типографий, переписчики пользовались не меньшим уважением, чем ученые и поэты. Переписанное и напечатанное – это как живописный портрет и фотография, как ручная вышивка и машинная строчка, как живой голос и граммофон. Красивый почерк – тоже талант, причем, следует добавить, – талант редкий.
Поэтому как издание школьной газеты в целом не может опираться исключительно на выдающихся сотрудников, точно так же не стоит слишком досадовать, если секретарь не обладает талантом каллиграфа. Исходим из того же принципа: пускай тот, кто пишет красивее всех, возьмется переписать юбилейный, праздничный или иллюстрированный номер. Но постоянно работать лучше попросить секретаря и его заместителя – самых добросовестных, честных и аккуратных ребят в классе. Потому что секретарю будет доверена самая ответственная работа. Кто видел, как заботятся о печатном станке, тот поймет, каким уважением должен пользоваться секретарь школьной газеты. Он не станок, которому все равно, что печатать; он из недели в неделю переписывает газету, всю целиком, до последней запятой, в том числе то, что менее интересно или даже совсем не интересно, что читатель просто бегло проглядит; он был бы подобен станку, обладай станок душой.
О его работе забывают; это труд не только руки, которая пишет, но и глаза, который смотрит, добросовестная работа мысли, заботящейся о том, чтобы каждая строка заканчивалась в нужном месте, чтобы не ошибиться, чтобы где-то буквы поставить более тесно и уместить слово, где-то заголовок сделать покрупнее… А переносы слов, а конец страницы?
Обращайте внимание на то, как выглядит газета, но дайте секретарю время, чтобы он набрался опыта, не требуйте, чтобы ошибок не было вовсе, – иногда случается пропустить страницу или слово, иногда приходится что-то зачеркнуть. Ведь все это не только возможно, но и неизбежно, особенно поначалу.
Будьте по отношению к секретарю благодарны и снисходительны – и помните, что не следует слишком перегружать его работой. Секретарь имеет право отвергнуть текст неразборчиво написанный, со слишком большим количеством помарок, а автор статьи всегда обязан думать о секретаре.
14. Если память мне не изменяет, большинство школьных газет переставало выходить, потому что никто не хотел их переписывать начисто. Об этом следует помнить.
У секретаря должен быть заместитель, секретарю нужно помогать. Очень длинные статьи могут вписывать сами авторы в уже готовые номера, – может, это научит их писать более лаконично.
Пускай секретарь как следует рассчитает время и скажет, насколько обширной должна быть газета; каждую неделю целая тетрадка или одна тетрадка на два номера. Это важно. Неопытные, но полные энтузиазма люди часто берутся за обязанности, с которыми не в состоянии справиться. Следует с часами в руке высчитать, сколько времени занимает переписывание номера, сколько времени секретарь может уделять газете ежедневно.
Иногда школьники решают, что будут переписывать номера по очереди. Это имеет свои плюсы, но для начального этапа небезопасно. Если вы все же остановитесь на этом варианте, вам понадобится ответственный секретарь. И следует непременно различать сотрудников редакции и сотрудников администрации. Редактор не может успеть все, он неизбежно будет упускать то одно, то другое. Помните, что крах издания всегда начинается с того, что номера выходят не вовремя, с опозданием – на день, потом на два, на неделю, – и наконец газета перестает выходить вовсе. Подобно человеку, она может умереть внезапно, а может – после долгой болезни.
Я знаю случай, когда родители, заметив, что увлеченный переписыванием газеты секретарь пренебрегает домашними заданиями, запретили ему этим заниматься. Это тоже следует иметь в виду.
Именно поэтому я говорю, что не надо спешить с выпуском первого номера, даже если он уже готов: сперва следует тщательно продумать все детали.
15. Это еще не всё. У издания должны быть средства. Тетрадки для постоянных сотрудников, тетради для переписывания газеты, обязательно – стальные перья для секретаря, возможно, несколько памятных открыток. Советую собрать необходимые средства путем добровольных пожертвований. Нужно сразу запланировать бюджет издания и выдавать расписки – а еще предупредить, что может ничего и не получиться. Каждый должен понимать, что рискует: тут ничего не поделаешь, никакие претензии не принимаются. Взрослые люди знают, что любые расчеты могут подвести, что в любом новом предприятии есть определенный риск; неопытные же, потеряв деньги, очень сердятся. Главное – избежать легкомыслия, злой воли, нечестности со стороны тех, кто распоряжается общественными деньгами. Нужно выбрать кассира и комиссию из трех человек, которой мы доверим покупки, – чтобы не было споров. Нужно сразу решить, какие открытки должны быть куплены (например, с изображением цветов), чтобы потом не было претензий, что одному досталась картинка красивее, чем другому.
Несмотря на всю осторожность, всегда найдутся недовольные и интриганы. Но не следует легкомысленно давать им в руки оружие. Если они выступят против нас, то будет ясно, что они ищут повода или просто из-за своего несносного характера никогда и ничем не довольны. Аргумент, которым я постоянно пользуюсь с такими людьми, звучит следующим образом:
«Тебе не нравится, и ты прав. Мне тоже не нравится, потому что могло быть лучше. Я не нахожу способа сделать лучше, но, если ты предложишь свой, я буду тебе искренне благодарен».
16. Отдельно скажу о помощи взрослых при издании газеты. Помощь такая желательна, но не обязательна. Лучше всего было бы попросить учителя, чтобы он прочитывал каждый переписанный номер и в конце под рубрикой «Errata» указывал все грамматические и стилистические ошибки. Газета сохранила бы свежесть и оригинальность школьного стиля. Потому что нельзя исключить, что в будущем молодежь создаст собственный язык, какой есть у народа, ученых, художников. Язык молодежи может быть даже живописнее, свежее, красивее сленга взрослых журналистов. В школьном языке есть интересные выражения и слова.
Подражание стилю взрослых, встречаемое в школьных сочинениях, зачастую коробит и смешит! В газете лучше постараться этого избежать.
Учитель может писать в газету вступительные статьи. Может воспользоваться предложенным газетой конкурсом, давая тему для сочинения в классе. Это обогатило бы редакционный портфель.
Нужно быть очень осмотрительными, чтобы не оказаться полностью зависимыми от взрослых, которые обладают тем серьезным недостатком, что не приемлют сотрудничества с подростками на равных и, даже если вслух заявляют о якобы полной свободе, в душе требуют послушания. Говоря так, я говорю о взрослых в целом, а не о редких исключениях.
17. Кому принадлежат прочитанные экземпляры газеты? Об этом тоже следует договориться заранее. Они могут принадлежать школе, храниться в ее архиве, которым будут пользоваться будущие поколения; могут разыгрываться между подписчиками.
Оговорить следует еще два вопроса. Можно ли брать газету домой и переписывать из нее на память фрагменты? И что будет с имуществом газеты, если она перестанет выходить, – будет ли оно передано школе, или разыграно между одноклассниками либо членами редакционного комитета, или отдано наиболее заслуженному сотруднику, который выбирается путем голосования?
18. Я предлагаю провести два собрания.
Повестка дня первого может быть следующей.
1) Объяснение цели собрания (организация школьной газеты).
2) Выбор председателя собрания. Председатель записывает имена тех, кто хочет высказаться, и по очереди предоставляет им слово. (NB. Если тебя выбрали председателем, глупо из ложной скромности отказываться.)
3) Чтение этой брошюры.
4) Дискуссия на тему, стоит ли издавать газету, как часто она будет выходить, нужно ли привлечь к сотрудничеству учителей и кого именно.
5) Запись тех, кто хочет участвовать в издании газеты.
Во втором собрании принимают участие только те, кто записался.
Повестка дня.
1) Выбор председателя и секретаря заседания. (Секретарь должен написать короткий отчет в первый номер газеты.)
2) Распределение работы:
а) обсуждение и определение рубрик новостей;
б) определение тем и сроков сдачи текстов в первые четыре номера газеты;
в) выборы редактора и двух секретарей газеты.
3) Финансовые вопросы:
а) определение размера единовременного взноса;
б) определение постоянного ежемесячного взноса;
в) выборы казначея.
19. После двух собраний издается проспект газеты. В проспекте должно быть написано, как будет издаваться газета, какие средства для этого есть, кто участвует в издании.
Проспект заканчивается призывом к тем, кто пока не решился принять участие в издании газеты – может, потому, что не уверен в своих силах, может, в силу врожденной недоверчивости. Этих ребят авторы проспекта очень просят прийти на третье собрание.
Повестка дня третьего собрания.
1) Зачитывание протоколов первых двух собраний.
2) Зачитывание кассиром отчета о доходах и расходах.
3) Зачитывание редактором отчета о содержании редакционного портфеля.
4) Дополнительная запись желающих работать в редакционном комитете, окончательное распределение обязанностей и подписание обязательств на первый пробный месяц.
5) По желанию – совместная прогулка в Лазенки или по Уяздовским Аллеям[120].
Я бы не советовал заранее определять дату выхода первого номера. Если чего-то не хватает, лучше отложить, пускай даже какие-то текущие новости устареют.
То же – если во время заседания возникли сомнения, раскол или если оказалось, что много протестующих и равнодушных. Лучше назначить еще одно собрание, даже если кто-нибудь скажет: «Да ну, мы всё только обсуждаем и ничего не делаем».
20. Многие удивятся, увидев мой последний совет.
Прочитав брошюру, вы можете сказать:
– Мы вообще не станем прислушиваться к тому, что он там наговорил. Старый ворчун думает, что у детей и подростков нет терпения и они ничего не умеют делать. Сделаем так, как считаем нужным: возьмемся за дело быстро и энергично. Чего нам бояться? Все у нас получится. Храбрым Бог помогает – audaces Deus iuvat!
Просьба автора. Очень прошу школьников, которые выпускают газеты, присылать свои замечания об этой брошюре на имя автора на адрес издательства.
Самоуправление в школе
Все чаще и все громче говорят о школьном самоуправлении. То оно есть, то было, но не удалось, то будет. Если в какой-нибудь школе есть самоуправление, то чаще слышатся жалобы, чем выражения удовлетворения. Мол, вроде бы есть самоуправление, но прав оно никаких не дает. Жалуются на членов правления – плохо работают или вообще ничего не делают, на товарищей – пренебрегают добровольно принятыми решениями и мешают работать, наконец, на учителей – их недоверие к самоуправлению сводит на нет энтузиазм школьников. Хуже, что не все знают, чтó вообще означает это самое самоуправление. Можно ли назвать самоуправлением кружки и комиссии, издание газеты и сбор взносов – или нет?
Самые смелые говорят, что только участие делегатов в педагогических советах может обеспечить права школьников и позволить контролировать жизнь школы и вообще влиять на нее.
Если подвести итог, получится, что самоуправление – не слишком удачная попытка: вместо порядка получается хаос, вместо согласия и покоя – недовольство и конфликты.
То, что есть, – кружки по интересам, школьный магазин, взаимопомощь, газета, комиссии и клубы – это ветви дерева, но где же его ствол и корни?
Мы часто сталкиваемся с упреком, что попытки самоуправления даже вредны, потому что порождают ненужную болтовню, отвлекают на бесплодные собрания, провоцируют амбиции выборами на должности старосты и председателя, а в конечном счете приводят к неверному или вынужденному решению и ошибочным действиям.
– Один поднимет руку, а за ним – остальные.
– Кто красивее говорит, тот и прав.
– Как учитель сказал, так все и решили.
Даже если педсовет недоволен голосованием, это ничего не значит. Хуже, что сами школьники недовольны ими же выбранными представителями.
Тогда зачем это все? Вместо того чтобы притворяться, лучше уж подчиняться, как оно всегда и было, лучше все оставить по-прежнему.
Так говорят школьники-консерваторы, а те, что настроены более прогрессивно, огорчаются и просят совета:
– Как быть?
Я попытаюсь ответить, но должен предупредить, что в моем ответе будет много неточностей и пробелов, исправить и заполнить которые предстоит самим школьникам, лучше других осознающим свои потребности, заботы и обиды, препятствия и разочарования, свои достоинства и недостатки.
О самоуправлении взрослых написано много толстых книг, о самоуправлении давно уже пишут в газетах, говорят на лекциях, курсах и съездах; взрослые постепенно учатся, как нужно говорить, голосовать и работать. Каждый год приносит изменения и улучшения. Потому что ничего не бывает сразу. Школьникам гораздо сложнее: им приходится справляться самим. Отсюда ошибки и неудачи.
В школах существуют различные правила и приказы, которым следует подчиняться. Ни учитель, ни директор, ни даже школьный инспектор не имеют права делать все, что им заблагорассудится. Каждый отвечает за то, чтобы в школах все происходило согласно правилам. Правила эти записаны. Кто им не следует – того ждет наказание. Только неумный человек будет утверждать, что учитель волен делать все, что ему в голову придет, и только неумный человек думает, будто школьное самоуправление – это руководить всем так, как твоя левая нога захочет. Не только расписание уроков, количество предметов, количество учебных часов, знания, которые школьники должны получить, но даже экскурсии и развлечения должны быть продуманы и организованы так, как предписывают правила, как гласит закон. Если что-то в этих правилах и законах плохо – значит, видимо, иначе нельзя, потому что не хватает места, времени или денег. Порой легко догадаться, почему так получается, порой – нет. Только неумный человек будет кричать, что можно сразу все исправить, что уж он-то знает как.
– Вот если бы я был учителем…
– Вот если бы мне позволили…
Такой зазнайка думает, что он умнее всех на свете; следует помнить, что во всем мире люди недовольны школами и постоянно думают, как сделать, чтобы хоть немного ситуацию улучшить, чтобы не утомлять детей и учителей, чтобы помочь тем, кто нуждается в опеке и заботе.
Самоуправление – это как раз и есть работа над тем, чтобы одинаково хорошо было всем, кто трудится, учится и проводит вместе полдня, чтобы один другого не обижал, не мешал, не докучал, не высмеивал, а напротив, чтобы приходил на помощь, поддерживал, брал шефство и следил за порядком.
Если кто-то сбрасывает на пол чужое пальто, да еще проходится по нему ногами, если кто-то набивает чернильницу бумажками или мнет тетради, толкается и дерется, глупыми шутками и шалостями сердит учителя, если пристает, обзывается, сплетничает и крадет, – страдает весь класс, отвечают все.
Никто не хочет сам разбираться с хулиганом, потому что потом тот будет мстить, делать назло, приставать и вредничать.
А если смельчак все-таки найдется, но в результате получит от хулигана по шее, то остальные забоятся еще больше. А хулиган от этого только больше наглеет. Зачем ему исправляться, зачем за собой следить? Он и не думает слушаться. Ему и так хорошо, а что у других проблемы – это его не касается.
Такой хулиган выбирает пару товарищей себе под стать. И тогда уж с ним вообще сладу нет.
– Как это? Ведь можно пожаловаться учителю. Учителя все должны слушаться.
– Ну да, но не каждый хочет жаловаться и не всегда жалобы на пользу, потому что такой хулиган может притворяться тихоней или подлизой, либо учитель сам потерял терпение – вот наказания и не помогают.
Прав учитель, который говорит:
– Вы должны сами с ним разобраться. Я слежу, чтобы он не мешал на уроках. Я один, а вас много.
Обычно происходит так.
Учитель предлагает ввести самоуправление. В классе – радость, возбуждение, возгласы.
– Хотите?
– Да, давайте! Хотим! Конечно хотим!
Громче всех кричат те, кто любит пошуметь, любит все новое, думает, что при самоуправлении разрешат что-нибудь из того, что сейчас запрещено.
– Голосуем. Выбираем правление.
Спокойные, рассудительные, осторожные хотят знать как и что, а легкомысленные, командиры и зазнайки готовы сразу действовать.
– Подумаешь! Я знаю, могу, умею! За меня, за меня голосуйте!
Редко бывает, чтобы выбор сразу оказался удачным. Порой учитель посоветует, за кого голосовать, а то – выбирают самых горластых и тех, кто всегда на виду.
Простите, но: можно очень хорошо учиться – и совершенно не подходить для работы в самоуправлении; можно быть отличным спортсменом, красиво декламировать стихи или хорошо решать задачи и писать сочинения, но это совершенно не значит, что такой человек полезен для самоуправления. И наоборот, можно быть тихим, немногословным, робким, незаметным, но обязательным, терпеливым и самоотверженным. Потому что, пока другие развлекаются, правление должно думать, обсуждать, писать, считать, решать всякие проблемы. А еще – спорить и выслушивать несправедливые упреки со стороны обиженных и сердитых, капризуль и грубиянов.
Рядом с недовольными всегда найдутся зануды, которые задают пустые вопросы, то и дело пристают с новыми идеями или требованиями:
– Почему вы не делаете то-то?
– Почему вы не поступаете так-то?
– Почему до сих пор еще не?..
– Почему и зачем?
Надоедливые и завистливые мешают колкостями, задирают резким словом. Надо помнить, что существуют на свете люди, которые хотят, чтобы все вокруг крутилось вокруг них: как можно меньше давать, как можно больше получать. Таким самоуправление понравится, только если оно приносит пользу им лично, а если оно мешает или сковывает, если осуждает эгоизм – они сразу превращаются во врагов самоуправления и начинают с ним воевать.
Они будут делать назло. Им не важно, что, если попытка самоуправления провалится, это выставит товарищей в плохом свете, что вместо уважения и доброжелательности со стороны учителей те столкнутся с осуждением и пренебрежением, что не только вредитель будет наказан, но всем придется выслушивать суровые и несправедливые упреки:
– Вы еще слишком маленькие.
– Вы слишком глупые.
Самоуправление – это не только работа, но и борьба.
Кто решает вопросы грубостью, дракой или угрозами, столь же грубо обзываясь, ссорясь, высмеивая и не менее хамски оговаривая за глаза, – того нужно заставить слушаться ради соблюдения закона и блага большинства.
Самоуправление – это борьба за права порядочных, тихих и слабых против врагов порядка и справедливости.
Часто мы слышим, как такие говорят:
– А я хочу. Мне так нравится. Что вы мне сделаете? Я тебя не боюсь. Подожди, пожалеешь. Подожди, я с тобой разберусь.
Кажется, что таких «а я хочу» много. Неправда: их мало, просто они наглые, крикливые, назойливые, повсюду суют свой нос, заставляют робеть и пугают тех, кто не любит скандалов.
Один человек с такими не справится, но с коллективом им придется считаться.
Школа жизни[121]
В бумагах покойного мы обнаружили записки, которые публикуем в качестве приложения к изданному три года назад отчету.
Первая часть – начатая по нашим просьбам работа автора, прерванная его смертью.
Вторая часть – фрагменты дневника, речей, проектов, отдельные записи.
О ценности рукописи судить читателю.
Вы просите меня описать свою жизнь. Зачем ее описывать? Вы говорите, что нужно очистить мою биографию от газетной лжи. Но кому могут быть интересны мои личные дела? Говорите, что я – реформатор системы воспитания. Допустим; но какую пользу моя писанина может принести людям?
Вы просите меня описать историю нашей школы. Но что я могу добавить нового к этим трем толстым томам, написанным коллективом специалистов, – с десятками таблиц, планов, смет, богатыми статистическими данными и живой материей трудов наших воспитанников? И наконец, на земле существует самое верное описание – сама школа, а что еще важнее – уже повсюду можно встретить ее учеников.
Однако я дал себя уговорить…
Должен сказать, что стечение обстоятельств сыграло в моей жизни огромную роль. Я мог до самой смерти остаться обыкновенным рабочим и до смерти дробить камни или бездумно стоять у фабричного станка.
Так уж обстоят дела при сегодняшнем глупом общественном порядке – случайность определяет судьбу человека. Все зависит от того, где ты родился, кто тебя вырастил, с кем ты случайно встретился, а не от того, какие залежи духа принес на свет и что можешь подарить человечеству. И поэтому часто так бывает, что люди тупые и бездарные занимают ответственные посты, а способные – тупеют, занимаясь механическим, оглупляющим трудом; что человек коварный и эгоистичный заправляет судьбами сотен людей, а открытый и доброжелательный отодвинут от руля и лишен возможности на что-либо влиять; что учителем становится тот, кому следовало бы работать телеграфистом или оценщиком в ломбарде, – и наоборот; в результате все несчастны, пользы от их трудов никакой, один лишь вред и урон. Потому и бывает, что судьбы человечества вершат несчастные, выродившиеся безумцы, место которым в психиатрической лечебнице. Потому мы знаем только некоторых из великих самоучек, таких как Франклин или Эдисон, но не ведаем о тысячах других, которые сдохли как собаки под забором. Что за расточительное расходование сил!
Нельзя, чтобы драгоценная человеческая жизнь полностью зависела от слепой случайности. Ведь жизнь – самое ценное из всего, что дает природа и что люди обращают в свою пользу, она во сто крат ценнее угля, железа или электричества. И единственная моя заслуга – что я хочу освободить человечество от этой случайности, уберечь от пустого растрачивания духовных сил, спасти от угрозы вырождения…
Все, кто до сих пор писал обо мне, пытались доказать, что я родился каким-то помазанником Божьим, изначально предназначенным для великих деяний. Это неправда.
Мне исполнилось восемнадцать, когда отец женился во второй раз и мачеха стала мне докучать. Поэтому я собрал свои вещички и уехал в Лодзь, где, будучи сильным, послушным и трудолюбивым, легко нашел себе занятие. Коли бы не смерть матери, женитьба отца и сварливость мачехи, я бы и по сей день сидел в деревне и не прославился бы – если под славой понимать то, что многие люди знают такие детали моей жизни, о которых я и сам не подозреваю. Но хуже всего то, что не родилась бы школа жизни.
Так что повторяю: я был тогда обычным неграмотным юношей.
В Лодзи я встретил Возняка и подружился с ним. Это он предложил вместе поехать в Америку. Мне смешно, когда рассказывают, будто я эмигрировал в Америку, чтобы в этой промышленной стране изучить положение рабочего класса. О рабочем деле я тогда не имел ни малейшего представления, а социалистов считал лодырями и корыстолюбцами. Даже Возняк, который умел читать и был старше и опытнее, хотел уехать только затем, чтобы побольше заработать и увидеть что-то новое: никакой другой цели не было.
Именно он водил меня – голодного оборванца – по нью-йоркским читальням и митингам, где мы, правда, не понимали ни слова, но где, во всяком случае, можно было погреться. Возняк первым – во время наших разговоров в долгие и голодные дни и ночи – навел меня на определенные размышления и, кто знает, если бы он не умер, может, сделал бы во сто раз больше, чем сумел сделать я.
Господа биографы в погоне за сенсацией называют меня то любовником мисс Уортон, то ее другом. Это ложь. Мисс Уортон, член просветительского общества, принимала участие в анкетировании рабочих. Она уговорила меня описать историю моих пятнадцатилетних скитаний по Америке, стране миллиардеров и бедняков. Эта брошюрка, в несколько измененной форме изданная этим «обществом по распространению просвещения», не вызвала и сотой доли того отклика, какой ей сегодня приписывают. Смешно на основании последней главы утверждать, будто я уже тогда имел готовый проект школы в той форме, в какой она существует сегодня. Издатели моих «Пятнадцати лет скитаний» даже хотели опустить соответствующую главу как не связанную с остальным повествованием, а если мисс Уортон и настаивала на том, чтобы этого не делать, то исключительно по собственной воле, – сам я не придавал этой главе никакого особого значения.
И еще одно уточнение. Хадсону приписывают какие-то тайные мотивы, по которым он оставил мне наследство. Почему не допустить самую простую возможность, соответствующую к тому же содержанию завещания? Этот одинокий чудак и эгоист сам сказал, что «после смерти ему будет все равно, кому достанутся его миллионы», что «нет на свете никого и ничего, кому или чему он хотел бы их оставить, посему он оставляет состояние первому попавшемуся человеку», то есть мне. Он поступил подобно тому, кто, собираясь в путь, отдает ненужные вещи лакею или сторожу: кто первым подвернется под руку. Хадсон читал мою книгу, но не думал о ней всерьез. Иначе хоть раз встретился бы с автором, лично с ним познакомился. «Мне интересно, – пишет он в завещании, – что сделает с моим наследством, насчитывающим полмиллиарда долларов, хронически голодающий бедняк». Брошюра «Пятнадцать лет скитаний» вышла из печати в марте, завещание было составлено десятого апреля, а смерть Хадсона датируется пятым мая. Проживи он дольше, наверняка изменил бы свой план. Что матерью Хадсона была полька – возможно, хотя точно так же она могла быть шведкой или негритянкой; это никак не связано с завещанием.
Ох уж эти журналисты, они сочиняют такие красивые истории… Однако кто виноват в этом, если не сама публика? Бедная публика – ее ждет разочарование. Итак, я не был «чудесным ребенком», богатая американка не влюбилась в голодного рабочего, магнат отписал ему наследство не потому, что его терзали угрызения совести. Вместо истории складной и последовательной получается горсть отдельных происшествий, не связанных друг с другом.
Ну да, человеческая судьба как раз и является горстью на редкость бессвязных происшествий: она лишена путеводной нити и глубокого внутреннего смысла. Именно с этим призвана бороться наша школа.
Кто знаком с американскими газетами, тот не удивится, что они узнали о наследстве раньше меня. Первоклассная сенсация! Через четыре часа после вскрытия завещания уже вышли экстренные выпуски газет с моим портретом, фотографией комнатки, где я жил, фотографией дома, где она находилась, фотографией улицы, где он стоял, фотографией фабрики, где я работал, фотографией столовой, куда заходил пообедать, и даже кружки, из которой пил пиво.
Мне же казалось, что произошла катастрофа: толпы людей осаждали гостиницу, где я спрятался, а вечерняя почта принесла мне сотни писем с проектами и просьбами.
С адвокатом я совещался недолго. Сказал, что прежде всего должен сбежать куда-нибудь подальше, иначе люди расклюют все состояние, а меня самого замучают: мне нужно спокойно обдумать, что предпринять, чтобы наследство не пропало, – идеи благотворительности мне противны, и отдать половину и даже девять десятых незаконно полученного наследства, оставив себе часть, я считаю кражей и преступлением; так что пока пускай все будет так, как было при жизни Хадсона. Я занял у адвоката тысячу долларов и под покровом ночи, словно преступник, покинул Нью-Йорк. Сидя в каюте корабля, я еще точно не знал, куда и зачем плыву.
Я пережил тяжелые дни и ночи. Ведь мысленно я столько раз сурово осуждал богачей за то, что они неправильно живут, притесняют людей, а сколотив чужими трудами состояние, не умеют купить себе ничего, кроме скуки и разочарования, излишеств и болезней, – ни кусочка счастья, ни мгновения полной, радостной жизни хотя бы только для себя одного. И вот пожалуйста, я уже двое суток нахожусь в точно таком же положении. Я выслушал тысячи жалоб, проклятий, презрительных реплик, я трусливо бежал от людей, которые еще недавно были мне братьями, – и теперь плыву к неведомым берегам, полный сомнений, не уверенный в завтрашнем дне.
Мне хотелось, чтобы это путешествие никогда не заканчивалось… Может, разразится буря и потопит беззащитный корабль, а вместе с ним – и мои мучительные вопросы, на которые нет ответов?
Лондон, Париж, Берлин – везде одно и то же: полтора десятка величественных общественных зданий, которыми привычно пользуются лишь привилегированные, потому что у остальных нет на это времени; полтора десятка улиц с красивыми дворцами, в которых задыхаются и увядают богатеи – избалованные, больные от скаредности и жажды новых утех, пресыщенные тем, что имеют; и сотни улочек и переулков, населенные рабами желудка, – своего и своих детей.
Покупаю хлеб и сыр – и спрашиваю изумленно:
– Так вы на протяжении сорока лет ничего другого не делаете, только сидите в темной лавчонке и берете медяки за сыр, масло, хлеб?
– Да, с детства. Когда мой отец…
– Да-да, знаю… Ну а мысль какая-нибудь – светлая, белокрылая, устремленная к солнцу… прямо к солнцу?
Он пожимает плечами. Не понимает.
– А деревня, лес, васильки в поле?
– Вы о летнем отдыхе? – слабо улыбается он. – Вы-то человек обеспеченный, а я едва концы с концами…
– Да-да, понимаю…
Так я добрался до Варшавы.
И с ужасом убедился, что газеты не на шутку заинтересовались моей особой, нетерпеливо ожидают моего приезда, что охота за миллионами Хадсона будет здесь не менее жестокой, чем там, в Америке.
Последние доллары таяли, писать и просить еще я не хотел, да и опасался, потому что квартальный полицейский все активнее требовал военный билет, за которым я якобы обратился по месту рождения; в любой момент меня могли обнаружить и бросить в водоворот событий. А у меня еще не было никакого точного плана, я лишь все более отчетливо ощущал, что должен все состояние целиком потратить на единственный проект, что полмиллиарда – очень маленькая сумма, которой может хватить только на одну какую-нибудь серьезную попытку, но не на то, чтобы перекроить, кардинально изменить современное – глупое и несправедливое – общественное устройство. Я чувствовал, что все человечество живет в бесконечных, немыслимых мучениях по причине какого-то недоразумения, которое где-то кроется, только непонятно, где именно…
Милый Стах[122], сам подтверди, если можешь, насколько удивительная случайность свела нас. Твоя короткая статья «Труд как фактор воспитания» была столь же незначительным событием, как моя коряво написанная брошюра, изданная одним из сотен просветительских обществ. Помнишь, Стах, первый наш разговор?
Я обратился к редактору с вопросом: кто автор статьи, подписанной буквами «С. Б.»? Он с улыбкой спросил, зачем мне эта информация. Я ответил, что для меня это очень важно, что я хочу знать, кто этот человек. Он указал рукой на тебя. Мы оба смешались. Ты встал и хотел что-то сказать; мгновение мы глядели друг другу в глаза, и именно в этот короткий миг родилась великая идея.
Нет мира сверхъестественного, однако существует мир явлений сверхчувственных: это был великий миг встречи двух душ, которые давно искали друг друга, чтобы начать великое дело.
За всю дорогу мы не обменялись ни словом; лишь когда я входил в подворотню, ты засомневался и приостановился.
Неделями я сочинял клятву верности, которую возьму с того, к кому обращусь за советом: что он не выдаст тайну моего пребывания. И вдруг без всякого предисловия или оговорок я открыл тебе, кто я. И мне показалось, что ты уже знал об этом: ты почти не удивился. Это были чудеснейшие часы моей жизни. Нам было тесно в квартире, мы снова вышли на улицу. Я не видел ни людей, ни домов, ни экипажей, не заметил, что мы уже за городом, что зашло солнце, что наступает ночь.
– Труд мы превратим в священную мистерию, в роскошный пир, снабдим крыльями радости, оденем в царские одежды. Вывесим на светлом небосклоне жизни радугу проникнутого гордой мыслью труда. Труд человечество станет пить, подобно чистому, оздоровляющему напитку, – из хрустального бокала. Труд солнечный, осознающий свою цель, мощный, вытесанный из гранита. И рыцарский турнир духа за первенство. Смерть сегодняшнему труду – рабскому, подневольному, фальшивому, продажному!
Мы построим школу, где ученики не будут изучать мертвые буквы, глядя в мертвые страницы, где они станут учиться тому, как живут люди, почему они так живут, как можно жить иначе, что нужно уметь и делать, чтобы существовать всей полнотой свободного духа.
В силу разных причин положительное решение было принято: школу нам открыть разрешили. Во-первых, министру финансов улыбалось заполучить пару сотен миллионов для тощавшего государственного бюджета. Во-вторых, тогдашний министр просвещения желал украсить свое короткое царствование мероприятием, способным привлечь к России внимание цивилизованного мира, – в столице царила тогда атмосфера самозабвенного заигрывания с Европой. В-третьих, подвернулась удачная возможность дешево подарить Варшаве все то, что городу должна была бы дать честная экономика. Свою роль сыграло также желание удалить из Петербурга либерала Умова, которому в утешение предоставили почетное место директора новой школы. Но прежде всего люди, давшие разрешение, руководствовались надеждой, что предприятие мое потерпит фиаско и школу можно будет в любой момент закрыть, дабы использовать в своих целях. Петербург не рисковал ничем, а мы – очень многим. И только стечение обстоятельств, а может, значимость и ценность проекта спасли его от краха.
В отчете школы коротко говорится о том, как встретили нас пресса и общество. Однако я хотел бы добавить кое-что от себя. Мне еще не раз придется это повторять.
Так вот: пресса, все благотворительные организации, духовенство и интеллигенция встретили нас враждебно; мы даже не вызвали особого интереса.
«Столько надежд – и ничего!» – казалось, говорили все вокруг.
Бесценный Сташек, если бы не твоя сила духа, может, я бы и сломался…
С одной стороны, травля со стороны американского правительства, моя неуверенность в том, правильно ли я поступаю, продавая все предприятия Хадсона вместе с их живым товаром – рабочими – капиталистической консорции; препоны, чинимые Петербургом; бесконечная лавина тех, кто пытался выдоить хоть что-нибудь в свое ведерко; тысячи оголодавших профессиональных мошенников.
– Как это так? Полмиллиарда долларов – и ни одного костела? Полмиллиарда долларов – и ничего не дать паралитикам? А сиротам?
– Не дашь ли ты тридцать рублей на швейную машинку… сто рублей талантливому художнику… вдове с шестью детьми? Ты, сам рабочий, неужели не поможешь десяткой другому рабочему? Да как ты, хам, смеешь отказать в тысяче на швейную мастерскую, да ведь сама графиня прибыла с ходатайством, ручку тебе протягивает, на «вы» называет, улыбается, кокетничает?
Когда на ворота нашего дома на Черняковской повесили объявление: «Вход запрещен всем, даже графам», а в газетах написали, что письма и просьбы никем читаться не будут, – возмущение не имело границ.
Помнишь, Сташек, наши переговоры с хозяевами домов и площадей на Черняковской, потом на Праге, на Воле, на Сольце[123] и снова на Праге? Помнишь, как банкир, филантроп и меценат потребовал по пятьдесят рублей за локоть земли, а сапожник Мочный воскликнул:
– Если бы моя земля шла под… (публичный дом), а не под школу, я бы не выдвигал таких грабительских требований!
Бедняга боялся, что банкир перегнет палку и он не получит трехкратную цену за свою развалюху.
Мы не ждали ни слишком деятельного участия общества, ни жертв. Но нам бессовестно ставили палки в колеса.
А какие удивительные сметы представляли нам господа предприниматели и какой шум поднялся, когда мы задействовали также заграничные фирмы!
Я не собираюсь сегодня никого упрекать, а хочу только напомнить, какой гигантский переворот совершила наша школа в первое же десятилетие своего существования.
Нас, веривших в нее, было уже несколько человек. Умов, который сперва довольно холодно принял назначение на новую должность, справедливо считая ее любезной ссылкой в далекую губернию, через несколько месяцев подготовительной работы отказался от положенного ему щедрой министерской рукой оклада в пятьдесят тысяч рублей в год.
– Школу нашу не задушат! – твердил он, стуча своей огромной, почти медвежьей лапой по столу. – Она, словно пожар, в мгновение ока охватит весь мир. Через год сюда со всего света будут съезжаться, чтобы на нее глянуть.
Благородный энтузиаст ошибся на десять лет. Тогда в гости приехал лишь Бауэр, швейцарский министр просвещения. Да и сегодня на свете существует всего одиннадцать школ жизни.
Для властей слишком очевидно, что при наличии школ такого типа капитализм не протянет и одного поколения.
Поэтому бедные дети еще долго будут чахнуть, тупеть и мучиться в тисках полицейских школ, отданные на милость уже не рутине, слепоте, бездумному страху перед миром, но – злой воле.
Они не знали или не хотели знать, что дети могут быть самыми добросовестными, самыми бескорыстными, горячими и деятельными работниками. Искали тысячи способов, чтобы убить их время, чтобы те не изнежились от лени, – и не подозревали, что детей можно занять работой. Одни только фабриканты и владельцы цирков признавали ценность детского труда и жестоко, грабительски эксплуатировали его ради собственной выгоды.
Они не понимали или же не хотели понимать, что ребенок, как и взрослый человек, быстро и охотно способен выучиться лишь тому, что ему нужно прямо сейчас, что немедленно найдет применение на практике; иначе придется искусственно возбуждать интерес к учебе, искусственно облегчать обучение и искусственно удерживать в памяти накопленную информацию. Отсюда оценки, награды и наказания, отсюда репетиторство, экзамены за один класс, за четыре, за шесть или восемь сразу, со сложной системой поблажек и привилегий.
Я не буду повторять то, что уже говорил раньше. Хочу только объяснить, как пришел к своим выводам и почему мы так верим в победу под знаменем свободной школы жизни.
Во время своих долгих скитаний по Америке я наблюдал, как дети трудятся и как живут. Сколько раз я видел, как семилетняя девчушка сама ведет все хозяйство и приглядывает за младшими братьями и сестрами. И делает все это умело, с энтузиазмом, с гордостью! И уж точно могу сказать, что не встретил предприятия, где не использовался бы детский труд. В прядильных мастерских, в металлургических цехах, на сахарных фабриках, на фабриках сигар, на спичечных заводах и даже на шахтах, в цветочных мастерских, в мастерских по изготовлению зонтиков, подтяжек, галстуков, на картонных фабриках, фабриках пуговиц, у всех ремесленников, во всех магазинах, в типографиях, редакциях, аптеках – словом, повсюду работают дети, помогая набить карман предпринимателей, но также, видимо, и с выгодой для себя, поскольку они бывают очень недовольны, когда в процесс вмешиваются законодатели: протестуют против введенных ограничений, стараются обойти их при помощи поддельных метрик, подкупа и взяток.
А знаменитые фабрики кружев, которые давали работу детям шести, пяти и четырех лет, а знаменитое открытие Грейнджера, который, осуществляя проверку одной фабрики, обнаружил за работой двухлетнего малыша, о чем пишет не кто иной, как Энгельс – уж ему-то, наверное, можно верить?
На протяжении десятилетий одни только предприниматели давали себе труд задуматься о различных видах работ и находить такие, с выполнением которых умело и ответственно справляются детские руки и детский ум. Господ ученых эта идея не посетила: они размышляли лишь о видах растений, животных и прочих премудростях. И вот во время лекции по зоологии в народном университете в Бостоне мне пришло в голову, что если есть амебы, состоящие всего из одной клетки, а выше располагаются существа всё более сложные, то можно выделить одноклеточную деятельность, простую, недифференцированную, так сказать, амебную, а выше будут располагаться более высокоорганизованные. Я размышлял об этом где-то с неделю, а потом совершенно забыл, потому что, как только подворачивалась работа, ни на лекции, ни на раздумья времени уже не оставалось… И эта мысль, мелькнувшая однажды у рабочего, слушавшего бесплатную лекцию (поскольку бесплатного ужина ему никто предложить не мог), сегодня является идейным стержнем школ жизни, всей новой системы школьного образования…
Нанявшись батраком на большую ферму, я подружился с сыном своего богатого работодателя. И меня удивило, что изнеженный барчук охотно, хоть и втайне от родителей, помогает мне копать землю, топить печи и даже убирать комнаты и натирать полы. И удивляло, что он предпочитает мое – неграмотного парня – общество разговорам со своим образованным учителем, что предпочитает мои рассказы во сто крат более интересным сведениям, содержащимся в умных книгах, что он так не любит, когда его расспрашивают об учебе. Однажды я спрятался под верандой во время урока и не узнал своего маленького друга: смелый и сообразительный со мной, сейчас он был напуганным тупицей – я не мог объяснить эту перемену, только чувствовал, что с ним происходит что-то неладное.
И позже я видел, как дети богатых родителей проводят долгие часы в бессмысленных развлечениях, мучаются от скуки, ворочаясь с боку на бок на диване или глазея в окно. И мне было их жаль больше, чем детей, трудившихся на фабриках и в мастерских.
Моей мечтой было попасть в школу. Знайте, что я, человек, никогда в школу не ходивший, буквально боготворил ее: ведь школа дает возможность получать большие деньги за несложную работу. Я десять часов тружусь до кровавого пота за гроши, которые едва позволяют свести концы с концами, а если женюсь, то и жене придется работать, – а человек, закончивший школу, за два-три часа сидения в красивом кабинете имеет возможность содержать квартиру, которой хватило бы на шесть семей, карету, экипаж – ну просто кум королю!
Что же такого скрывается за этим образованием, что оно отнимает столько времени? Ребенок отправляется в школу в возрасте восьми лет, проходят годы… вот перед нами уже юноша, усы пробиваются, наконец, взрослый мужчина, который мог бы иметь жену и троих собственных детей, – а он продолжает учиться, и это учение не оставляет ни минуты на прочие занятия. Каким образом эта великая и таинственная учеба порождает начальников, которые, правда, потом обеспечивают себе благосостояние – но только себе, а не другим людям?
Должно ли непременно все быть так, как сейчас, нельзя ли сделать иначе? Если иначе быть не может, то чего стоит учеба, которая только одному из тысячи даст сносные условия существования; а если иначе можно, то почему же к этому не стремятся ученые люди?
И вот, подменив заболевшего дворника, я проник в школу.
Работа была несложная, да еще и начиналась только после трех часов дня, когда у мальчиков заканчивались занятия. Так что у меня снова появилось время оглядеться и спокойно подумать.
Сегодня я уже не помню, какие мысли появились тогда, а какие – позже; знаю только, что все мое уважение к школе растаяло мгновенно и безвозвратно.
«То, что здесь происходит, – это или ужасная ошибка, или преступная ложь», – думал я.
В каждом классе сорок учеников – и все учатся одному и тому же. А ведь каждый из этих мальчиков наверняка хоть чем-нибудь отличается от остальных. Значит, происходит все то же самое, что и на фабрике, где одним и тем же занята сотня человек, каждый из которых думает свое, чувствует свое и стремится к своему. Но там это чистой воды рабство – безжалостная необходимость заставляет людей собираться вместе и выполнять одну и ту же работу. А здесь?
В каждом классе сорок учеников – и все учатся одному и тому же. А ведь жизнь потребует от каждого из них чего-то своего. Зачем же все они учатся немецкому языку, если он понадобится только некоторым, а остальные забудут все, что выучили? Он понадобится пятерым, а учат его сорок человек. Причем понадобится лишь лет через десять, а они изучают его сегодня. Я столько раз брался за новую работу, скоро и хорошо выучивался всему необходимому, но разве учился бы я так же охотно и быстро, если бы знал, что работу получу лишь через десять лет?
– Зачем нужна геометрия? – спросил я четырнадцатилетнего мальчика.
– А черт ее знает, – пожал он плечами.
– Тогда зачем ты ее учишь? – продолжал я.
– Потому что учитель двойки ставит. Злой, как сто чертей.
Что за детский, легкомысленный, а точнее, бездумный ответ.
Мне было странно, что малыши так просят позволить им дать звонок на урок. Разве не странно: учатся дети по принуждению, а звонить хотят по собственной воле? И почему в младших классах их не обучают определять время? Как же школа может не учить такой важной и такой элементарной вещи?
И как это возможно, чтобы учитель всегда был настроен на занятия, и ученики так же, чтобы он всегда мог одинаково увлекательно говорить, а они – одинаково внимательно слушать? Даже когда выполняешь механическую работу, она идет лучше, когда ты бодр и полон желания, что уж говорить о работе умственной.
Я задавал себе много подобных вопросов…
Я знал, что закон ограничивает детский труд на фабриках. И как же законодатели не понимают, что если они выгонят детей с фабрик, то им придется работать в мастерских, а если выгонят из мастерских, то останется надомный труд, – работать ведь все равно надо, поскольку родители их прокормить не в состоянии?
И чем им заняться, если не позволять им работать?
– Они должны ходить в школу, – говорит законодатель.
Но скажите: если богатые школы для богатых детей мало чему могут научить своих воспитанников, которые проводят там едва ли не половину жизни, то чему научатся бедные дети в бедных школах за несколько лет?
Вся эта школа мне казалась каким-то сумасшедшим домом. Вот плачет ребенок – получил плохую оценку за сочинение. Час назад он с энтузиазмом рассказывал мне, что́ видел вчера в зверинце, я сам слушал с интересом.
– Да вы не понимаете! В классе совсем иначе надо рассказывать – по книжке.
Видимо, не понимаю.
Или их разговоры: этот выучил, тот не выучил, этот ловко обвел учителя вокруг пальца, тому повезло. Тоже жизнь, но какая-то искусственная, словно бы понарошку, но такая же нечистая, полная страхов, недоброжелательства, неприязни и лжи, – жизнь маленьких рабов, за которыми надзирают бесчестные и скучающие чиновники, чудаки и полусумасшедшие.
Значительно позже я понял, почему так происходит, зачем это все, – и с ненавистью проклял старую школу.
Как они улучшали, латали, красили то, что следовало сжечь дотла, дабы выстроить нечто совершенно новое! Были, правда, уже те, кто признавал: старое здание требуется разрушить, – но они недостаточно четко понимали, чтó надобно выстроить на освободившемся месте.
Никому не бросалась в глаза бессмысленность того, что школьники из года в год решают одни и те же задачи, изучают одни и те же темы, тогда как жизнь ежедневно предлагает тысячи новых. Никто не понимает, что дети потому питают к ним отвращение, что они были решены уже тысячи раз и никому не нужны.
Математика призвана тренировать ум, языки – память, литература – чувство прекрасного. Душу разделили на квадратики и для каждого определили соответствующую книгу – но не более того. Все прочие идеи властителей дум порезали, раскрошили в порошок – и конспектируют, делят на параграфы и разделы.
Они тренировали детский ум тем, что его притупляло, облагораживали детский характер тем, что его извращало. И оставались слепы к тому очевидному факту, что результаты оказывались плачевны.
– Дети тупеют за изучением мертвой латыни, вырождаются, дегенерируют, слепнут!
Значит, прочь латынь! Ее место занимают французский и немецкий.
– Дети тупеют и теряют здоровье за изучением немецкого!
Вводят бесполезную гимнастику и унифицированные занятия спортом.
– Детям нужна физическая работа, а не через веревочку прыгать.
Устраивают пародию на благотворительные общества, цирк, насмешку над подлинной общественной работой.
– Школа должна быть зеркалом жизни, нужно накрепко связать ее с жизнью, – восклицают педагоги.
Но как это сделать?
Душные школьные монастыри отжили свое, поэтому ворота оказались приотворены, однако сделано это было неискренне, фальшиво, трусливо. Детям показывали мертвую, засушенную жизнь, выбирая то, что не противоречит предрассудкам, приличиям и так называемым нравственно-воспитательным целям.
Детям показывают растения и животных со всех уголков мира, но о том, что для человека важнее всего – об изучении самого человека, – школа не помышляет. Спустя пятнадцать лет выпускник знает лишь то, что в Европе человек белый, в Азии – желтый, а в Африке – черный…
Циничные противники нашей школы жизни противопоставляют ей образцовые английские школы – эгоистичные фермы, где за большие деньги выращивают здоровых быков-производителей, ловких торговых агентов, хитрых проходимцев с Библией под мышкой, циничных палачей и хищных ростовщиков. Вот до какого совершенства может дойти клерикально-буржуазная школа.
Я знаю, кто я. Знаю, чтó меня окружает. Знаю, к чему стремлюсь. Знаю, чего будут требовать от меня обидчики и глупцы. Знаю, чтó они захотят сделать. Но я здоров и силен. Спокойно глядя по сторонам, с песней на устах я тружусь и борюсь, потому что верю в свою победу; потому что сила моих светлых мыслей и горячего желания крепче их наветов. Борьба и труд наполняют мою жизнь богатым содержанием, а потом, после моей смерти, – здесь это унаследуют люди, а там… пускай даже и Господь.
Именно этого ты не давала, старая школа рабов и бесчестных чиновников, истериков и тупых баранов. Даже ловких ремесленников ты не производила, хоть и стремилась к этому, – только середнячков.
Длинная череда великих самоучек, длинная череда великих изгнанников – пощечина тебе, школа компромиссов и посредственного убожества.
Все самое отважное и прекрасное плевало тебе в лицо, ничего не получив и многое потеряв. Тот, кто был менее склонен к бунту, презрительно бросал тебе милостыню – десять лет собственной жизни. А более порывистые, упрямые – в бешенстве разрывали окровавленные останки школьных лет и с проклятиями швыряли тебе, пиявице; уцелевшие же богатства души даровали жизни.
Школа, начинающая и заканчивающая мерзкую шестичасовую, деморализующую дрессуру циничной молитвой. Каждый шаг вперед, демонстрировавший свободную мысль, оскорблял тебя, насмехался над тобой, бесстыдная девка, продажная обманщица, эксплуататорша детского труда.
Зачем ты требовала, чтобы ученик забивал себе голову тысячами деталей, которых не помнит даже сам автор учебника? Спроси всех великих естествоиспытателей, инженеров, экономистов, врачей, художников, знают ли они, кто царствовал после Людовика IV, на каком берегу Вислы – левом или правом – стоит Варшава… и т. д. и т. п.
Зачем ты обучаешь болтовне на трех языках, но ни на одном не учишь мыслить?
О иезуитская школа – ксендзов, шляхты, буржуазии, – эгоистичная святоша, бастион предрассудков, проповедница меднозвонных[124] принципов, ты всегда служила низким целям, служила горстке бандитов, обладающих крепкими кулаками, и никогда – народу и науке…
Искусственно выучили целую армию людей, задачей которой было засорять головы, затуманивать светлый ум, и назвали их вождями детей – педагогами.
Одни, забитые и честные, сквозь пальцы смотрели, как на их глазах учили пренебрегать обязанностями и при помощи лжи трусливо ускользать от ответственности. Другие, злые и враждебные, становились тиранами и учили ненавидеть учебу и добросовестный труд. Третьи, фанатики и чудаки, создавали искусственный культ какого-нибудь обломка великого храма знаний, дурманили молодые умы гашишем собственного безумия. И лишь немногочисленные – исключения! – контрабандой проносили в школьные стены едва тлеющий огонек жизни, однако же их выслеживали и изгоняли вон. Первых ты, зрелый муж, вспоминаешь сегодня отчасти с умилением, отчасти с жалостью, – во всяком случае, они тебя не терзали. Вторых – с глухой обидой и тревогой: они снятся тебе в ночных кошмарах. О третьих думаешь с упреком: зачем привязали к мертвому солнцу, которое не греет и не освещает путь? С чувством покорной благодарности обращаешься к четвертым – немногочисленным – или вовсе единственному учителю, который вместе с тобой задыхался в школьных казематах и мечтал. Но даже этот, самый лучший, единственный – не сумел тебе дать ничего, кроме грез.
Школа, которая призвана быть пионером прогресса, потому что воспитывает людей будущего, всегда лениво плелась в хвосте.
Когда естественные науки в своем триумфальном шествии в прах разбили замшелый классицизм и суеверные догмы – да так, что камня на камне не осталось, – были наконец созданы школьные учебники – хитроумные, полные лжи, уловок и недоговоренностей, мертворожденные, а главное – скучные.
Когда общественные науки расцарапали язвы больной жизни – да так, что земной шар облился кровью и смрад гноя отравил воздух, – начали искать, кто бы мог написать безвредный учебник, из которого школьник поймет как можно меньше и станет как можно более сонным голосом повторять: «Существуют спрос и предложение; между спросом и предложением существуют следующие отношения…»
Ведь школьный учебник должен быть серьезным, систематическим, объективным, а прежде всего – компромиссным, чтобы не обличать, не подталкивать к бунту, не порождать вопросов, не будить волнений и страстей, не воспламенять взор, не заставлять сердце биться сильнее – не окрылять.
Не важно, что вне школы ребенок будет подхватывать самое яркое, самое хаотичное и поверхностное; что через год после последнего экзамена сотрет из памяти все пронумерованные школьные премудрости; что в душном архиве знаний только утратит стремление к самосовершенствованию, уважение к процессу исследования, способность к самостоятельному мышлению. И станет пользоваться истершимися медяками общих слов и блеском риторических фраз. Поступками его будет руководить то, что глубже всего врезалось в память, то есть освященные – ибо расхожие – суждения, а красивые фразы послужат темами для беседы в гостиной, помогут завоевать популярность или построить карьеру в парламенте.
Может, я сужу пристрастно, но я не верю, действительно не верю в радикализм людей с дипломами, в их бескорыстие и открытость. Безусловно, в каждом из них сидят и конформист, и карьерист; это плоды долгой школьной дрессуры; наконец, ни один из них ни дня не простоял восемнадцать часов подряд за станком.
Также я не верю в прогресс прежней школьной системы. Пускай власть ведет свои грязные дипломатические игры, но школу мы им не отдадим!
Подготовить молодых людей к жизни – и они сами покажут, что им нужно, а что – балласт; пускай дети в процессе работы учатся тому, что им реально требуется.
Превратив жизнь в кромешный ужас, обратив прекраснейшее из явлений природы – священное, достойное благоговения – в чудовищное преступление, они решили, что в эту мрачную пещеру, это змеиное гнездо молодежь вести не стоит. И закрывали глаза на тот факт, что за стенами школы, вопреки всем запретам, дети смотрят по сторонам и мыслят.
Как же я был наивен, уверовав, что диплом означает будущее благосостояние. Сколько раз я видел потом нищих с так называемым образованием. Те господа, которые за целый день ставили несколько подписей и имели дворцы и кареты, вовсе не образованию были обязаны своим положением. Так что даже этого прежняя школа не в состоянии обеспечить. Так в чем же ее смысл, кому она нужна, кому приносит пользу?
И кого предает?
Широкой подковой расположились на берегу Вислы здания нашей школы.
И вот пришли чужие люди и равнодушными или недоброжелательными взглядами осквернили наш храм.
Они осмотрели первое здание – мастерские – и заявили, что здесь место ремесленной школе. Осмотрели интернат и скептически покачали головами. Осмотрели дом для рабочих и удивились, что воспитанникам предстоит быть в нем сторожами, инкассаторами и администраторами. Прошли через ясли, детский сад, кухни, бани, ночлежку – и спросили, что общего эти заведения имеют со школой. Большой народный дом с читальней, концертным и лекционным залами, театром, художественной галереей показался им неуместным в отдаленном от центра районе. А зачем здесь трактир и площадь с многочисленными лавочками? Кто они, основатели школы, – смелые авантюристы или маньяки? Что за школу такую они открывают – ремесленную, торговую?
В ужас привели их ссудная касса, юридическая консультация и ломбард. Как же это – школьников в ломбарде воспитывать?
Они категорически протестовали против больницы – апеллируя то к принципам гигиены и педагогики, то, наконец, к здравому рассудку: нет, сюда детям заходить никак не следует.
Лишь одно здание во всем школьном городке, единственное прячущееся от шума в тени деревьев, единственное скрытое от любопытных взглядов, – здание науки и искусства – заслужило их холодное одобрение.
– Вы хотите дать приют ученым и художникам? Это прекрасно. Но к чему такая роскошь, зачем таинственность?
– Темные люди с подрезанными крыльями, вы не знаете, кто такие эти служители науки и искусства. Это они являются нашими королями и жрецами, пророками и вождями. Все, чем мы богаты, все, что определяет в нас человечность, суть плоды их деятельности – этих немногочисленных, вдохновенных и самоотверженных людей. Если бы кто-нибудь разрушил золотые копи, вы назвали бы его безумцем; а живую сокровищницу духа разрушите без тени сомнения. Не приют, а мастерские мы для них построили, роскошные – потому что они заслуживают роскоши, при школе – чтобы наши ученики научились их уважать…
Они равнодушно осматривали зимний плавательный бассейн. Потом, утомившись, стояли перед памятником труду. Наконец – уже не все, только часть – уселись в лодки, чтобы на противоположном берегу осмотреть парк народных забав и, наконец, ферму.
Ушли, пожав плечами. Мы снова остались одни.
Мертвое королевство безлюдных зданий.
Гигант, погруженный в глубокий сон. Скоро он громко вздохнет, грузно потянется, оглядится вокруг, прищурив глаза, – и заговорит.
– Искусственно создать жизнь на потребу школы невозможно, – наивно упрекнули нас тогда.
– Но мы и не станем ее создавать; она сама сюда придет. Придет эта больная, ущербная, бледная и печальная современная жизнь; придет за советом – ибо беспомощна, за помощью – ибо слаба, за приютом – ибо бездомна, за пищей – ибо голодна, за светом – ибо мрачна, за улыбкой – ибо страдает, за радугой покоя – ибо полна тоски.
– Ну разумеется, у вас же есть средства, вы не одному обездоленному можете…
– Вы снова нас не поняли. Получи вы те мешки долларов, которые так вас раздражают, вы бы их растратили, разворовали, чтобы удовлетворить желания свои и своего потомства; потому что вы бесчестны, непорядочны, ленивы и равнодушны. Вашу филантропию, если она рискнет показаться на пороге, мы станем беспощадно отгонять от наших воспитанников. Здесь будут расти свободные люди, которые уважают человека.
Однажды я жил у прачки, одинокой старушки. Она заболела и много недель пролежала беспомощная на сеннике в нашем темном подвале. По вечерам, вернувшись с фабрики, я поил ее кофе. Эта старая, никому не нужная женщина умирала не как человек среди людей, а как зверь в лесу.
– Общество ли мы? – спрашивал я с болезненным удивлением. И потом еще долго не мог ни слушать, ни читать о высоких материях. – Когда-то она была молодой, работала, тосковала, любила, в боли рождала детей – и ничего не получила взамен. Ее высосали, выпотрошили – и бросили.
Когда я теперь бродил по школьному городку, в памяти всплыла эта старая, иссохшая женщина с гаснущим и беспомощным взглядом обиженного существа.
Я остановился перед памятником, который был хорошо виден на фоне реки. Мужчина, женщина, мальчик, девочка и малыш бьют молотами по куску раскаленного железа, лежащего на наковальне. Табличка гласит, что этот монумент воздвигнут в память о троих, погибших при строительстве здания школы жизни. Бронислав Мруз, столяр, 36 лет, умер, придавленный балкой; Гжегож Пехур, каменщик, 27 лет, разбился, упав с лесов; Фишель Вайнгартен, кровельщик, 41 год, соскользнул с крыши и умер после операции.
Над городом широкой лентой поднималось золотистое зарево. Оттуда должны были прийти в нашу тишину голоса жизни – и туда, окрыленные, вернуться.
– Да будет так!
Первый набор дал нам сто с лишним мальчиков и несколько десятков девочек. Это были дети, которых общество подкинуло нашей школе, довольное, что она готова врачевать конкретную рану – сиротство; то были дети нищеты и страданий.
И странные люди шли на наши «должности», не обещавшие денег: шли те, кого жизнь сломала и кто хотел в печали закончить здесь свои дни; шли честолюбцы, мечтавшие о чем-то выдающемся; шли те, кто рассчитывал погреться в тепле наших миллионов; наконец, шли энергичные мошенники, мечтавшие обвести нас вокруг пальца, завоевать и обокрасть.
Мы с интересом рассматривали материал, который подкидывала жизнь. Как воспитать этих чужих людей с неведомым нам прошлым, людей, которые пришли затем, чтобы разрушить наше святое дело? Как объединить эти силы; как создать из них единый фронт; что делать, чтобы школа росла, подобно живому организму, который просеивает, отбраковывает, сохраняя только то, что необходимо ему для роста и развития?
Нас обвиняли в отсутствии плана; мы отвечали, что распоряжаться будет сама жизнь. И оказались правы.
Постепенно оживали здания; казалось, будто все уже когда-то существовавшее, уснувшее по чьей-то злой воле, теперь снова пробуждается от дремы; словно, вынужденное бездействовать, оно нетерпеливо ждало одного лишь разрешающего жеста. Наконец сигнал дан – и великан расправил плечи, чтобы дать бой дурным предрассудкам.
Каждый занимал свое место, словно лишь вчера его покинул или словно магическим зрением давно уже его для себя присмотрел.
Все творилось само собой, будто в сказке или в природе, – то есть также в сказке.
Удивительная простота – и никакого насилия, даже никакого гения-изобретателя. Именно в этом была наша сила, сила творческой природы.
Мы открыли двери школы широко и искренне, и жизнь ворвалась туда мощным потоком. На своем знамени мы написали: «Для пролетариата и за пролетариат», – и нас поняли те, кому мы собирались служить.
Главная заслуга, которую мне приписывают: якобы я открыл законы, согласно которым следует классифицировать человеческую деятельность. Однако каждый, кто знаком с нашей школой, кто хоть что-то на свете повидал и знает людей, понимает, насколько далек я был в своем открытии от идеала и как много у меня в этой области предшественников.
Каждая деятельность требует определенных физических компетенций, то есть определенного quantum[125] сил; каждая деятельность требует определенных интеллектуальных компетенций, то есть ума, знаний, опыта, навыков; наконец, каждая деятельность требует определенных нравственных компетенций.
Паровой двигатель или динамит в шахте дают нам мертвую силу, которую мы направляем и используем для своих целей.
Лошадь привезет пьяного домой, даже если хозяин спит, потому что обладает определенными интеллектуальными компетенциями: знает дорогу. Автомобиль в этом случае наедет на дерево или окажется в канаве.
Охотничий пес принесет подстреленную утку, хотя мог бы ее съесть. Эти действия требуют от собаки уже определенных нравственных компетенций – не важно, достигнуты они битьем или умелой дрессировкой.
Однако в абсолютном большинстве случаев там, где действие требует компетенций интеллектуальных и нравственных, необходим человек.
Далее: нерационально, неумело или небрежно выполненное действие может принести вред. Вред может быть малым или большим, очень большим или колоссальным.
Женщина сидит на лавке и шьет. У нее падает жестяная кружка, откатывается на несколько шагов. Если она скажет умному псу: «Принеси», пес принесет. И маленький человечек, если он уже умеет ползать и понимает слово «дай» – или хотя бы интонацию и жест, то есть ребенок нескольких месяцев от роду, – способен справиться с этой задачей. Единственный возможный вред здесь – лишняя трата времени, потому что трехлетний ребенок выполнит приказ быстрее, но женщине кружка пока не нужна. Кроме того, кружка может оказаться поцарапанной, потому что малыш будет волочить ее по земле, но цена этой кружке – пара грошей.
(Я мог бы подобрать примеры и получше, но привожу этот, потому что он родился у меня в сквере, когда, безработный, я бездумно сидел и наблюдал за малышом, неловко тащившим за собой эту кружку, и завидовал ему: у него есть занятие, а у меня нет. Порой человек даже лошади завидует, что та после рабочего дня вернется в свое стойло.)
И наконец: контролировать то или иное действие может быть легко или трудно, очень трудно или чрезвычайно трудно.
Я хочу купить коробок спичек и вижу, что продавец его выронил, а желая поднять, обронил десяток пачек папирос да еще ударился лбом о фонарный столб. Отдаю письмо курьеру, но о том, что письмо вручено адресату, узнаю лишь спустя три дня или месяц.
Большой заслугой школы – не моей, а нашей – является то, что она наглядно, как на ладони, показала людям, насколько элементарны, оскорбительно элементарны действия, выполнять которые заставляет их признак голодной смерти, насколько выше уровня своего труда они стоят интеллектуально и нравственно. Сами подумайте: всю жизнь подавать в кондитерской кофе и пирожные, или гладить воротнички, или следить за тем, как крутится колесо станка, или наклеивать этикетки на коробки, или собирать гривенники в трамвае, выдавая взамен билеты… То есть это не один из этапов, переход от деятельности низшей к высшей, – для человека, который может двигаться вверх, совершенствоваться. Это хуже смерти, это рабство! И мы еще удивляемся, что люди курят, пьют, погрязают в разврате!
Может, вы скажете, что видели трезвых и высоконравственных рабочих и кондукторов, официантов и продавцов. Я тоже таких встречал; но кроме человеческого облика, в них не было ничего человеческого; это были не люди, а лошади, которые ходят по кругу. Потому что человек тем отличается от быдла, что его интересует не только кормушка, но и судьба всего сообщества – человечества. Потому что человек тем отличается от быдла, что постоянно стремится к совершенству: исследует, ищет, улучшает. Аист, бобр, муравей, крот строят свои необычайно хитроумные дома, едят, спариваются и производят на свет детенышей, но они делают одно и то же тысячу лет и будут делать еще тысячу. А человек за это время от соломенной стрехи дошел до каменного дома с лифтами, электрическим освещением и центральным отоплением. А что людям плохо живется – тому виной их глупость. Но это вскоре изменится. Паровая машина существует всего сотню лет…
Я сказал, что в области выявления законов, согласно которым следует классифицировать деятельность от низшей до высшей, у меня было множество предшественников. В самом деле: фабриканты и всевозможные предприниматели давно уже разрешили этот вопрос на практике и все виды деятельности низшего порядка – как у станков, так и в мастерских, при упаковке товара, при его продаже в магазине – доверяли детям.
Но кассир, инкассатор, администратор должны быть взрослыми людьми. Почему? Потому что действия, связанные с этими занятиями, требуют более высоких нравственных компетенций, хоть в плане интеллектуальном работа и нехитрая. Пускай человек мало что умеет, лишь бы был честен.
Было время, когда верили, что образование облагораживает человека, делает его нравственнее. Первыми разочаровались в этой идее дельцы. Если бы претендент на место кассира в банке ссылался на пятерку по Закону Божьему или просил проэкзаменовать его по катехизису и этике, такого человека сочли бы безумцем. Нравственную ценность кандидата оценивают здесь не на основе его познаний, но исходя из рекомендаций – письменных или устных – лиц, вызывающих у работодателя доверие. Потому что речь идет о кармане хозяина, о деньгах, о прибыли. Но чтобы стать аптекарем, адвокатом, учителем, врачом, достаточно сдать пятьдесят или сто пятьдесят экзаменов, которые в лучшем случае доказывают, что данное лицо в состоянии приносить пользу, – но отнюдь не доказывают, что оно захочет это делать. Потому что речь здесь идет об общем благе, о жизни и имуществе безымянных масс. Из общей массы господа богатеи выловят для себя тех, кто умело и добросовестно станет защищать их дела и здоровье, а то, что не пригодилось, отдадут пролетариату.
И станут цинично жаловаться, что современная школа обладает рядом недостатков, что она все же далека от совершенства.
Здесь я хочу сказать несколько слов о так называемой протекции. Поскольку прежняя школа не давала никаких гарантий относительно нравственной подготовки воспитанников, следовало каким-то образом восполнить сей изъян официальной бумажки. Школа не могла гарантировать даже того, что ее воспитанники сумеют на практике пользоваться якобы полученными знаниями: их приходилось дополнительно тренировать и контролировать. А школа тем временем ежегодно выбрасывала на рынок труда тысячи новых – не столько одинаково ценных работников, сколько лицензий, гарантирующих одинаковые привилегии.
Вот причина циничного перепроизводства, необходимости поверхностной оценки, которую дает некий уважаемый покровитель, вот источник хаоса и широкого поля для злоупотреблений.
И мы снова видим, что институции, предоставляющие услуги, возглавляют, как правило, ловкие и оборотистые карьеристы, а в общественных местах сидят синекуристы, накрашенные куклы, бездари со связями или расхитители…
Работа в существующей системе лишь в редких случаях является для человека целью, в подавляющем же большинстве случаев это средство достижения личных, второстепенных целей, то есть прибыли, наград, влияний: награды и связи открывают дорогу к получению выгод для детей, родственников, протекций для любовниц и т. д. и т. п. В этом болотце и топчется отупленное человечество.
Про наших крестьян говорят, что они лентяи и неумехи. Рекомендую взглянуть, как они работают в Америке, иной раз поражая даже трудолюбивого немца и оборотистого англичанина. Потому что они приехали туда на три года, чтобы заработать денег на уплату висящего над ними долга, – и каждый день пересчитывают накопленные доллары, которые заставляют их прилагать еще больше стараний, – и в конце концов наш крестьянин возвращается на родину со своим маленьким капиталом и сорванной спиной или начинающейся чахоткой.
А ведь работа, деятельность есть синоним жизни – жизни здоровой, нормальной, бодрой.
– Я садовник, потому что с детства любил цветы; потому что эта профессия дает мне возможность постоянно пробовать, искать, улучшать; потому что цветы из моего сада попадают в бедные рабочие дома, чтобы своей яркостью радовать утомленный взгляд печальных тружеников; потому что сад дает мне такое разнообразие впечатлений и эмоций, как никакая другая область жизни.
Так говорит ученик нашей школы, семнадцатилетний подросток – его имя носят два сорта бегоний, он награжден золотой медалью на выставке в Брюсселе, его жаждал заполучить французский банкир, но безуспешно. Отец в свое время отдал мальчика в нашу школу, чтобы сын стал слесарем.
Другой ученик отказался от предлагавшихся ему процентов и дивидендов.
– Но это же общая практика. Это ради мотивации и в награду. Я ведь и сам…
– Вы – не выпускник школы жизни, господин директор, – ответил наш ученик. – Для нас мотивацией и наградой является сам труд.
Потрясенный финансист-банкир и не менее удивленный директор приехали взглянуть на эту небывалую, легендарную школу жизни, которая учит удивительному искусству – любить труд.
Когда школа наша была еще предметом нападок и сарказма переучившихся теоретиков и недоучившихся практиков от педагогики, кто-то в шутку или всерьез упомянул игру на бильярде: вот, мол, пример деятельности, которая не приносит пользы, но всем нравится. Сегодня я готов ответить, что сравнивать игру на бильярде и труд – все равно что уподоблять удовлетворение животных инстинктов в публичном доме высоким функциям продолжения рода: это болезненная деформация, дегенерация, профанация труда.
Табак, водка, карты, публичные дома суть плоды нищеты нашей больной жизни.
Итак, всё!..
Сегодня я дал врачам окончательный ответ: от операции решительно отказываюсь; она призвана продлить мне жизнь, но не вернет здоровья. Опасайся я хоть одной клеткой своего мозга за будущее школы, может, и захотел бы еще пожить.
Приступы случаются все чаще и продолжаются все дольше. Даже жидкую пищу я принимаю с трудом. Меня утомляют бессонные ночи. Зачем же продлевать мучения?
Страх смерти – это дитя рабства. Людей приучили жить в страданиях и неволе, в угрюмом полусне, болезненном трансе и одурманили привязанностью к тюремной жизни. В оправдание бессмысленного страха смерти говорят, что и животные обладают инстинктом самосохранения. Но животные рождаются и вырастают, будучи рабами более сильных животных и людей. А человек призван быть свободен. Человек может прощаться с жизнью, может ощущать сожаление, что смерть вырывает его из жизни в интересный момент истории, но он не должен бояться.
Спарта воспитывала своих сыновей так, чтобы им было чуждо чувство страха. Но она воспитывала немногочисленных свободных мужей и велела им подавлять слабых и трусливых, прививала презрение к рабам. А молодые львята нашей школы идут в мир, чтобы порождать в дремлющих душах братские чувства, побуждать к сопротивлению, а следовательно, и к борьбе обладателей заячьих сердец.
Боже, если Тебе суждено судить мою душу, она скажет Тебе, что не унижалась перед Тобой, не посылала ни благодарностей, ни циничных просьб, не помнила о Тебе, потому что Тебя не было среди людей. Она презирала всех, кто во имя Твое жирел за счет чужого труда, именуя себя при этом Твоим слугой; дома Твои и службы якобы в Твою честь считала изобретением угнетателей и циников, предателей народа и трутней. Моя душа скажет, что желала людям света и достоинства! А если Ты захочешь строго судить ее, если все же требуешь подарков и взяток в виде свечей и лампадок, взамен за которые раздаешь ордена и посты, то я – будь то в небе или в аду – подниму бунт против Твоей власти самозванца.
Но если лишь материя и энергия неуничтожимы, то вне границ моего сознания будут продолжать совершаться интересные процессы, и спасибо Тебе, удивительная и прекрасная Природа, что ты одарила меня самым волшебным даром – человеческой жизнью.
Человеческая жизнь как предмет торговли. Человеческая жизнь, оплачиваемая мертвой медью или серебром. Человеческая жизнь в могиле городских стен. Жизнь, подсекаемая и обгладываемая школой, – люди, задумайтесь, как недалеко вы отстоите от животного существования, какой долгий вам еще предстоит путь!
Моя школа, ты приучаешь десятилетнего ребенка к осознающему свои средства и цели труду. Уже одно это значит, что ты продлеваешь его жизнь на десять лет – это большой кусок времени.
О чистая, светлая, мощная Жизнь. Как образно сказано: течение жизни…
Окно моей комнаты выходит на Вислу. Я вижу ее течение. Над ней – небо, восходы и закаты, над ней седые и черные тучи, над ней звезды. Она течет мимо бедных деревень и больших городов. Из нее черпают, но она остается богатой и безмятежной. Висла, страшатся ли твои воды того, что им предстоит из узкого русла вылиться в бесконечный океан? Чтобы когда-нибудь обратиться в творческую силу в виде мелких капель?
О чистая, светлая, прекрасная, мощная Жизнь, так и есть: это – Твое течение.
О спокойная, щедрая Природа, спасибо Тебе, что ты подарила мне бесценный дар: сознание – Жизнь.
Врачи хотели давать мне наркотики, чтобы уменьшить боли. Я отказался… Даже боль, стоящую ниже всего в иерархии явлений жизни, – обычную физическую боль – я люблю.
Люди боятся смерти, потому что не умеют ценить жизнь. Люди боятся смерти, потому что не знают, что такое роскошное явление, как жизнь, не может продолжаться долго, иначе утратит свою ценность и утомит.
В последний раз последним усилием воли я держу в руках перо. Кому посвятить последние слова – тебе ли, юношеская душа, или тебе, коллективный дух человечества?
Не обманет ли меня в этом усилии мысль?
Видели ли вы, как расцветает тихой ночью юная душа?
Видели ли вы, как тревожно приоткрываются лепестки, чтобы утром, полностью раскрывшись, улыбнуться солнцу?
Я видел.
Видел, как расцветает юная душа.
Есть в этом явлении прелестная мощь, и удивительная стыдливость, и ни с чем не сравнимая красота.
Как же прекрасен пробуждающийся человек.
Мысль просыпается, румянясь от волнения, такая радостная, с любопытными, живыми, влажными глазами, полная предчувствий и ожиданий, не осознающая свои силы и этой неосознанностью гордая и сильная.
Словно юная птица – уже заключающая в себе и трели, и полеты, и лучезарную устремленность к солнцу, хотя молодые крылья пока робки и неустойчивы.
Словно первое облачко – легкое, застенчивое, исполненное божественного предназначения неведомого будущего.
Словно первое дыхание младенца, почти болезненное в своем изумлении.
Искорка, предвестница будущего костра, тихий огонек, окруженный чуть заметным облачком дыма, едва различимый, мерцающий, готовящийся разрастись, загудеть ярким пламенем и наконец вспыхнуть пожаром зрелой творческой мысли.
Излишек сил давит, душит, сворачивается болезненной пружиной, напирает все сильнее – и чудо свершается: цветок расцветает.
К этому мгновению стремятся долго копившиеся силы – ради этого насилия природы над сомкнутым бутоном, эгоистичным и неподвижным.
«Здравствуй, вот я, потому что меня не может не быть», – зовешь ты голосом не своим и далеким, подчиненным твоей и моей воле, голосом, который может существовать или не существовать, который можно безнаказанно подавлять, направлять, замедлять или ускорять. Тобой правит природа более сильная, чем я и ты, ты сам – природа, и ты собой правишь.
Кто осмелится закрыть тебе рот преступной рукой? – Только безумец, святотатец.
Ты любишь всеми своими расцветшими силами. Кто же осмелится запретить тебе любить?
Ты полон нетерпеливой дрожи в ожидании чудес. Кто запретит тебе дрожать и ждать?
О безумцы, преступники!..
Дитя, вот жизнь, вот источник подлинный и единственный! Черпай, выбирай – и расцветай!
Вот жизнь – пей, кормись ею, расти и крепни – и подари цветок, который в священной и сияющей тайне оплодотворит подобный себе, – и завяжется плод, силам которого ты доверишь будущее.
Сад юных душ, густой сад детских душ – с множеством цветов и множеством фигур, – и каждая заключает в себе силы, которые позволяют ей расти, расцветать и плодоносить.
Человечество пробуждается от дремы.
Колокол, молчавший тысячи лет, подал голос.
Железо сбросило с себя ржавый налет – и заговорило.
Гора движется и победоносно сокрушает все, чему осталось жить не более столетия.
Солнце кричит от радости.
Вот человеку уже не нужен человек-раб, потому что два миллиарда стальных рук добросовестно трудятся на него.
Человек вдохнул душу в стальную машину – и та работает ради его счастья.
Человек победил!
Еще горсть упертых неучей и выродившихся преступников не позволяет человечеству сбросить оковы, но уже парят над равниной лазурная мысль – любовью, и пурпурная – верой, и сторукая – силой.
О сторукая, приветствую тебя!
Слуга белых духов, великий одиночка…
Ты сказал:
– Я вычеркну слово «нет». В человеческом языке, в словаре человечества выжгу слово «нет». Уничтожу «нет».
И еще:
– Я выкраду у птиц тайну полета и подарю человечеству крылья.
Смотри – вот окрыленная мысль парит в вышине, а солнце кричит от радости.
Мне жаль вас, не видящих, как все живое рвется ввысь, как искры мерцают в расширенных зрачках, вас, не чувствующих, как горячо дыхание этой толпы; а мертвое, корчась среди углей, догорает бледным пламенем, и только черные кольца дыма вокруг.
Вперед!
Здесь еще нет мысли, но уже есть пронизывающая боль, скука, ощущение обиды или пустоты, беспокойство поиска. Один услышал лишь едва ощутимый шорох, другой – эхо, но третий – уже голос, а четвертый – живое слово. Одни вдумываются в факты, другие сравнивают их с новой идеей. И только один – верит.
Эта благая весть доносится до мастерской – и опускается орудие рабского труда. В другом месте люди отнимали друг у друга обглоданную кость, но вот отозвалось эхо и примирило спорящих – а кость лежит, всеми забытая. Здесь в гомон пьяной компании вкрадывается боевой возглас – и остаются на столе недопитые рюмки. Одинокий ксендз стоит у алтаря. Человек уже поднимал палку, чтобы по приказу хозяина ударить ею более слабого, – но вот они оба устремляются вперед – сражаться за права народа. Подмастерье, насвистывая, нес за мастером покупки, внезапно его подхватывает какая-то толпа: «Кто они?» – «Ах да, это наши». Краснощекий лавочник расхваливал товар – и вдруг он понимает: не стóит… Вот присоединяется к толпе обманутая девушка с плодом грешной любви в своем лоне – отстаивать будущее своего ребенка. Идет мать забритого в солдаты сына. Отряд растет.
Сто требований, тысячи страданий и отчаяний сплетаются в одно устремление, жалобы – в одно побуждение: бороться не на жизнь, а на смерть!
Они выползают из подземелий, черные от пыли, с печатью преждевременной гибели на челе, глазам их больно смотреть на солнце, но и эти уже не просят – требуют.
Раскрываются склепы, трещат прогнившие доски гробов, воскресают юношеские мысли. Отряд растет.
Жрец смотрит злыми глазами, хочет бросить проклятие, но возглас замирает у него в груди, с грохотом рушится в душе какое-то замшелое здание – и под взглядом подростка он опускает глаза и закрывает лицо ладонями.
Все меньше тех, кто убежденно требовал заковать в кандалы орлиный человеческий дух, а лжецам черная ночь посылает призраков.
Река разливается, на крылечках одиноких зданий – бледные жертвы наводнения с мутными глазами утопленников. Прячьтесь за каменными стенами, закрывайте двери на запоры, которые выковали те самые черные руки, что сегодня несут молоты и готовятся разбить черные ворота тюрьмы.
Ты видишь огоньки в приземистых избах. В узкие щели ставен смотрят любопытные глаза, любопытные уши прислушиваются к далекому гулу. Там пока молчат, но в этом молчании – уже первый трепет гордого возгласа.
Еще мать сидит у постели больного ребенка, но и она быстро поймет, что он отправится туда, куда пошлет его грозный хозяин, монарх-рубль, – в могилу. Еще холуй вспоминает о щедрых чаевых, а крестьянин откидывает с лица седые космы: «Боже!» Еще кто-то умоляет: «Подождите меня, я должен получить деньги за проданную дочь». А другой восклицает: «Хотя бы до завтра подождите, братья, я должен получить зарплату за свой позорный труд».
Фавориты убийц, сутенеры и апостолы исторической несправедливости, ее бледные жертвы…
– Отдохните, вы сбились с пути! – кричит один, пытаясь остановить шествие.
– Этот путь слишком крут, я вам покажу удобный тракт, который также ведет к вершине, – советует другой, пытаясь остановить шествие.
– Отцы, ваши жилища, оставленные без присмотра, разграбят. Матери, там плачут младенцы, просят грудь, они голодны, – напоминает третий, пытаясь остановить шествие.
– Ваши вожди заведут вас в трясину! – вопиет четвертый, пытаясь остановить шествие.
– Бог не позволит! – восклицает пятый.
– Вас ждет западня! – предостерегает шестой.
Но шествие движется вперед, потому что не может не двигаться, ему предстоит разрушить оковы, обманом загнавшие в рабство и не дающие развернуться гордым крыльям победного человеческого духа.
Вслед за ними устремляются опоздавшие – бегут, стремятся занять место в первых рядах.
Они не считают, а следовательно, и не знают, кто упал в пропасть, кого рука предателя пронзила кинжалом, кто бросил отряд, предпочитая мародерствовать в оставленных домах и присвоить себе плоды чужого труда.
Не считают, потому что это поток необъятный, неисчислимый, потому что в него то и дело вливаются новые мощные ручьи, с той же песней на устах, пускай звучащей на другом языке, с теми же мозолистыми руками и тем же пылом в груди…
А вы, воспитанники нашей школы – мои, наши дети, – вы идете во главе этого шествия и гордо несете знамена. Я знаю ваши имена, хотя бы по одной детали помню из каждой вашей жизни…
Человечество, шлю тебе привет.
Прощай, серая Висла.
Прощай, Отчизна. Лишь тот умеет любить Тебя подлинной любовью, кого ты научила любить человечество, победное, пробужденное к борьбе за священное право на счастье… на лучезарное счастье…
Упорядочивая и сокращая свои записи, я руководствовался идеей создания произведения, которое могло бы популяризовать идею нашей школы среди широкой публики, рассеять по сей день бытующие байки и сознательную клевету.
Ученик школы жизни – вор. Тринадцатилетний Вацлав Курек на базаре на Беднарской улице пытался украсть пачку папирос и был арестован, о чем и сообщили в администрацию школы.
– Какую вы даете нам гарантию, что ваша школа жизни не превратится в школу для бандитов?
– В одном из заграничных изданий ваша школа была названа интересным экспериментом; можем ли мы позволить проводить на наших детях опыты, допустить нравственную вивисекцию?
– Если вы считаете детей зрелыми людьми, то должны выдавать им водку и папиросы, чтобы им не приходилось красть.
Такие упреки обращает к нам общество, требуя закрыть школу жизни и оставить лишь мастерские и интернат, в которых должны быть введены общие для всех заведений подобного рода правила, а прочие здания – дом рабочих, больницу, баню, читальню и т. д. – отдать для нужд города, под контроль благотворительного общества.
Дело отправили в Петербург, и там, приняв во внимание, что школа существует всего три месяца, распорядились освободить вышеуказанного мещанина Курека от судебной ответственности и, поскольку у него нет родителей, возложить ответственность за его наказание на школу. Кроме того, подчеркивается, что существование школы не должно нарушать общественный порядок вследствие отсутствия надлежащего надзора над воспитанниками.
Это они, а мы что же.
В мастерских мелкие кражи случались уже трижды. Жизнь честно информирует нас, что мы пока еще не умеем пользоваться ее разумными подсказками. И ничего удивительного, мы – новенькие, ученики собственной школы. Где-то вкралась мелкая ошибка, упущение, недосмотр, и жизнь, эта удивительно искусная машина, дает предупреждающий звонок.
В чем заключалось упущение, показали последние собрания.
Организуя школу, мы создали воспитательную институцию, которая призвана способствовать здоровому развитию воспитанников. Единственным рациональным фактором воспитания для нормальной духовной организации человека является целенаправленный труд. Этот принцип оказался совершенно верным, до сих пор ничто его не опровергло.
Вместе с учениками мы разработали некоторые пункты школьного кодекса. Были определены правила, касающиеся порядка в спальнях, часов подъема, приема пищи и отбоя.
Вырисовывается план работ на будущее – ближайшее и отдаленное. Не все еще нашли свой путь – однако ошибка кроется не здесь.
Школа жизни – таковы принципы ее существования – должна использовать духовные ресурсы ученика вне зависимости от их количественной и качественной ценности. Для нас не существует людей бесполезных. Однако мы не уделили внимания предварительной оценке – насколько нормален доставшийся нам материал – и не задумались о пользе обследования, диагностики и лечения, если в таковом возникнет необходимость.
Задача воспитателя – способствовать нормальному развитию, устранять препятствия, стоящие на пути нормального развития, и исцелять. Наиболее благоприятное место для лечения – деревня. Поэтому нам необходим детский лагерь в деревне – чтобы душа ребенка могла обрести равновесие, отдохнуть и залечить раны, которые ей успела нанести жизнь. Это тем более необходимо, что первым делом общество отдаст нам тот материал, который само отбраковало как наименее для себя полезный.
На сегодняшнем собрании мы обсуждали эту проблему с детьми. Решили немедленно арендовать большой дом в деревне и вывезти туда всех, кого мы пока плохо знаем, в ком не вполне уверены – способен ли уже этот ребенок трудиться вместе с другими, а не только жить среди них.
В ближайшее время мы организуем собственный лагерь подальше от города и даже от железной дороги, летний лагерь, который будет служить нам лабораторией, а в случае необходимости – также духовным санаторием.
Там ученик должен ощутить тоску по людям и труду. Сегодняшнее собрание подарило нам еще одно открытие. Школу жизни дети начинают воспринимать как воплощение их коллективного достоинства, которое следует защищать от нападок извне, совершенствовать. Они становятся под знамена школы, готовы за нее сражаться. Называют школу «нашей». Это важнейшее достижение.
Никто не внушал им идею, что рабочую блузу ученика школы жизни общество должно видеть в первых рядах, что она должна вызывать уважение – тем более ценное, что оно завистливое и вынужденное. Мы со всей объективностью представили на собрании факт кражи, познакомили детей с мнением общества и вердиктом властей. Дети сами почувствовали, что за реакцией окружающих стоят недоброжелательность, враждебность, а не жажда справедливости, – и с тем бóльшим энтузиазмом готовы продолжать начатое дело.
Из массы людей, различных по возрасту, характеру, прошлому, они начинают превращаться в сообщество, осознающее необходимость взаимных уступок в контактах с внешним миром, необходимость взаимного контроля и сотрудничества; они постепенно понимают силу солидарной ответственности и солидарных устремлений.
То, что общественное мнение сочло первой трещиной в нашей теории, предвестником фиаско, укрепило нас и убедило, что мы выбрали верный путь.
То, чему я оказываюсь свидетелем, изумляет меня на каждом шагу. Каждый день, каждый час и каждое мгновение приносят новые открытия, можно сказать – откровения. А ведь тут ничем особенным не занимаются – просто внимательно вглядываются в явления жизни, вслушиваются в их внятную, разборчивую речь.
По сей день никто не дал себе труда разложить на составные части сложную процедуру умывания. В школах вроде бы следят за чистотой детей, но не учат их мыться. Этим процессом, который требует определенных – меняющихся вместе с прогрессом – навыков, большинство людей несправедливо пренебрегает, а главное – недооценивает его важность.
Если бы завоевания науки немедленно находили применение в школе и в жизни, то фабриканта, не позаботившегося о раздевалках и ванных на своем предприятии, преследовали бы по закону и безжалостно наказывали бы; школы без умывальных закрывались бы раз и навсегда, а их администрация лишалась бы лицензии; богачи устраивали бы ванные на месте сегодняшних гостиных, а старые умывальники с фарфоровыми тазами, при помощи которых человек сначала смывал грязь, а потом этой грязной водой ополаскивался, можно было бы увидеть разве что в музеях древностей.
Грязные квартиры бы опечатывались.
К человеку, который позволил бы себе плюнуть на улице, относились бы так же, как к поджигателю…
Однако наука – это наука, а жизнь идет своим чередом.
Потому что жизнью руководят невежды, а люди науки покорно им подчиняются; потому что люди науки, побывав в руках учителей-дрессировщиков, утратили свое достоинство и способность действовать в грязном шинке, на шумной ярмарке жизни.
Чем глубже я во все это вдумываюсь, тем крепче моя убежденность: так больше продолжаться не может. Мне только жаль миллионов растраченных впустую жизней.
«Мещанин» Вацлав Курек, который хотел украсть пачку табака, за первые две недели пребывания в деревне прибавил пять фунтов; врач констатировал у него признаки развивающейся истерии, кроме того, мы выяснили, что отец его был горьким пьяницей, а мать в припадке нервного расстройства выбросилась из окна.
Можно себе представить, какую пользу принесла бы тринадцатилетнему мальчику воспитательно-врачебная опека полицейских и охранников тюрьмы, как она оказалась бы целительна!..
Если бы я с рождения ходил на голове, поскольку так ходят все вокруг и так меня научили, если бы огорчался, что пройти таким образом удается всего ничего, потому что кровь приливает к голове, хотя и очень хочется, очень интересно было бы пойти дальше, – и если бы мне какой-нибудь смелый, осмеянный всеми реформатор велел перевернуться и ходить на ногах, я бы не удивился больше, чем удивился сегодня, убедившись, что важнейшим инструментом для младших школьников является микроскоп: без него невозможно научить ребенка как следует мыться.
Дальше выяснилось, что изучение анатомии, физиологии и бактериологии должно совершаться параллельно и даже предшествовать изучению букв в начальной школе, хотя и без этих знаний в сегодняшнем общественном хаосе можно получить диплом о так называемом высшем образовании, должность судьи и даже пост министра просвещения.
Средневековые схоластики еще сжимают штурвал своими холодными руками; однако самое время передать власть в живые руки естествоиспытателей-биологов.
На стенах образцовых школ висят изображения экзотических животных и цветов, коллекции бабочек и всевозможных растений, но нет модели уха, строение которого следует знать, чтобы понимать, как намыленным указательным пальцем промыть все изгибы и складки.
Я понимаю, что ханжеской прежней школе во сто крат удобнее учить ребенка, как пчела собирает мед и как пчелы-работницы охотно трудятся на свою царицу, чем рассказывать, насколько преступно душить людей по двенадцать часов кряду в тесных мастерских и тем самым обрекать на дегенерацию, болезни и преждевременную гибель. Я понимаю, что школа предпочитает рассказывать о том, что земля круглая, о ее невинном танце вокруг солнца, а не о том, чтó требуется растущему организму для нормального развития и путем каких общественных перемен можно эту проблему справедливо разрешить.
Правда, священники возмущаются, что теория возникновения Земли не вполне совпадает с той, что изложена в – безусловно, научной, но устаревшей на тысячи лет – Библии; сердятся на Дарвина, который позволил себе иронизировать над первой милующейся в тени плодовых деревьев человеческой парой; однако горькую правду можно или скрыть, или затушевать, или же одурманить ребенка, чтобы он не заметил противоборства двух лагерей в научной каше и научном винегрете.
Может, у людей с высшим образованием вера будет не без изъяна, но, во-первых, ученым она и не требуется, потому что их молчание можно купить, а во-вторых, вера – это моральное наследие, от которого легче отречься. А вот физиология и гигиена могут завести слишком далеко: может оказаться, что следует выпустить из тюремных стен всех Вацеков Куреков, а на скамью подсудимых посадить тех, кто сам, возможно, и не догадывается о своей преступной деятельности; может оказаться, что следует произвести радикальную ревизию всех действующих законов и узаконенного бесправия. Может, пришлось бы задуматься, не является ли фикцией уважение общества к человеческой жизни. Так что или позволять аборты, убийства младенцев и детей, торговлю людьми и рабство из поколения в поколение, преступления и людоедство – другими словами: узаконить борьбу за существование во всей ее грандиозности; или же обеспечить младенцам условия нормального развития, ликвидировать закон о наследовании имущества, запретить торговлю рабочим скотом и т. д.
До чего же мудрое решение – не позволять молодежи размышлять о жизни и бросить в ее водоворот лишь тогда, когда она исчерпает свои юные силы, когда ее по ногам и рукам скует жестокая необходимость зарабатывать себе на хлеб рабским, грязным трудом…
Наш деревенский лагерь связывают с варшавской школой крепкие узы. Работа кипит. Школа присылает новых кандидатов в ученики и требует тех, кто готов к труду.
Каждый новенький проходит врачебный осмотр. Оказалось, что необходимо собрать сведения о прошлом ученика: о родителях, о среде, в которой он провел первые годы жизни, об условиях, в которых воспитывался; узнать, чтó побудило родителей или опекунов отдать его в школу жизни и чего они от нас ждут. Информацию эту собирают и присылают нам, на ее основе мы проводим собеседование. Первый осмотр позволяет поставить временный диагноз, который в процессе дальнейших наблюдений подтверждается или опровергается.
Любой закон, любое правило могут пользоваться уважением лишь тогда, когда понятны их цель и смысл, – тогда и принуждение не понадобится. Поэтому ученику рассказывают об истории создания школы и ее организаторах, об условиях, в которых школа существует, о трудностях, с которыми ей приходится сталкиваться. Мы подчеркиваем, что есть упущения, которые предстоит исправить, что многое уже удалось совершенствовать, приглашаем к сотрудничеству.
– Почему именно эти часы предназначены для отдыха и питания?
Ученые долго спорили и наконец пришли к выводу, что…
Каждое правило – плод многолетних трудов, опыта, дискуссий; решающий голос имеет наука.
Знания не являются чем-то застывшим, неподвижным. Самая главная их примета – развитие, жизнь.
– Почему у мальчиков и девочек разные спальни? Почему в семье они могут спать в одной комнате? Почему у каждого воспитанника отдельная кровать? Почему у каждого свое полотенце и своя зубная щетка? Почему в школе так следят за чистотой? Почему работу в школе жизни предваряет пребывание в деревне? Почему многие дела мы, взрослые, решаем вместе с детьми? Почему дежурных по комнатам интерната нужно выбирать голосованием? Является ли голосование идеальным способом разрешить вопрос?
Если бы люди достаточно хорошо друг друга знали, если бы они были разумными и честными, голосование не понадобилось бы. Есть вакантная должность: кто способен ее занять, вызывается сам. Если вызовутся двое или больше, они сами между собой договорятся и менее достойные уступят более достойному. Однако люди пока еще не столь совершенны. То есть они пока не очень хороши? Безусловно. Но станут лучше? Мы над этим работам.
Вопросы, которые подсказывает нам жизнь, имеют первоочередное значение, и решение их – первый этап в процессе социализации.
Вот приезжает в деревню девочка, и то, что она тоскует по братьям и сестрам, заставляет нас задуматься о некоторых проблемах, связанных с сутью семейной жизни.
– Совершенен ли институт семьи? Смотрите – нищета вследствие смерти отца заставила ребенка оказаться за пределами семьи. Является ли нищета нормальным явлением? Знаем ли мы семьи, где с детьми плохо обращаются вследствие нищеты, болезней, низкого нравственного уровня родителей, их невежества? Не является ли семьей наш лагерь в деревне, где среди десятков ровесников можно выбрать братьев и сестер по духу – вместо случайных, навязанных рождением?
Святость кровных связей – фикция. Здесь мощное братство душ заменяет хилое братство крови, случайных семейных уз.
Воспитателю не приходится десятки раз возвращаться к одним и тем же истинам, из года в год, как автомат, повторять одно и то же, коснеть. У нас нет ни авторитетов, ни догм.
Для ученика прежней школы учитель был образцом (до поры до времени), а школа – идеалом. Пришло ли кому-нибудь в голову рассказать детям, почему перемена после первого урока продолжается пять минут, после второго – десять, что это соответствует сегодняшним – не вполне пока подтвержденным наукой – представлениям о ритмах работы человеческого ума и сегодняшнему несовершенному разделению суток на двадцать четыре равные части (некоторые предлагают делить сутки на десять часов).
Объяснил ли кто-нибудь детям, почему парты стоят таким образом, чтобы свет падал слева, почему в классе парты именно такого типа, а не такие, как были раньше, как их совершенствуют и как будут совершенствовать в дальнейшем?
Во время одного из уроков был затронут вопрос совершеннолетия. Почему согласно законам иудаизма тринадцатилетний мальчик считается зрелым мужчиной и отвечает за свои поступки перед Богом, а согласно государственному закону нашего времени человек достигает совершеннолетия лишь в двадцать один год? Почему в двадцать один, а не в двадцать или двадцать четыре?.. А мы в своей школе прежде всего преодолеваем убеждение, будто возраст дает какие-то преимущества: старший должен понимать, что в некоторых случаях необходимо пойти младшему навстречу.
Каждому новому ученику назначают инструктора – опекуна, который знакомит новенького с жизнью лагеря. Четкая дисциплина обязательна в течение первых нескольких дней, потом за ней следят уже не так жестко: нужно лишь соблюдать часы отдыха и обеда; следующий этап – полная свобода.
Каждый вечер ученик обязан отчитаться о том, чем занимался в течение дня. Поэтому все должны уметь определять время и иметь часы. У каждого есть тетрадка, куда ученик записывает или диктует:
Остальные часы прошли как-то незаметно. Мне грустно.
Положения кодекса подразделяются на жесткие требования – например, не лгать – и условные – например, отчитываться о своих занятиях, ходить на утренние занятия, раз в неделю посещать врача и меня. Кодекс еще находится в стадии доработки, и пускай этот процесс никогда не прекращается.
«Мне не по себе». «Мне грустно». «Я как-то странно себя чувствую». Эти фразы часто повторяются. Быть может, это печаль пробуждающейся осознанной жизни? Стремление к труду, который позволяет забыть о себе и находить удовлетворение в борьбе за счастье других? Разве это не бесценное, не подлинное стремление к абсолютному совершенству будущего?
«Мне грустно» – если бы они могли остаться здесь на долгие годы – вдали от людей, вдали от жизни, – это чувство переродилось бы в бесплодные мечты или застыло в эгоистическом созерцании, но мы утопим его в водовороте осознанного труда, заглушим боевым грохотом борьбы за гуманные, благородные формы существования.
Завтра мы отсылаем в школу вторую партию учеников. Среди них – Вацек Курек. Тринадцатилетний мальчик понимает, что чувство собственности – понятие юридическое, наследие прежних, дурных и диких, времен насилия и рабства. Вор Курек понял, что естествоиспытатель знает лишь одно непререкаемое право – право нормальной личности на нормальное развитие в благоприятных условиях жизни. Он знает, что его попытка украсть пачку табака была мелким преступлением в сравнении с тем, которое совершили по отношению к нему: обременили плохой наследственностью, искалечив родителей, приохотили к табаку, приучили травить себя им и дурманить, наконец, собирались совершить преступление еще более страшное – убить в тюрьме.
Отдел домашнего чтения собрал большую команду воспитанников. Уже несколько десятков семей постоянно пользуются нашими услугами по праздничным дням, а в общей сложности мы охватили сотни.
Отдел разделяется на несколько секций.
Оставить свой адрес можно в любом пункте школы – в читальне, в столовой, в прачечной. Адреса проверяют – во избежание ложных вызовов.
Рабочий Марцин Калиш приходит в баню.
– Не хотите ли устроить для детей представление?
– А это что ж такое будет?
– Придет наш ученик, прочитает несколько сказок, а картинки покажет на полотнище.
– А когда он придет?
– Наверное, лучше всего в воскресенье после обеда?
– Пожалуй, можно, – на пробу.
И оставляет адрес: улица, номер дома, флигель, этаж, номер квартиры.
– В субботу мы сообщим вам, во сколько состоится представление.
Адрес вместе с заказом передается в экономическую секцию. Если имеется пометка «проверить», тогда им займется комиссия по сбору данных. Потому что были случаи, когда люди то ли шутили, то ли специально нас обманывали.
В субботу в двенадцать часов список закрывается, адреса и часы делят между участниками, рассылают извещения:
Марцин Калиш, улица Солец, 62, второй двор, левый флигель, четвертый этаж, направо, кв. 114. Представление состоится в воскресенье, 9/ VIII, в 4 часа 30 минут
В четыре часа раздаются волшебные фонари[126] и книжки. Ученик номер 75 и ученица номер 48 получают два одинаковых по весу пакета. Мы отправляемся в путь…
Уже знакомая мне рабочая квартира. Собралась вся семья, и пришли многочисленные соседи.
– Здравствуйте. Пожалуйста, посадите детей в первую комнату и следите, чтобы они не дергали экран.
Подготовка занимает буквально несколько минут. Вот уже вбиты два крючка по углам комнаты, протянута веревка, повешено полотнище, заслонены окна, установлен волшебный фонарь.
– Пожалуйста, тишина! Начинаем!
Показывают сказку «Кот в сапогах», смешную, со множеством картинок, потом печальное стихотворение «Перед судом»[127], потом опять веселую историю, юмористические «Картинки без слов», несколько видов далеких стран, забавные приключения зайца – и всё, представление окончено.
– А можно еще?
– Через двадцать минут у нас представление в другом месте. Но мы можем прийти снова через неделю и показать вам другие истории.
Дети уходят. Я соглашаюсь на приглашение «угоститься».
– А молодцы ребята. Как ловко все проделали.
Взрослые посмеиваются. Они пока еще не осознали, чему оказались свидетелями.
– Смотрите-ка. И стул на место поставили. И дырки от крючков гипсом залепили или еще чем. Словно ничего и не было.
Только что-то хорошее осталось в душе, словно свежий ветерок подул.
– Молодцы ребятки. А девочка-то – сноровистая, как парень. Как это вам удалось их так выдрессировать? Ну и ну…
А ведь никакой дрессировки тут нет – только ряд усовершенствованных действий из программы первого класса общественной пользы.
Какая огромная работа выполнена, какое огромное поле деятельности на будущее.
Собрания, репетиции, голосования и конкурсы проходят ежедневно.
На собраниях поднимается ряд вопросов:
– Какие волшебные фонари лучше (приглашаем специалиста, который демонстрирует разные системы). Что выбрать для чтения – произведения веселые или печальные, длинные или короткие, беллетристику или научные тексты, прозу или стихи, с моралью или без? Заказать ли картинку о последствиях пьянства, болезнях и т. д.? Где и какие картинки заказывать? Разнообразить ли чтение фокусами?
В актовый зал приходят педагоги, врачи, агенты фирм, ксендз, общественный деятель, актер и фокусник. Жизнь сама преподает нам множество интереснейших уроков.
Собирается комиссия, которая оценивает тексты и картинки.
Дальнейшие вопросы:
– Как долго должно длиться представление? Устраивать ли перерывы? Дополнять ли чем-то по просьбам зрителей заранее определенную программу?
Значит, нужны устные отчеты об уже состоявшихся читках, нужны письменные отчеты о собраниях.
Этот один небольшой отдел затрагивает в процессе своей деятельности сотни вопросов, непосредственно связанных с жизнью, заставляет осознать потребности, о которых мы прежде не догадывались.
Прежде всего оказалось, что нужно познакомить учеников с картой города, нумерацией домов. Затем – измерить в метрах расстояния от школы до того или иного района и определить, сколько времени потребуется, чтобы пройти сто метров – медленным шагом или быстрым. Это позволяет очень точно рассчитать, во сколько данный ученик сможет посетить данный дом. Отсюда пунктуальность, которая поражает варшавян, привыкших к небрежности и неаккуратности при обращении со временем.
Воспитанники прежней школы время не уважали, в собственном городе жили, словно в лесу, не умели записывать адреса, а друг друга разыскивали, словно жертвы кораблекрушения на необитаемом острове.
Столь же хаотичным и небрежным было отношение к совершенствованию благородной человеческой речи, поэтому девять десятых людей вообще не умеет красиво говорить, а власть оказывается в руках наглых болтунов – кто болтливее, тот всем и заправляет или же просто мешает тем, кто собрался обсудить насущные проблемы. Далеко ходить не надо, взять хотя бы работу парламентов…
В какой-то момент один из мальчиков говорит:
– Когда я хотел повесить полотнище для исчезающих картинок[128], жена хозяина сказала: «Ой, вы мне тут гвоздей навбиваете, а потом в дырах клопы заведутся».
Так… Проблема ясна, мы советуемся, как лучше потом залеплять дырки – замазкой, гипсом или еще чем-нибудь. Точного ответа мы не знаем, значит нужно попросить совета у специалиста – каменщика или штукатура. Инженер не стесняется обратиться за помощью к печнику.
– Меня сегодня спрашивали, как устроен волшебный фонарь. Я не знал. А надо бы.
Действительно: мы должны знать, как устроены инструменты, которыми пользуемся.
И выясняется, что необходима популярная лекция по физике; если не все ощущают эту потребность, то, во всяком случае, очевидно: часть учеников готова сделать усилие и внимательно, сосредоточенно ее выслушать.
– Я плохо читал, запинался, – говорит ученик. – Мне сказали, что на прошлой неделе мальчик лучше читал.
Жизнь поставила ему двойку по чтению. Поэтому он старается, упражняется, совершенствуется – без принуждения, без искусственного насилия.
В прежней школе один ученик читал рассказ, а остальные сорок считали ворон. У нас пятеро, один за другим, читают одно и то же, а остальные внимательно слушают, потому что потом их ждет голосование: выбирают того, кто выступит в сиротском приюте, куда нас пригласили. Мы должны послать лучшего, потому что неудачное выступление нанесло бы большой урон – отвратило бы слушателей от чтения.
Если читать предстоит в большом зале, то в таком конкурсе участвуют только старшие воспитанники; здесь уже приходится учитывать возраст, потому что необходим более сильный голос.
На одного из учеников напали и чуть не отобрали у него волшебный фонарь. Жизнь подсказывает: детей нужно посылать по двое, и один должен быть покрепче. Это имеет два дополнительных преимущества: во-первых, дети сами, без случайных помощников, сумеют повесить полотнище для показа, что удобнее; во-вторых, второй человек, который пока еще не умеет хорошо читать, преисполняется желанием научиться, поскольку видит, какую чтение приносит пользу.
Простое на первый взгляд действие – развешивание полотнища – также должно быть подготовлено.
Как повесить, если свет падает слева? А если справа? А если здесь стоит комод? А если нет стула? А если шкаф мешает? Какие еще препятствия могут возникнуть?
Ребенок учится мгновенно оценивать ситуацию и приноравливать к ней свои действия. В будущем он не растеряется, если случится пожар, не станет беспомощно глазеть на утопленника. Посмотреть, оценить и тут же начать действовать – вот лозунг нашей педагогики…
Мы предлагали свои услуги приютам, воскресным и ремесленным школам, больницам, фабрикам – наше предложение встретили без энтузиазма.
Из-за чтения мы оказались награждены еще одним эпитетом – школа комедиантов. А потому не стали дополнять читку фокусами.
– Что это за школа? Вместо того чтобы учить, делают из детей клоунов и комедиантов. Ходят по городу, картинки показывают.
Программа домашнего чтения у нас на сегодняшний день такая.
Первые три представления мы считаем пробными, они бесплатны, состоят в основном из коротких и веселых произведений, продолжаются сорок минут без перерыва. Начиная работать с новой семьей, мы выжидаем, наблюдаем, стараемся разгадать выражения лиц. От перерыва отказались, потому что зрители хотят все посмотреть и потрогать, предлагают: «Дай-ка я сам, я лучше тебя читаю» – и т. д. Были два случая, когда на заказанное представление хозяин квартиры продавал билеты: решил таким образом подзаработать.
После трех пробных представлений семью посещает старший инструктор, который заполняет анкету, выслушивает пожелания, объясняет идею домашнего чтения и рассказывает о некоторых принципах школьной жизни – и при этом позволяет выбрать, чтó будет читаться в дальнейшем, это уже по желанию семьи и платно: пять копеек в пользу школы обязательно и, при желании, пять копеек на покупку книг, которые семья хотела бы потом оставить себе.
Другой инструктор посещает семьи, которые отказались от читок после первого представления. Перед ним стоит задача более трудная: он идет к людям, которые, видимо, остались недовольны и настроены недружелюбно. Разговор требует большого такта и выдержки; нужно спокойно выслушать упреки, которые часто высказываются весьма резко, и мгновенно принять решение – ограничиться этим или попытаться (и насколько активно?) переубедить. Искусство убеждать, борьба с предрассудками или стереотипами – это самое трудное, здесь необходимы серьезные нравственные и интеллектуальные компетенции.
– Не хочу – и все тут, я не обязан объяснять. Нечего к нам ходить.
– Мы тяжело работаем. Эти чтения, может, и хороши, но они отвлекают нас и детей от работы. Потом у них в голове только ваши картинки и вообще всякие фантазии. Если бы у нас были ваши деньги – тогда конечно, это для богатых развлечение. А мы уж, разрешите, при своем останемся – водка, гости, прогулка; тут, во всяком случае, понятно, что к чему…
– Пришли два сопляка и давай командовать. Мне это не по душе.
– Не знаю… люди говорят, что школа эта для того, чтобы у нас веру католическую отобрать, русифицировать. Один вроде рабочий, другой – москаль, а деньги, сказывают, американские. Если бы это было стоящее дело, власти бы непременно запретили.
Разве все это не бесценный социологический материал?
Залы читальни находятся в здании народного дома.
На первом этаже – гардероб и умывальни.
Чтобы работать в гардеробе, нужно не только знать числа, но и обладать немалой физической силой, потому что вес верхней одежды достигает порой тридцати и более фунтов. Нравственные компетенции – аккуратность и внимание; нетерпение или раздражительность исключены. Терпение, вежливость и аккуратность занимают высокую ступеньку в иерархии нравственных достоинств, поэтому работа в раздевалке не является деятельностью столь элементарной, как обычно считается. Необходима также честность – нельзя шарить по карманам в поисках оставленных там мелочей. Нужно обладать настойчивостью, чтобы убедить выполнять правила того, кто, возможно, захочет их нарушить. Урон от плохо выполненной работы может быть двояким: материальным, если потеряешь чье-то пальто, и моральным, если неправильным поведением оттолкнешь человека от того, что могло бы принести ему пользу. Контролировать эту деятельность несложно – недовольный тут же заявит о своих претензиях: устроит скандал, поднимет крик, начнет угрожать, а то и жалобу напишет. Наконец, в некоторых случаях эта работа предоставляет поле для злоупотреблений.
А теперь посмотрим, как обошлось общество с работой, которая требует не только знания чисел, но и серьезных нравственных компетенций. Требование честности, аккуратности и внимания оно подменило залогом – рублями. Требование терпения и вежливости – гривенниками, медью или просто угрозой оказаться на улице. Общество деморализовало сотни тысяч работников, донельзя понизило их нравственный уровень, сковало по рукам и ногам, скомпрометировало саму эту деятельность. Потому что здесь требуются моральные качества – и никаких школьных бумажек.
В качестве гардеробщиков, сторожей и швейцаров в институциях, предоставляющих обществу услуги, то есть в отелях, ресторанах, публичных домах, кабаре, берут ловких и испорченных холуев, требуют с них большой залог, зарплату поначалу не платят, и порой работники даже сами должны заплатить хозяину за то, что взял на доходное место; а в общественных местах, то есть судах, больницах, банках, читальнях, сидят чьи-то тупые протеже, синекуристы или бесчестные взяточники.
Зададим еще один вопрос: а почему влиятельный человек, имеющий диплом, должен рекомендовать человека без всякого образования? Потому что второй десятилетиями служил первому за скромную плату, не обеспечивающую старость; потому что дочка того или племянница этого является любовницей другого влиятельного лица; потому что претендент дал сто рублей взятки камердинеру покровителя; потому что истеричка-жена влиятельного лица является членом благотворительного общества и не понимает, что покровительствовать – значит ради спасения собственной души обидеть кого-то неизвестного, который больше нуждается в помощи.
В нашей школе эта должность – одна из ступенек в иерархии видов деятельности. Занимая ту или иную должность в интернате, мастерских или на школьной ферме, ученик имеет дело со своими товарищами, которые знают правила, умеют им подчиняться, которых, наконец, знает он сам – и представляет, чего можно от них ожидать. А здесь, в гардеробе, наш воспитанник оказывается среди непредсказуемых незнакомцев. В подобную среду он позже попадет в роли чиновника, руководителя школы, врача или директора фабрики – и ему тоже придется объяснять, убеждать, воспитывать хаотичную и безответственную людскую массу. Если сегодня он не научится убеждать бесцеремонного мастерового – чтобы оставил в гардеробе палку и вытер о коврик грязные ботинки, неопрятного подростка – чтобы вымыл руки, прежде чем браться за книгу, пьяного – чтобы пошел домой и проспался, прежде чем любоваться картинами, то позже, в более серьезной и ответственной жизненной ситуации, отсутствие этого умения скажется очень болезненно, будет чревато пагубными последствиями для него самого и для других.
– Ты еще мне, щенок, будешь указывать на грязные ботинки! Карету давай купи – не придется по грязи топать.
– Не сердитесь, пожалуйста. Я постараюсь вас убедить…
– Убеждать он меня вздумал! Да тебя еще на свете не было, когда я…
– Хорошо, а может, вы меня переубедите?
Если ему удастся договориться, выйти победителем из трудной ситуации, это будет подсказкой для тех, кто придет после него, послужит материалом для разработки теории важнейшей и пока мало оцененной науки – науки о труде. Ученик не рассердится, не начнет раздражаться; для него это интересный, трудный случай, который, хотя и требует большого напряжения ума, подарит взамен важный факт, помогающий лучше изучить данный предмет. На отчетном собрании его выслушают внимательно и с неменьшим уважением, чем выступление заведующего библиотечной комиссией.
Вот так школа жизни одухотворила попранную деятельность гардеробщика!.. Потому что добросовестно наблюдает за явлениями жизни и не пренебрегает ничем из того, что та предлагает.
Сколько вопросов – столько и мертвых догм. Сколько догм – столько и лжи.
«Гутенберг изобрел печатный станок» – догма и ложь одновременно.
Ведь и после Гутенберга тысячи людей и открытий способствовали появлению современной книги. Человечество и сейчас продолжает работать в этом направлении. Сегодняшняя книга – инструмент совершенный в сравнении с книгой прошлого и крайне несовершенный – в сравнении с книгой будущего. Если бы Гутенберга поставили перед ротатором, он бы наверняка растерялся; наименее образованный работник типографии знает бесконечно больше Гутенберга – воскресни тот сегодня. Точно так же последний санитар в больнице знает сегодня бесконечно больше, чем самые ученые лекари сто лет назад. И мы продолжаем двигаться вперед! Преклонение перед Гутенбергом не должно заслонить безымянных работников, имя которым – легион.
«Книгу нужно уважать» – снова догма.
Не больше, чем дерево в городском саду, скамейку в вагоне железной дороги, стену в присутственном месте. Книга хрупкая, ее легко испортить – согласен. Испортить один том энциклопедии – все равно что испортить десяток или сотню томов дорогого издания, нанести библиотеке ущерб в несколько сотен рублей. Уважение к книге не является постоянной величиной, это величина условная, зависящая от многих факторов.
«Книги есть хорошие и плохие. Книга делает нравственнее или развращает. Книга дает знания, благосостояние, счастье – книга спасает или губит».
Снова возникает целая череда вопросов, которые нужно рассмотреть, если хочешь не запугать человека, не убить в нем всякую свободную и живую мысль, а подтолкнуть к самостоятельному мышлению и неутомимым поискам.
«Есть исключительные люди, умеющие писать, испытывающие вдохновение, – и их следует почитать особенно».
Словно писать – не значит лишь записывать свои мысли; словно дневник каждого ремесленника или поденщика не был бы во сто крат ценнее, чем искусно сконструированный роман; словно художественная и научная продукция сегодняшнего дня не стонет ежечасно, рабски подчиненная ущербному общественному устройству.
«Есть книги для детей, для молодежи, для взрослых, для народа, для теологов, для интеллигенции – и даже специальные молитвенники».
Для нас вопросы, на которые наталкивает книга, – тема неисчерпаемых размышлений, дискуссий, совещаний; а прежняя школа, сделавшая из книги идола и культ, подобный языческому, систематически, из года в год, прививала его детям, отдавая на заклание живые жизни, забывая даже научить, как именно следует служить этому идолу. Об энциклопедии – талмуде в мире книг – ни слова; о специальных книгах – для поваров, инженеров, садовников – ни полслова. О календарях, словарях, библиографических справочниках – ни звука.
Ибо велико было опасение: вдруг мертвая книга, соединившись с жизнью, отнимет власть у касты могущественных волшебников, илоты[129] обнаружат, что у них крадут наследие прогресса, что духовная сокровищница всего человечества находится в руках жадных обманщиков, захвативших сокровища лишь для себя, своих кровных родственников и немногочисленных протеже.
– Мы уже закрываемся.
– Ох и засиделся же я, словно гусыня на яйцах.
«Словно гусыня на яйцах» – выражение, выросшее на деревенской почве. Утомленная высиживанием гусыня не может расправить ноги и, переваливаясь, неловко опирается на крылья. Почему не «как курица»? Потому что гусыня тяжелее и последствия сидения на одном месте очевиднее.
Один из учеников предложил собирать выражения и пословицы и страшно удивился, узнав, что существует целая серьезная наука фольклористика, что разработана теория, что есть методы исследований, что выходят специальные журналы, посвященные этой области знаний.
Мы устроим лекцию о фольклоре, пригласим на собрание нескольких ученых. А ведь интерес вспыхнул совершенно случайно. Целая живая и живописная область знаний, не входящая ни в какие школьные программы, внезапно предстает перед нами и победоносно занимает достойное место. Потому что так распорядилась жизнь.
Лекция наверняка будет интересной и занимательной: увлеченный человек с жаром расскажет о предмете, который он хорошо знает, которому посвятил жизнь и которым непременно захочет заинтересовать молодежь, привлечь и воспламенить ее.
А мы, взрослые, не стыдимся признать, что это для нас область неизведанная, что сами мы мало что можем рассказать, но послушаем охотно.
Запись нового читателя: имя, фамилия, место работы и точный адрес – никаких официальных документов не требуется.
Мы пообщались с сотрудниками уже существующих читален: книги все равно будут пропадать, так что попробуем пока выдавать их без лишних трудностей. Мы поговорили с букинистами; они обещали не покупать книги со штампом нашей школы; это была и первая наша официальная встреча с евреями – как же мало мы о них знаем…
Книга пропала – это понятие условное. Если семья уехала в деревню и там книгу прочитают все соседи, то она не только не пропала, но и принесла свои плоды. Напротив, книга в золоченом переплете, помещенная в резной шкаф богача, если ее никто не читает, пропадает без толку, бессмысленно, хотя ее берегут и она в прекрасном состоянии.
Выдавать книги – целая наука.
Предложить человеку, который с трудом складывает слова, интереснейший трехтомный роман – грубая ошибка. Принцип «обучая, обучаемся сами» здесь применим как нельзя более. Мы не успеваем решить и десятой доли ежедневно возникающих вопросов.
– Это интересная книга? А о чем там говорится?
Следовательно, нужны аннотации, необходимо оценить степень трудности, оценить художественную ценность, а прежде всего – оценить самого читателя.
По нескольким фразам, которые он произнес, мы должны его оценить, понять, чего он может ждать от книги.
Прежняя мертвая школа имела дело с мертвыми сочинениями, пересказывала одни и те же произведения и характеризовала одних и тех же мертвых героев.
В нашей школе жизни ученик пересказал книгу для каталога, но сделал это неудачно или не так удачно, как другой. Жизнь поставила ему двойку – в следующий раз он постарается сделать это лучше, охотно воспользуется подсказкой более опытного товарища, даже если тот младше.
Новый читатель произнес всего несколько фраз – нужно с ходу поставить диагноз и начать действовать; не разобрался, дал не ту книгу – будет очевидно, что ошибся. Жизнь поставит ему плохую оценку:
– Да ну, неинтересные у вас книги. В другом месте мне лучше давали…
Становится также очевидно, каких книг у нас нет, чтó нужно сделать, к кому обратиться за помощью. Ученик узнает, что это есть, например, у французов, немцев или русских, впервые слышит звуки чужого языка, знакомится на собрании с живым человеком, который пишет книгу, с технологией творчества, видит рукопись, понимает, как собирается материал, слышит критические замечания – и, наконец, сам выдает эту книгу читателю.
Возьмется ли за эту работу тот, кто заранее знает, что не сумеет справиться? Не предпочтет ли он проверять номера возвращаемых книг и записывать выданные – или работать в секции газет и журналов?
Обнаружив на вечернем отчетном собрании, что не помнит, кому и какие книги выдал и чем руководствовался, – постарается пока ограничиться работой с двумя-тремя читателями?
Наконец, секция сбора информации – работа тем более ответственная, что ведется самостоятельно, за пределами школы; и здесь тоже приходится общаться с семьями, окунаться в самую гущу жизни.
– Почему он не пришел в читальню и не вернул книгу?
– Заболел… Ребенок книгу разорвал, постеснялся принести… Сказал, что через неделю принесет, – времени нет… Просил передать книги и сказал, чтобы ему голову больше не морочили… Отец не знал, что мальчик книжки берет… Мастер не разрешает читать.
Один поменял адрес, другой уехал навсегда, а третьего нет дома.
Каждое собрание комиссии по сбору данных ставит ряд новых вопросов, обнаруживает новые упущения, побуждает к новым усилиям и усовершенствованиям, открывает глаза на условия жизни, препятствующие прогрессу, учит оценивать людей в контексте среды их обитания, то есть добросовестно, серьезно, глубоко.
Не «в Африке люди черные», а здесь – в ста метрах – человек такой-то и условия его жизни таковы, что он не может быть другим. Не «в битве под Марафоном погибло столько-то греков или персов две тысячи лет назад», а здесь – у тебя под носом и прямо сегодня – погибают тысячи людей зрелых и детей: подмастерья, которым мастера запрещают читать, мужья, чьи жены швыряют книги в печь, одинокие, которым некому поменять книгу во время болезни, и т. д. и т. п.
И снова наш ученик учится быть наблюдательным и действовать в зависимости от ситуации, описывать, характеризовать, говорить о том, что видел и слышал – и мыслить.
– Обманщик-парень – взял книги и исчез. Воришка небось.
– Не воришка, – отвечает жизнь, – просто от отца прячется, украдкой читает, поэтому так долго.
– Отец – мерзавец: почему он ребенку читать не разрешает?
– Не мерзавец, – отвечает жизнь, – просто дочь его брата выросла мерзавкой, а брат говорит, что это от книг.
Здесь линия наших изысканий обрывается. Остаются неразрешенными вопросы: что еще, кроме чтения, заставило девушку пойти по кривой дорожке и кто навел отца на мысль, что виноваты книги?
Бесконечный круг обид – а где его начало?
Предусмотрительные противники освобождения и возрождения человечества имели один аргумент, с их точки зрения, убийственный: совместный человеческий труд во имя общего блага – недосягаемая мечта. Существуют занятия неприятные и неинтересные, за которые добровольно никто не хочет браться, например стирка грязного белья. Однако люди забывали, что по мере развития прогресса эту работу будет, возможно, выполнять машина, что сегодняшнее понятие грязи является понятием эстетическим или метафизическим, а не физическим, что не бывает работы напряженной и полезной, которая не могла бы принести удовлетворение.
Грязное белье сортируют в большом светлом зале, снабженном электровентиляторами. Работники этого отдела знакомы с микроскопом и ретортой, понимают, почему человеческий пот имеет кислый и острый запах, знают, какую роль в распространении болезней играют паразиты, как выглядят жир и кал при тысячекратном увеличении. Преступлением было бы заставлять заниматься этим трудом людей бездумно, под угрозой голодной смерти; у нас же в этом отделе, как и в любом другом, работают те, кто вызвался добровольно.
Мы ведем здесь бактериологические изыскания, исследуя постельное и личное белье из интерната, из дома рабочих, из тех городских благотворительных организаций, которые пользуются нашими услугами, наконец, из наших ночлежки и больницы.
Естественным образом, вследствие необходимости, родились лаборатории под руководством химика, биолога, электротехника и механика. Прачечная стала отделом школы наравне с другими; эта деятельность была разделена на составные элементы, и многие из них оказались этапом, необходимой ступенью при переходе от низшей деятельности к высшей.
Каким же несчастным должен был чувствовать себя санитар, в первый и в десятый раз меняющий белье у находящегося без сознания больного; достоин сострадания медик XIX столетия, приведенный в прозекторскую и вынужденный копаться в вонючих кишках трупа. С каким отвращением следователь ассистировал при вскрытии, а полицейский затыкал нос, входя в сортир дома в рабочем предместье; с каким раздражением куратор посещал народную школу – нищую и плохо проветриваемую; какой страдалицей ощущала себя воспитательница детского сада, не нашедшая себе мужа и вынужденная, о ужас, сама сажать детей на горшок; с какой гордостью, наконец, благородная дама рассказывала в гостиной, что она не брезгует навещать бедняков в их квартирах.
Эстетов немало: и фабричный инспектор, который не терпит плохих запахов, и санитарная комиссия на бойне, состоящая из дипломированных естествоиспытателей, и многие врачи, полагающие своей большой заслугой уже то, что они накладывают на рану повязку.
Принуждение, привычка, «отупение» или, наконец, «призвание» заставляли людей выполнять деятельность, которая – согласно предрассудкам или невежеству – считалась унизительной и недостойной человека. И удивительное дело – вместо того, чтобы эту работу максимально упростить, создать условия, наиболее благоприятные для ее выполнения, либо, в конце концов, поручить наименее многочисленной группе рабочих, – поступали строго наоборот.
Кухни и прачечные – наиболее яркие примеры духовного Средневековья и свидетельство хаоса общественного хозяйства. Десятки тысяч женщин, которые отданы в жертву одному из наиболее бездумных видов деятельности, которые живыми руками трут грязное тряпье, – доказательство того, насколько дешево ценились эти человеческие руки, как мало уважались моральные и интеллектуальные ресурсы человека.
Сортировка грязного белья требует участия человека. Эта работа не унижает и не оскорбляет эстетическое чувство. Для того, кто мыслит как естествоиспытатель, неэстетичен скорее целующий ребенка чахоточный, пускай даже это происходит в самых эстетических декорациях, а вот завшивленная рубаха бедняка воспринимается как очередное свидетельство банкротства сегодняшнего строя – и только так.
Религия наказывала любить гниющие раны и язвы, несмотря на отвращение, которое они вызывают, наука их исследовала и не нашла ничего такого, что оправдывало бы подобное отвращение, научила распознавать и лечить. И таким образом легализовала, реабилитировала, одухотворила и осветила то, что предрассудки унижали и оскорбляли. Школа, отыщи же учебники, которые в наглядной форме донесут эти истины до каждого – подобно нашей скромной прачечной, которую незримые нити связывают с лабораторией естествоиспытателя и тихим кабинетом социолога!
Наши уголовные кодексы милосердно признают смягчающие вину преступника обстоятельства. Насколько оскорбленными почувствовали бы себя судьи, реши адвокат продемонстрировать им белье, в котором был схвачен вор; высыпи он на зеленое сукно вшей, найденных на преступнике, в его постели и в его комнате; вздумай он, наконец, вколоть жир, выдавленный из одежды несчастного, подопытным кроликам или мышам – те скончались бы в конвульсиях на глазах у присутствующих.
– Ваша честь, разве удивительно, что в этой одежде душа бедняка онемела? Если есть в вашем доме умный и ласковый пес, поселите в его шерсти такое же количество паразитов – и увидите, каким злым и мрачным он станет!..
Болезненный, но доказанный факт: наибольшую сенсацию вызвали и наилучшую рекламу нашей школе сделали – сорочки нищенки и ее ребенка, пришедших в школьную ночлежку. Мать и ребенок не меняли белье на протяжении одиннадцати месяцев. Этот факт в разных версиях разлетелся по желтой прессе обоих полушарий, отозвавшись долгим эхом, – словно рассказы о морских чудовищах или Джеке Потрошителе. Кульминационной точкой стал момент, когда какой-то заграничный паноптикум обратился к нам с предложением купить эти две сорочки за несколько сотен марок. Если бы в программе нашей деятельности значилась пропаганда филантропии, мы легко бы собрали значительные суммы на строительство бани и прачечной…
По инициативе нашего прачечного отдела была предпринята однодневная ревизия белья в мужских интернатах восьми европейских городов с целью убедиться в распространении онанизма в закрытых военных, монастырских и светских школах, и результаты этой ревизии вызвали среди невропатологов, школьных врачей и педагогов не меньшую панику, чем вышеупомянутые сорочки среди широкой общественности. Этот вопрос широко обсуждался в научной прессе и заронил в души ученых, оторвавшихся наконец от книжной рутины, не одно сомнение…
Использование в стиральных машинах системы «центрифуг» вместо «пропеллеров», дезинфекция кожаных предметов, электрические гладильные прессы и целый ряд технических усовершенствований, подробно описанных в нашем отчете, – в той или иной мере заслуга прачечной нашей школы жизни, бывшей инициатором нововведений. Сегодня можно смело утверждать, что мы направляли работу варшавских прачечных на протяжении целых пятнадцати лет.
Потому что мы смотрели на эту деятельность через призму жизни, не помышляя о прибыли, которую можно для себя выгадать, без предубеждений, почерпнутых из различных прекраснодушных теорий.
Сколько горечи успело скопиться в душе.
Неужели мы настолько правы, что за столь короткое время нажили столько врагов?
Мы наносим вред не только детям, но и городу, стране и всему далекому будущему, – так говорят нам.
Школа наша – это казармы. Мы превращаем детей в манекенов с часами в руках, нивелируем их характеры, подавляем инициативу. Мы пронумеровали детей, ввели тюремную дисциплину, регулируемую тысячами предписаний, циркуляров и распоряжений. Мы мудрствуем вместе с ними на сотнях собраний, приучая к софизмам и демагогии. Дети задыхаются в этой нашей искусственной жизни, жестокой и холодной, напрочь лишенной иллюзий и поэзии. Мы бесстыдно эксплуатируем детский труд, вредя как ученикам, так и вытесненным ими с рынка труда взрослым конкурентам. Воспитываем фанатичных безбожников, бессердечных эксплуататоров и шпионов – под видом всевозможных комиссий и бригад по сбору данных. Создавая своими мастерскими и торговым отделом вредную конкуренцию, мы разрушаем и уничтожаем сотни семей, а потом забираем в рабство их голодных и беспомощных детей.
– Полмиллиарда долларов – и никакого облегчения нуждающимся.
Если бы трезвый капиталист вложил эту сумму в предприятия, тысячи рабочих имели бы кусок хлеба, это способствовало бы развитию промышленности и торговли, обогащению всей страны. А так – то, что могло бы быть благословением, стало проклятием.
– Что вы сделали? Устроили платный приют и детский сад, платную больницу и аптеку, ссудную кассу и ломбард с высокими процентами. Где здесь хоть толика если не филантропии, то хоть видимости общественной пользы?
Или спекуляция, или узколобая и вредная доктрина.
Мы якобы хотим поработить всю страну; нас свело с ума сверкание золота – и мы рвемся к власти. Но общество сумеет противопоставить нам свою волю, сумеет себя защитить.
«Слишком много кассиров в вашей школе, слишком часто слышится звон презренного металла. Женщине в школьной аптеке не выдали лекарство для больного ребенка, потому что у нее не было трех копеек, чтобы заплатить. Кто так распорядился: может, закаленный в борьбе за существование мелкий лавочник или ненасытный ростовщик? – вопрошает газетчик-моралист. И тут же сам отвечает: – О нет, это тринадцатилетняя девочка, воспитанница могущественной школы жизни – новой педагогики, во главе которой стоят заморские реформаторы.
Хронометр в руке и трезвость в душе, – иронически восклицает он, – какие же плоды дадут эти посевы?»
Дело обстояло не совсем так. «Тринадцатилетняя девочка» дала женщине записку в ссудную кассу, которая в неотложных случаях имеет право выдать ссуду без предварительной проверки платежеспособности. Однако женщина, Марианна Блыкош, заявила, что никогда в жизни не занимала трех копеек и занимать не собирается, что ради дурацких трех копеек топтать ботинки не станет и кассы эти наши диковинные искать не пойдет. Дежурный старался убедить ее, что речь тут не о трех копейках, а о гораздо более важной вещи – здоровье ребенка. Если уж она проделала такой далекий путь, чтобы спросить у нас совета, то тем более может пройти путь более короткий, который вместе с оформлением всех формальностей займет минут восемь. Если она хочет, он сам ее проводит, чтобы не пришлось искать дорогу. Марианна Блыкош отказалась. Может, она запишется на прием в больницу? Нет, не запишется. «В вас говорит бессмысленное упрямство». – «Да, упрямство, она имеет право на упрямство, кто ей запретит?» – «Никто не запретит, однако если она готова заплатить за свое упрямство благом собственного ребенка, то отчего требует уступок от посторонних людей?» – «Никаких уступок она не требует. Правду люди говорят: одно ворье в этой школе, чтобы ей провалиться в тартарары и сгореть, чтоб вам всем пусто было…»
В разговор вступил ожидавший своей очереди ремесленник: он готов заплатить эти три копейки; однако женщина отказалась – вдруг ей вместо лекарства «яд какой-нибудь подсунут и ребенка отравят». Кроме того, женщина потребовала, чтобы ей вернули пять копеек за консультацию. Ей отказали. Отлично – обобрали и выгнали на улицу, она в полицию пойдет, в суд – уж она найдет на них управу. И в самом деле – нашла жадную до сенсаций прессу, правда лишь через две недели после происшествия.
Тем временем случившееся еще в тот же день обсуждалось на отчетном собрании амбулаторного отдела, на заседании межотдельческой комиссии – вместе с представителем ссудной кассы; дальше материалы были переданы психологам, чей вердикт дал богатый научный материал для изучения истерии в пролетарской среде.
Дежурный сделал ошибку: он упрекнул женщину в упрямстве, которое вредит ребенку. И таким образом спровоцировал вспышку гнева. Эта женщина, на протяжении многих лет унижаемая, научилась не доверять людям, привыкла постоянно сражаться за мизерную долю иллюзорных прав и теперь решила, что ей отказывают в этом последнем призрачном праве на каприз или упрямство, причем в отношении единственной реальной ее собственности – ребенка. Она не хочет лечить ребенка – кто может ее заставить? Она уперлась и не хочет занимать дурацкие три копейки – и что ей за это будет? Исполненная подозрений, она видит в этом покушение на себя и свое имущество. Однако в глубине души понимает, что не права, и здесь должен сказать свое веское слово справедливый закон.
– Нельзя, ради своих капризов или идя на поводу у предрассудков, жертвовать жизнью человека, пускай маленького и беспомощного, привязанного платком к твоей груди, рожденного тобой, – но также и природой, частью которой он является в неменьшей степени.
Присутствовавший на собрании юрист объяснил, что, если врач против воли родителей сделает ребенку операцию, которую наука считает необходимой, у него могут отобрать диплом; он предстанет перед судом наравне с уголовником.
Все здесь поставлено с ног на голову; иначе это можно сформулировать следующим образом – борьба двух мировоззрений: с одной стороны – средневековой лживой манипуляции, с другой – современных наблюдений. Одна сторона знает свои права собственности, наследования, традиции, другая отстаивает право человека на нормальное развитие, право наследственности и единственное законное право – право природы, ее власть, ее законы и привилегии.
Когда мы послали в газеты разъяснение, нам ответили, что текст слишком длинный, а трехкопеечный вопрос – слишком мелкий, чтобы уделять ему столько внимания, и что факт отказа в выдаче лекарства установлен.
По мнению порочного общества, дело здесь всего лишь в трех копейках.
Слишком много кассиров в нашей школе, слишком часто слышится звон презренного металла.
Верно подмечено: именно под звон этих грязных, кровавым потом политых медяков мы учим наших воспитанников презирать деньги и уважать человека и науку. Что скажет наш ученик, который был свидетелем множества трагедий и преступлений, случившихся из-за отсутствия нескольких злосчастных монет, – видя, как мы бездумно швыряем хрустящие банкноты? Почему в вашей жизни так оглушителен звон презренного металла, почему у вас столько касс повсюду?
Наша школа – казармы? Нет, господа, это ваши школьники дрожали перед суровым школьным прокурором и фельдфебелем, подло издевались над слабым или добрым, ненавидели и унижали, лгали и хитрили. Наши правила, защищающие общее благо, мы разрабатываем и корректируем едва ли не ежедневно. У нас нет дисциплины – есть социализация, нет послушания – есть понимание необходимости принципов, организующих совместную жизнь и совместную работу.
Нет поэзии? А где же место для нее в век неволи, как не в борьбе за свободу? Где, если не в педагогической деятельности, призванной возродить человечество?
Мы эксплуатируем детский труд? Нет: дети по собственной воле занимаются то одним, то другим.
Воскресный отдых – разве это не фикция? Захоти все слои общества отдохнуть одновременно – это был бы самый ужасный день в истории человечества. Праздник весны, экскурсии и путешествия, смена работы, наконец, образование – вот наши праздники. У нас каждый день – воскресенье. Часы и дни отдыха каждому подсказывает жизнь, а не мертвый календарь. Это вы создали систему рабского труда и рабского отдыха.
Бессердечные манекены? Ваша сердечность – дать старичку два гроша, двум старичкам – четыре, а трем – шесть. А когда, привлеченные вашей милостью, они придут вдесятером, тогда вы захлопнете свое сердце и уберете подальше мошну, потому что помочь десяти – значит привлечь еще сотни и тысячи голодных. Дать старичку два гроша сегодня – значит дать их также и завтра, и послезавтра и так годами. Нет, господа, филантропия – это растление сердца, это его лихорадка, а не трезвый голос.
Ученик-кладовщик записывает каждый выданный грамм соли, каждое перо и откажется выдать новое, пока ему не вернут старое. Потерявшееся или пропавшее перышко – свидетельство чьей-то недобросовестности или упущения, а следовательно, сигнал: где-то что-то неладно! – а вовсе не мелкий – четыре гроша – ущерб. Это значит, что шестеренки коллективной общественной машины плохо функционируют, и жизнь вовремя нас предостерегает.
Наш кладовщик скажет рабочему не «укради», а «требуй бóльшей зарплаты». Не отдаст под суд совершившего кражу рабочего, но сделает так, чтобы украсть было невозможно. Наш кладовщик придет на фабрику не затем, чтобы служить капиталисту, а затем, чтобы пробудить сознание и объединить рабочих; но свои обязанности будет выполнять образцово, добросовестно, вводя все возможные усовершенствования. Терпение, честность, понимание человеческой психологии, ум, навыки – вот чем мы должны поражать мир, принуждать его к правде, подчинять идее справедливости…
Приняли нас недоброжелательно. Мы полагали, что наша реальная деятельность мгновенно развеет трусливые предрассудки. Однако то, что призвано было стать потрясающим откровением, превращается в кропотливое прокладывание пути сквозь дебри общественной анархии – мы продвигаемся, прилагая кровавые усилия, не уверенные в завтрашнем дне, печальные и измученные.
Первый день мая – праздник весны и праздник надежды, братства и возрождения. Если даже вы не разделяете нашей веры – хотя бы признайте существование этого светлого дня, принадлежащего рабочему люду. Разве обреченный на триста с лишним дней забот, он не заслужил одного собственного солнечного дня? Обреченный на триста с лишним дней расовой, племенной, национальной или религиозной ненависти – не заслужил дня объединения? Обреченный на триста с лишним дней унизительного, кровавого физического труда – не заслужил одного дня признания его достоинства?
Мы отпраздновали этот день небольшим торжеством возле Памятника труду. Возложили венок в память тех троих, погибших при строительстве нашей школы. И в короткой речи выразили надежду, что человек человеку будет братом.
И вот официальная бумага в руках Умова, – бумага, видимо, серьезная, потому что бедный Умов облачился в свой генеральский мундир и повесил на грудь ордена. Мы долго ждали его возвращения. Он вернулся потный, мрачный и заявил, что едет в Петербург. «Вот им!» – и показал фигу, но в глаза не смотрел. Всю ночь просидел в школьном архиве, делая выписки, а потом набил бумагами портфель и уехал. Все были в ужасе. Шесть черных дней чудовищных сомнений и наконец – брызжущая ненавистью статья о нашей школе в полуофициальном издании – свидетельство того, что Умов отказался от взятки. Еще четыре дня тишины – и внезапный визит высоких гостей. Фига фигой, но честное лицо Умова сияло.
– Эй, мальчик, сколько тебе лет? – спрашивает высокий гость.
– Шестнадцать.
– Значит, через пять лет – в армию?
– И я постараюсь стать образцовым солдатом.
– Будешь выполнять приказы командиров?
– Если они будут соответствовать закону.
– В армии не положено рассуждать!
– Если мое дело правое, я охотно пойду под суд. Если суд будет справедливым, меня оправдают.
– А если он будет несправедливым?
– Это будет доказательством разложения армии и ее близкого конца.
– А тебя тем временем повесят, дурачок.
– Человечество стремится к более совершенным формам бытия ценой миллионов жертв, а человек свободный не боится смерти…
Гость нахмурился, а Умов быстро спросил:
– Зачем ты говоришь правду? Этот господин повторит твои слова в Петербурге, и нашу школу закроют.
– Если мы спасем ее ложью, она проживет несколько месяцев или лет, а если мы отстоим ее при помощи правды, она будет существовать века.
– Ладно, Умов, хватит, угомонись! – шепнул гость. – Я уже все понял.
Членов комиссии пригласили на завтрак. На столах в нашей столовой впервые появилось шампанское. Обслуживали, как всегда, сами ученики.
– Наш завтрак – это для ваших учеников также занятия, правда, Умов?
Умов смешался.
– Эх, старик… Слишком поздно ты поступил в свою школу – уже не умеешь быть откровенным и смелым.
Итак, победа – но надолго ли утихла буря? На сей раз неприязнь польской части общества сыграла нам на руку, но что будет дальше?
А они не упустят ни одного шанса вставить нам палки в колеса. Мы обратились в общественные и благотворительные организации, больницы, читальни, детские сады, хотели сотрудничать – те или просто отказывались, или ставили условия, которые мы принять не могли, или воспользовались нашим предложением, но с явной неохотой. Мы стремимся так врасти в жизнь, чтобы нас нельзя было оттуда вырвать, потому что только тогда можем быть уверены в будущем.
Против нас настроили те сферы, в которых мы прежде всего собираемся работать.
– Ну что ж, барышня, учись быть официанткой. И положи-ка нам побольше мяса. Не обеднеете – с бедняка сдерете…
– Тут учат обирать бедных людей…
– Я предпочитаю брать книги в наших читальнях. Тут у вас слишком чисто…
– Я, слава богу, не воровка, чтобы меня фотографировать…
Повсюду недоброжелательность или враждебность.
Мои дорогие молодые герои! Как спокойно, с каким достоинством и хладнокровием они реагируют на неудачи и наветы. Как объективно оценивают нанесенные обиды.
Худшие оскорбления исходят от тех, кому мы не позволяем себя обмануть.
А эти отцы и матери, которые через несколько месяцев забирают детей вопреки их желанию, чтобы эксплуатировать их труд, и распространяют заведомую ложь, а их хитрые советы, которые они дают, отдавая детей в школу жизни!
Людям, которые лишены права голоса в самых мелких вопросах, которым позволяют жить в условиях, в каких и животное бы не выдержало, которых унижают и оскорбляют донельзя, – этим людям разрешают выполнять сложнейшую задачу, доверяют труд воспитания, требующий высочайших интеллектуальных и нравственных компетенций, работу в той области, где ущерб от неумело или недобросовестно выполненных обязанностей наиболее трагичен, где контроль труднее всего, – на откуп этим людям отдают ценнейший дар природы – будущего человека, ребенка.
Ученый депутат парламента, который не доверит свою лошадь пьяному конюху, знает, что сотни тысяч пьяниц воспитывают детей, – но не выступит против священного института семьи: он ведь не естествоиспытатель, а ученый-юрист!..
Несколько недель работы ученика в этом отделе воспитывают и закаляют. Тот, кто захотел бы тут остаться, – заледенел бы или оскотинился, а в лучшем случае впал в безумный мистицизм: лежа крестом, кричал бы: «Грехи наши тяжкие!» – отказавшись от каких бы то ни было действий, ожидал Мессию или Антихриста, которые спасут или уничтожат мир. Работать тут долго может только человек зрелый, уравновешенный, вооруженный знаниями, поэтому исследования в приюте ведут ученые специалисты.
Железная дверь, сени, дальше – крепкий барьер вокруг кассы. Сначала мы предоставляли ночлег двух классов: первого, в отдельной кровати, – за пять копеек и второго, на общих нарах, – за три. Кроватей первого класса – шестьдесят. Теперь любой ночлег с ужином стоит три копейки. Тот, кто пришел раньше, получает кровать; когда все кровати оказываются заняты, мы отправляем людей в зал с нарами. Две копейки – ночлег, копейка – ужин: чай и хлеб.
Также каждый имеет право вымыться и постирать белье. Не все спешат воспользоваться этой возможностью.
– Столько лет вши меня жрали, а я все жив. Вошь не человек, всю кровь не выпьет.
Однако есть и те, кто приходит в нашу ночлежку именно ради купания и стирки белья: это выгоднее, потому что шестьдесят копеек в месяц за жилье эти люди платить не в состоянии. Есть такие, кто на лето исчезает, потому что в теплую ночь можно выспаться где угодно.
Если температура на улице опускается ниже нуля, мы считаем ночлег потребностью «безотлагательной» и выдаем ссуды в размере двух копеек, но только три дня подряд – с перерывом в один день – и только до двадцати копеек. Эта льгота и ограничения подсказаны опытом.
Ценные вещи они отдают на хранение: чаще всего это ботинки, цена которым иной раз несколько десятков рублей, а бывает – грошовая трубка или палка.
Профессиональные нищие начинают собираться около четырех часов дня, чтобы успеть занять кровати. Некоторые не спали в кровати с самого рождения, а многие вообще никогда не ночевали в отдельной постели, всегда по двое-трое-четверо.
В целом все нами довольны. Пытались наивно обвести вокруг пальца, увидели, что не получается, и смирились. Их оптимизм изумляет и ужасает. Это оптимизм обитателей сумасшедшего дома; за любую выходку полагается угроза или наказание, так что даже самый озлобленный и безрассудный сохраняет в своем больном сознании слово «нет» – запрет, ограничение. Однако стоит работникам на мгновение расслабиться, пускай только в отдельном каком-нибудь аспекте, на мгновение, – и все впадают в какое-то безумие, исчезают страх наказания и даже страх смерти, верх одерживают чувство обиды и потребность в солидарной обороне. Бунт у нас в приюте был лишь один раз, и мы поняли психологию не только революции, но и всего сегодняшнего общественного устройства.
Все человечество делится на две группы: психически больное огромное большинство обездоленных и меньшинство сытых и внешне довольных, но зараженных моральной инфекцией, исходящей от голодного, больного большинства.
Число уголовных преступлений растет с каждым годом и будет расти дальше. Каждого из них, соверши он преступление, общество обеспечило крышей над головой, теплым углом, куском хлеба, бельем, медицинской помощью, наконец, посильной работой. Совершая преступление, они не теряют, а приобретают. После того как наука заявила, что человек является производной плюсов и минусов, полученных в наследство и навязанных средой, понятие преступления было в значительной степени переосмыслено. Сегодня мы сажаем преступников в тюрьмы не за преступление – мы исключаем из общества вредные элементы, а следовательно, не имеем права над ними издеваться. Кроме того, тюрьма является исправительным, воспитательным заведением, значит должна предоставлять осужденному условия, способствующие его развитию, – причем подобных условий людям, которые преступления не совершили, общество предоставить не может. Все наше внешнее благополучие опирается на эксплуатацию темных и беспомощных групп населения, но одни уже одурманены нашей преступной жадностью, а другие учатся и скоро заявят о своих правах.
Это еще не конец. Если раньше обездоленный больной враг общества имел единственное орудие мести – нож или косу, а поработителей защищали каменные стены и разводные мосты, то сегодня больной враг общества располагает динамитом, а объект его ненависти – лишь живой защитой в виде тайной полиции и армии.
Деятельность полицейского, защищающего порядок и контролирующего выполнение законов, требует высочайших нравственных и интеллектуальных компетенций. Мужества, хладнокровия, добросовестности, а прежде всего – честности, бескорыстия и чувства справедливости законов, которые находятся под его защитой… Мы же наблюдаем всего лишь дисциплину.
Нашу школу обвинили в том, что мы воспитываем детей полицейскими; ведь зачем обычному рабочему учиться с первого взгляда оценивать человека, да еще запоминать увиденное на долгие месяцы? Они правы: мы воспитываем защитников справедливых законов и предписаний, образцовых полицейских того общественного устройства, когда они вообще не понадобятся, когда лишь последние жертвы нашего общественного хаоса будут доживать свои дни в психиатрических лечебницах.
Итак, что дал нам один взрыв недовольства в ночлежке, подкрепленный рядом фактов, которые мы почерпнули из истории и всех областей жизни? На протяжении нескольких недель лекции, организованные в связи с этим случаем, собирали толпы воспитанников, и в результате было решено устроить систематические занятия по ряду предметов, пригласить профессоров-специалистов.
И историю у нас преподает не сонный поденщик-учитель, который знает ее по школьному учебнику, а интерес к предмету поддерживает двойками и карцером, – и не тридцати ученикам, из которых большинство дремлет или считает ворон. Нет – нескольким сотням заинтересованных слушателей, которые понимают необходимость этого предмета, уже прослушали более популярный курс и неплохо разбираются в некоторых эпохах; то есть наш учитель – увлеченный и ценящий такую возможность специалист. Ему долго пришлось молчать, потому что он не выдержал конкуренции с профессиональными халтурщиками, так что теперь он вложил в эти пятнадцать лекций всю свою истосковавшуюся душу.
И за партой сидели рядом: генерал Умов, мастер из столярной мастерской, пятнадцатилетняя работница кухни, седой врач, четырнадцатилетний портье из консультации и, наконец, я. Плюс еще более двух сотен слушателей.
После сорока восьми минут первой лекции ученик, воспользовавшись короткой паузой, говорит, что устал. Голосование: большинство – за то, чтобы закончить. Но четвертая лекция продолжается целых два часа.
– Господа, позвольте мне остаться с вами, – говорит историк, дочитав последнюю лекцию. – Таких слушателей в моей жизни еще не было, – добавляет он изумленно.
Четыре мальчика и три девочки заявили о своем желании изучать историю под его руководством, то есть семеро из двух с лишним сотен слушателей; из этих семерых трое в конце концов бросят, но в результате школа даст миру четырех страстных историков – благодаря пятнадцати лекциям одного человека. А сколько историков рождали прежние мертвые школы, где этим предметом детей терзали годами?
Ночлежка подарила нам несколько превосходных работников: это глухонемой нищий, чьи нравственные компетенции общество – видимо, пресыщенное количеством добросовестных и честных людей – не оценило, несколько жертв рабства и обездоленности, эпилептик и четверо бездомных и безымянных детей. В подземных каналах большого города можно отыскать подлинные сокровища, просто никто этого не делает.
Кроме того, у нас появился интересный материал для характеристики современной семьи. Пока ребенок слаб и беспомощен, он ощущает потребность в заботе и помощи. В это время родители являются хозяевами его воли и могут его обидеть. Проходят годы, дети вырастают и крепнут, а родители стареют. Теперь уже родителям требуется помощь ставших взрослыми детей; но те помнят нанесенные им обиды и часто жестоко мстят или исполняют свой долг нехотя, спустя рукава. Прежние государства-тираны опирались в своем существовании на рабскую семью прошлого, теперь же следует пересмотреть законы, обязательные к выполнению освобожденным человеком. Не может в выродившемся обществе человеческое существование базироваться на обманчивом чувстве долга и благодарности…
В ночлежке можно присматривать за сданными на хранение вещами, работать в кассе, в столовой, в ванной, в прачечной, помогать врачу при осмотре, дежурить в спальнях, коридорах, туалетах и т. д. – всем этим занимаются наши воспитанники. Здесь каждый сухой кашель, тяжелый вздох сквозь сон, болезненная гримаса, возглас боли или плевок – все воспитывает и формирует…
Еще одно наблюдение: доходы отдела ночлежки покрывают издержки. Позволь мы себе немного бесчестности – смогли бы даже зарабатывать на бездомных. Как легко обогатиться за счет покорной нищеты!
История – это огромная книга борьбы человечества с природой, нищетой и невежеством. Победить природу, нищету и невежество – значит завоевать свободу.
Борьба – это наши усилия, направленные на то, чтобы одолеть врага. Неприятеля прежде всего нужно изучить, то есть оценить силы – его и свои собственные. Значит, надо разобраться в законах природы, узнать причины нищеты и невежества, а следовательно – рабства.
Человечество состоит из народов, а народы – из людей. Познай же историю человека, познай себя.
Первые годы твоей жизни теряются в тумане забвения; первые годы существования народа тают в воспоминаниях-легендах; первые годы существования человечества покрыты мраком истории.
Кем ты был и чем занимался в возрасте одного года? Ты смотришь на младенца: он сосет материнскую грудь, растет, крепнет, оглядывается удивленно по сторонам, все для него – загадка. Вероятно, и ты был таким же. Мать, перебирая старые вещи, показывает тебе бутылочку с соской и говорит: «Вот твоя бутылочка, когда ты был маленьким». Этим она подтверждает твои предположения: будучи годовалым ребенком, ты был как все годовалые дети, только немного отличался от них, потому что и сегодня отличаешься. Мать подтверждает твои предположения: ты меньше плакал, чем другие дети, у тебя раньше первый зуб вылез.
Что делал народ давным-давно, когда был еще народом-ребенком? Вероятно, занимался тем же, чем занимаются сегодняшние народы-младенцы. Охотой, сельским хозяйством и рыболовством – то есть питался, рос, креп и с интересом оглядывался по сторонам; и все для него было загадкой. Вот кто-то находит в земле каменный топор, неумело вытесанного божка. Подтверждается твое предположение. Но этот народ немного отличался от остальных, он и сегодня отличается.
А откуда взялось человечество, первый его представитель?
Чтобы не оставить эти вопросы без ответа, придумали сказочку по образцу той, где аист приносит детей. Ученые скрепя сердце признавались, что не знают. «Не знаю» – позор и унижение для тех, кто смиряется с судьбой, стимул для тех, кто ценит человеческое достоинство.
Вы, вероятно, слышали или еще услышите, что человек в сегодняшнем виде появился как плод бесконечно долгих усилий и усовершенствований природы – из обычного животного. Долг каждого, кто услышал об этом, требовать, чтобы ему доказали истинность этого предположения, чтобы не велели верить на слово, не убедив, что было именно так и никак иначе.
А если биолог нас убедит – что тогда, огорчиться? Напротив, с еще большим рвением приняться за работу, чтобы из существа кровожадного, невежественного и нищего превратиться в человека гордого и свободного. Не обижать, не подавлять друг друга, не драться за кусок кости, уподобляясь паре псов или волков, – при помощи клыков и хитрости, но объединенными усилиями заставить природу накормить всех досыта – если сегодня хлеба не хватает, или же добиться того, чтобы хлеб был разделен справедливо – если его достаточно.
Вы, вероятно, слышали или еще услышите, что хлеба больше, чем нужно. Долг каждого, кто услышал об этом, – требовать, чтобы ему доказали, что это так, а не иначе. Если экономист вас убедит, тогда самоотверженно боритесь за справедливое разделение хлеба между людьми. Если же окажется, что хлеба слишком мало, мы должны добиваться того, чтобы вместо плантаций табака, кофе и чая, вместо прекрасных парков, цветов и плодовых деревьев сеяли хлеб, а вместо дворцов и театров строили пекарни.
Если мы хотим быть людьми, а не животными, то должны перестать морить друг друга голодом.
Может, окажется, что мы не знаем, сколько нас, как мы живем, что нам нужно и в каких количествах, тогда давайте созовем всех людей – и будем решать, как быть.
А тем временем что мы видим? Отдельные люди двигают науку собственными силами, по собственной инициативе, без чьей бы то ни было помощи, сражаются, гибнут, а остальные думают о прибылях, дерутся, перегрызают друг другу глотки; ловкачи жиреют за счет плодов труда великих изобретателей и миллионов рабов. Все погружено во мрак невежества, корысти и зависти, и только кое-где мерцают огоньки света.
Печальную я нарисовал вам картину, но вскоре она рассеется, как сон. Вы быстро убедитесь, что пока иначе и быть не может. История знает периоды светлые, словно улыбка веры, пламенные, словно жертвенный костер, периоды великих предчувствий и мощных метаний скованного духа. Мы живем в преддверии освобождения.
Сегодняшний день – это первый осмысленный взгляд после долгого и тяжкого бессилия, когда несознательное человечество в лихорадочных снах преследовали страшные видения. Еще последние призраки безумия смешиваются с рассветом сознания, но по бледным, утомленным губам и запавшим глазам блуждает первая доверчивая улыбка радостной надежды.
История – это триумфальное шествие освобождающегося духа, это борьба за истину, скрытую в тайне законов природы, а не королевских династий. Какой печальной была бы наша судьба, если бы историю писали цари, а не дети народа.
Двести с лишним лет назад Харви[130] создал труд о кровообращении и посвятил его Карлу I.
Сегодняшние учебники истории рассказывают о тех, кто бездумно проливал реки крови, но о них скоро забудут – говорить станут о тех, кто исследовал, как кровь циркулирует в живом человеке.
Еще недавно ученых сжигали на кострах, позволяли им умирать от голода, да и сегодня их еще недооценивают, смотрят неприязненно или равнодушно, но завтра начнут почитать.
Каждый народ – это миллионы сердец, и если одно сердце или тысяча разорвутся от боли – останутся еще миллионы. Народ – это миллионы умов, и если тысячи скованы железными обручами – останутся еще миллионы, которые продолжат мыслить.
Перед нами лежит далекий путь. Мы еще не познали нашей земли, нога человека еще не коснулась ни одного из полюсов. Еще есть в строении человека неизведанные уголки; неизвестна или недостаточно исследована функция некоторых органов. Так спросите географов, физиологов и химиков, сколько вопросов остается пока без ответа. «Не знаю» – позор и унижение для тех, кто смиряется с судьбой, стимул для тех, кто ценит человеческое достоинство.
Каждый из нас соединяет собой прошлое и будущее в истории собственного рода, соединяет двух ближайших товарищей по труду, и цепочка тянется дальше – каждый соединен со всем своим народом, а через свой народ – с человечеством. Если ему не дано написать в истории человечества целый год, он создаст один день этого года или один час одного дня. Если жизнь его не займет в книге истории целую страницу, то она будет запечатлена в одной фразе на этой странице, в одном слове этой фразы или в одной букве этого слова. А если не его жизнь, то жизнь его сына или внука.
Так что нет прощения тем, кто уничтожает человека, а самое кровавое преступление – уничтожать целый народ. Народы-младенцы – это будущие зрелые мужи, народы-старцы – это вековая культура. Сегодня господствует цивилизация белой расы; если она не передаст согласным трудом свои усилия расе желтой или черной, то страшен будет день, когда желтые предрассудки и злость займут место злости и предрассудков белых, – день мщения!
Взаимное познание, взаимопонимание и сотрудничество – это историческая необходимость, и пренебрежение ею грозит огромной опасностью – на столетия погрести во мраке наше духовное наследие.
Проект ученика:
«Под руководством профессора исследовать графическую схему прогресса. Выписать из энциклопедии все открытия, изобретения, все известные исторические факты, распределить материал по областям человеческой деятельности, оценить ценность каждого года, обозначив его именем того или иного ученого, мыслителя, художника или вождя, представить линией, поднимающейся на столько клеток, во сколько оцениваются плоды его труда. Каждое отступление назад обозначить линией, опускающейся вниз. Таким образом мы получим график прогресса».
Замечание ученицы: «В лекции не было ни слова о Польше. К кому лектор относит польский народ – к младенцам или к старцам?»
Замечание ученицы: «Больше всего мне понравилось место, где лектор призывает писать историю собственной жизнью. Работая в детском саду, я, может, являюсь одной буквой на странице истории, одной минутой столетия, в котором живу».
Замечание: «В научных лекциях не место поэтическим выражениям. Сердце – это мышца и от боли не рвется».
Замечание: «Как только будет организована серия лекций по зоологии, я сразу запишусь. Почему они так спокойно говорят о том, что люди произошли от животных?»
Вопрос: «Что означают эти слова – „культура“, „инициатива“, „полюс“? Я знаю, что земля круглая и концы оси называются полюсами. Вероятно, прекрасная это наука – география».
Свои вопросы и замечания школьники опускают в специальный ящик, прикладывают к отчетам по лекциям или же вносят в вечерние бюллетени прошедшего дня.
Нет суммы настолько маленькой, чтобы от нее в какой-то момент не зависело существование нередко многочисленной семьи. Спасти от смерти – правда, лишь на время – могут порой пять рублей, а то и три, а иногда и вовсе один рубль. Отсюда необходимость в мелких кредитах.
Даже представить себе трудно, на каком хрупком фундаменте покоится существование семей мелких лавочников и перекупщиков. Одна неудачная закупка, один день вынужденного бездействия, одно из тысяч возможных непредвиденных упущений – и полное фиаско; из самостоятельного работника перекупщик на всю жизнь становится рабом ростовщика или просто нищим.
Масштабы эксплуатации превосходят все мыслимые границы. Проценты – три тысячи, шесть тысяч, то есть шесть тысяч рублей за взятые на год сто, – эти цифры потрясают, а ведь именно столько набегает, если за день берется процент в десять или двадцать копеек за один рубль.
Проблема мелких кредитов не может быть решена без поручительства, то есть солидарной ответственности должников; поручительство же имеет смысл лишь до определенных границ. Какая финансовая институция в состоянии оплатить армию чиновников, проверяющих платежеспособность всех тех, кто обращается за кредитом? А ведь чиновников следует хорошо оплачивать, чтобы они не допускали злоупотреблений. Как защититься от эксплуатации?
Поэтому система мелких кредитов у нас абсурдна; во-первых, она хромает, не охватывая тех широких масс, которые в таких кредитах более всего нуждаются; во-вторых, ее губят бесчестность, протекции, уловки…
Нам ссудная касса оказывает огромные услуги; благодаря ей мы проникли в тысячи тайн жизни пролетарских масс, вырастили в школе сотни трезвых и добросовестных работников, наконец, оказали воздействие на пребывающую в хаосе массу отчаявшихся бедняков.
В неотложных случаях, то есть когда требуются лекарство, обед, ночлег, мы выдаем беспроцентные ссуды немедленно – в форме чеков. Обман с целью получить три или пять копеек – трагедия, а ведь были случаи, когда человек обращался за врачебной помощью ради того, чтобы надуть школу на несколько грошей.
Здесь особенно наглядно видно, сколько миллионов понапрасну тратится на благотворительность, скольких эксплуататоров эта система бездумно кормит, какой вред наносит массам бедняков, как чудовищно развращает и обманывает, – по той причине, что не хватает работников осмотрительных и добросовестных.
– Если кому-нибудь из наших учеников ты предложишь какую-нибудь подачку или взятку, тебя внесут в «черную книгу» и ты навсегда лишишься права пользоваться помощью школы, – это первая фраза, которую слышит посетитель, и одна из первых, которую мы выучили на идише, чтобы потом не было разговоров, будто нас не поняли.
Эта фраза – на польском языке и на идише – написана в приемных всех отделов школы, напечатана едва ли не на всех выдаваемых нами документах и квитанциях. О «черной книге» говорят и ее опасаются…
Карточка записи:
Томаш Л., улица Рыбаки, № Х, левый флигель, первые сени, подвал, вторая дверь направо. Вдовец, 50 лет; детей четверо: Михал, 10 лет (дома), Маня, 6 лет (в бесплатном детском саду), Зося, 5 лет (дома), Юзек, 2 года (дома). Мать жены, 65 лет (дома). Профессия: сапожник. Средний дневной заработок: раньше 40–50 коп. в день, последние полгода 10–15 коп. Размеры ссуды, за которой обращается: 5 руб. Цель ссуды: покупка материалов. Поручитель: нет.
Томаш Л. живет за счет милостыни, которую собирает старушка; в квартире сыро, все болеют. Но он не хочет отдавать нам детей: как-нибудь уж сам вырастит.
Рублевую ссуду мы можем выдать на год, выплачивать нужно будет по две копейки в неделю. Томаш соглашается и получает книжечку с фотографией. В течение семи недель сам регулярно приносит нужную сумму. На восьмую хозяин продает его кровать, потому что Томаш не заплатил за жилье. Отдел юридической консультации нашей школы подает на хозяина в суд: за сдачу внаем сырого подвала, с требованием выплатить компенсацию за ущерб, нанесенный здоровью жильцов, за самовольные действия. Вопрос решается миром: Томаш получает пятнадцать рублей компенсации, помещение меняют, квартальный получает выговор. Затем Томаш с семьей переезжает в наш дом для рабочих, вместе с сыном записывается на учебу в сапожную мастерскую, остальных детей помещают в приют. Через три года Томаш с частью семьи уезжает в Радом, где организует ссудную кассу для сапожников, читальню и т. д.
Обсуждая три года назад, выдать ли Томашу ссуду и какую, учитывали следующие факторы.
1. Томаш болен ревматизмом.
2. Томаш ничего не может делать в буквальном смысле этого слова.
3. Томаш правдив, честен, трудолюбив, аккуратен, не имеет вредных привычек, сам милостыню не просит, до сегодняшней нищеты его довела болезнь жены, относительно недавно – полгода назад, ребенок регулярно ходит в бесплатный детский сад.
4. Условия жизни Томаша – болезнь и невозможность работать – таковы, что пятирублевая ссуда его не спасет.
Эти факты удалось установить в результате бесед: с соседями по дому, где Томаш сейчас живет и где жил раньше, в больнице, где лежала жена, в детском саду на улице Фрета, куда ходила Маня. Правда, некоторые детали противоречили друг другу, но нравственный облик семьи Томаша вырисовался ясно.
Решение: ссуду выдать наименьшую, учитывая безвыходное положение Томаша, условия выплаты определить такие, чтобы он как можно чаще лично являлся в школьную кассу (времени у него достаточно), а в отсутствие отца дома за младшими будет присматривать десятилетний Михал. Во время оформления документов постараться заинтересовать его школой и расспрашивать об условиях жизни.
Инструкция для кассира звучала следующим образом: «Расспросить о здоровье. Спросить, есть ли у него сейчас какое-нибудь занятие. Спросить, не трудно ли ему будет приходить каждую неделю».
Ответы: «Здоровье, слава богу, есть; этим здоровьем можно бы не один десяток рублей заработать; платить он предпочитает каждую неделю, чтобы не набегала большая сумма».
Инструкция на вторую неделю: «Спросить, что делает двухлетний Юзек; предупредить, что через несколько недель, возможно, ссуда будет увеличена».
На четвертой неделе Томашу предложили посетить школьную сапожную мастерскую, и сапожник пригласил его в гости.
На протяжении семи недель продолжалась тактичная и последовательная воспитательная работа, имевшая целью развеять недоверие к нам, помочь Томашу осознать, что нынешние условия его существования неприемлемы, пробудить веру в собственные силы, в право на достойную жизнь.
Здесь я должен добавить, что Томаш не работал по воскресеньям, ходил в костел, оказанную ему помощь по сей день считает рукой Провидения; однако терпимость окружающих воспитала в нем терпимость к позиции других людей – и это огромная наша победа. Мы вырвали из нищеты семью – это не так много, мы спасли от гибели духовные ресурсы человека – это уже больше, мы социализировали его – это уже очень много; наконец, Томаш донесет наши идеи до всех тех, с кем общался, общается и будет общаться еще много лет. Один выданный ссудной кассой рубль во сто крат обогатил наше духовное наследие. Миллиарды рублей власти тратят на контроль, надзор, защиту и наказание – и лишь жалкие копейки на воспитание человека…
Наша ссудная касса не определяет заранее ни размер, ни условия ссуды; единственные факторы – цель, на которую предназначены деньги, и человек, который к нам обратился.
Столяр Марцин Д. хочет получить ссуду в пятьсот рублей, чтобы расширить мастерскую. Сейчас на него трудятся трое подмастерьев и еще восемь помощников, а так он будет эксплуатировать в два раза больше человек. Наша комиссия оценивает не ценность мебели и инструментов, а размеры помещения и условия питания подмастерьев. Решение: ссуду выдать, но на следующих условиях…
Пан Марцин возмущается: по какому праву мы вмешиваемся не в свое дело; по какому праву хотим контролировать его; нас должно волновать только, отдаст он деньги или нет, – если он возьмет взаймы у ростовщика, это ему дешевле обойдется.
Возможно: давайте посчитаем вместе. И пан Марцин узнает, что оптовик обкрадывает его при продаже материалов, а клиент, покупая готовый товар, – что хозяин его эксплуатирует; в этих условиях он действительно не может работать добросовестно и честно, а вынужден обижать и эксплуатировать более беспомощных и слабых. Дальше пан Марцин узнает, что если он перенесет мастерскую в предместья, то выгадает столько-то, наконец, что если будет вести дела так-то, может получить такую-то прибыль. Может, пан Марцин считает, что вообще не стоит при данных условиях держать собственную мастерскую и выгоднее было бы наняться к кому-нибудь на службу? Это уж его дело. Может, он хочет обогатиться за счет чужого труда? Возможно, ему это удастся, но так недолго и шею свернуть. И мы снова считаем: в чем заключается риск предприятия, что говорит за, а что против, что он выиграет в лотерею обмана и эксплуатации.
Эта беседа – занятия для учеников школы, занятия со многими специалистами: столяром, бухгалтером, предпринимателем-строителем, адвокатом, врачом, экономистом. Древесина бывает таких-то сортов, подмастерью требуется столько-то пищи, чтобы хорошо работать, современное состояние ремесел и их будущее таковы, проценты, которые можно получить на сегодняшний день, такие, вот так следует вести бухгалтерские книги, столько-то метров площади требуется человеку для нормального существования…
Это одновременно и проповедь – произнесенная, правда, не в храме, зато профессионалами, разбирающимися в данном конкретном вопросе.
– Ты способный столяр, располагаешь такими-то средствами. Перед тобой две дороги: одна светлая и надежная, другая болотистая и опасная; первая приведет тебя к состоянию морального удовлетворения, какое дают достойное существование и труд на общее благо, вторая может привести или к получению прибыли, или в сточную канаву, к нищете, – выбирай!
Марцин выбрал путь эксплуатации, однако наши усилия не пропали даром: мы получили проект идеальной столярной мастерской, и не где-нибудь и когда-нибудь, а сегодня и в Варшаве. Если кто-то захочет идти по пути, который мы предлагаем, он получит готовую модель, согласно которой сможет начать работу на твердой основе честных расчетов…
Приходит за ссудой горький пьяница и с удивлением узнает от врача, что прежде всего должен вылечиться, что пьянство – это болезнь, что болезнь эта развивается на почве нищеты и невежества, что ей подвержены личности слабые и неуравновешенные. Семью мы пока поместим в дом для рабочих, расходы на ее содержание запишем в долг, а его самого отправим в деревню, в отделение для алкоголиков, до полного излечения. Не согласен? Пускай посоветуется, подумает; через две недели придет ученик школы за ответом…
Просит ссуду хозяин продуктовой лавочки, и короткие расчеты убеждают его, что он не только не сможет вернуть деньги, но и ничего не выиграет. «Что же мне делать?» – спрашивает он в отчаянии. Мы отсылаем его в юридическую консультацию, которая проведет ликвидацию лавочки, а бюро по трудоустройству найдет ему подходящее занятие…
Работа в отделе ссуд очень трудна. Мы должны бороться, с одной стороны, с хитрыми обманщиками, с другой – с честными растяпами. Ненависть, которую мы вызвали у ростовщиков и эксплуататоров, приобрела такие масштабы, что мы даже опасались за жизнь наших учеников, которых посылали собирать информацию. Были случаи, когда их лупили нанятые бандиты.
Кое-кого из воспитанников работа с людьми быстро утомляет, и через несколько месяцев они ощущают потребность полностью сменить обстановку. Тогда одни переключаются на изучение какой-то конкретной области знаний, другие на время обращаются к занятиям физическим трудом, третьи уезжают в деревню, чтобы там в тишине поработать с будущими учениками школы. Кто-то быстро обретает равновесие и быстро возвращается на прежнее место, чтобы с еще большим энтузиазмом приняться за дело, другой предпочитает остаться при книгах.
– Я понимаю, что люди не несут ответственности за свой образ мыслей, характер и действия. Но я не могу подавить антипатию, когда вижу их глупость и злость. Видимо, я не дорос до работы с людьми, – говорит один ученик и уходит работать в бухгалтерию.
– Общественная работа утомляет, а результаты ее так незаметны; все равно что глухонемому играть на рояле – он не слышит звуков, которые сам же извлекает. В мастерской я сразу вижу, что сделал. Если я работаю добросовестно, то и получится хорошо, потому что результат зависит не от материала, который я обрабатываю, а только и исключительно от меня самого.
– Я снова возвращаюсь к людям. С ними порой тяжело и печально, но без них тоскливо и одиноко.
– Я нашла свой путь: четырехлетний ребенок уже имеет свое лицо, но оно еще не исковеркано жизнью. А взрослый человек с его вредными привычками и страстями меня ужасает. Вот уже полгода я работаю в детском саду.
Сколько людей – столько разных душевных организаций, и каждый наш ученик находит в жизни подходящий для себя уголок.
Сегодня я просматривал дневники наших учеников и только сейчас со всей ясностью осознал, что сам являюсь воспитанником собственной школы. Как это произошло? Почему мои заметки совершенно не похожи на заметки начальника? И не таится ли здесь чувство сожаления, что я хоть и старше, но в плане интеллектуальном и моральном стою ничуть не выше своих молодых товарищей? Многие даже превосходят меня, более объективно оценивая факты, лаконичнее записывая свои мысли. Когда я с ненавистью думаю о сегодняшнем общественном хаосе, они рассудительно констатируют тот факт, что половина человечества живет в абсолютном Средневековье, а вторая недалеко от него ушла, что еще так недавно за веру сжигали на костре и убивали, следовательно, пока иного положения дел ждать не приходится. Я по-юношески пылаю нетерпением победы, а они хладнокровно вооружаются для борьбы; я называю сегодняшнюю экономику преступной, а они – ущербной; я переживаю свои часы неверия, а они лишь отмечают, что устали, – и выходят из больницы в сад, поливают цветы. Я болен, а они здоровы…
Люди соревнуются друг с другом в искусстве избиения младенцев; я говорю сейчас не о среде бедняков, источник зла в которой – нищета, невозможность использовать научные принципы, – но ведь то же самое можно наблюдать и у богатых. Попирание прав слабого, который не способен себя защитить, имеет место и тут. Ребенка отдают в руки чужой, невежественной женщины, а родители пользуются его улыбками, веселыми взглядами, первыми звуками, неловкими движениями, чтобы порадовать себя, позабавить в паузах между развлечениями или в перерывах между рабским и унизительным трудом. О том, что детей следует взвешивать, никто, кажется, не слыхал; о вентиляции, свете – словно бы не догадываются; даже книга, которую учили почитать, словно Бога, насаждая этот ужасный языческий культ заполненной словами бумаги, – даже ее мы редко когда здесь увидим. Лишь наша школа заставила задуматься о том, что образцовый пансион может обойтись скорее без кабинета физики, чем без яслей и детского сада; лишь сегодня брезжит понимание того, что нормальный стул младенца достоин сонета, а испачканная пеленка способна доставить эстетические впечатления не менее яркие, чем полотно на весеннем вернисаже. Человек разумный не может сегодня не преисполниться ненависти к людскому скоту, по-обезьяньи предающемуся эстетству.
Вы гниете в моральном и материальном болоте, смердите унижениями, которым подвергаете людей, даже детей, даже младенцев; верх эстетического наслаждения для вас – в бесстыдном вальсе тереться о полуголую девку, словно свинья о дерево перед грозой; ваши женщины стискивают грудь и живот железными обручами и прокалывают уши, чтобы повесить на них блестящие стекляшки. Как вы можете постичь это подлинное, священное искусство? Вы ходите в оперу, чтобы покрасоваться в платье из ткани, которую изготовил несчастный рабочий, а сшила по заказу оборотистого ловкача обездоленная швея. В художественной галерее устраиваете свидания, которые заканчиваются на софе в будуаре. Как вы можете постичь это подлинное, священное искусство?..
Наши ясли – это поэзия. Ряд прекрасных живых картин. Молодые руки честной работницы купают, пеленают младенца. Одна греет молоко, другая записывает свои наблюдения; каждое движение малыша, каждый звук добросовестно и умело фиксируется, чтобы потом стать предметом обсуждения врача и психолога. Здесь нет места рабскому труду, это лаборатория, где под руководством ученых ведут исследования квалифицированные и добросовестные их ассистенты.
Эти залы по-разному выглядят при свете восходящего солнца, в разгар дня, в сумерки, наконец, в тишине электрических ночников. Беспомощных, еще не осознающих себя существ защищают человеческое самопожертвование и сила научных завоеваний. Вот наша поэзия!
Уже три года работает здесь Зося, дочь нищенки, которая умерла в больнице. Она трижды меняла отделы школы и все же неизменно возвращалась в ясли.
– Здесь мне лучше всего, – говорит Зося.
В ее дневнике есть фраза: «Может, потому, что меня много обижали в детстве, я могу работать только с животными и младенцами».
В детском саду – помимо игр и первых опытов садоводства – дети выполняют ту работу, которая соответствует их уровню развития: укладывают в коробочки мыло, шашки, домино, приклеивают картинки, ставят печати на бланки; на ферме ухаживают за птицей и некоторыми грядками; пришивают пуговицы к белью или складывают страницы перед тем, как книгу отдадут в переплетную мастерскую, – и даже дежурят в ряде отделений интерната. Нет места, где пятилетний ребенок не мог бы себя проявить. Богатый материал для размышлений дают нам фабрики, мастерские, наконец, просто повседневные наблюдения.
С тем, что происходит за пределами школы, то есть в столовой, в читальне, в ночлежке и т. д., наши дети не имеют дела, поскольку не обладают достаточной нравственной устойчивостью. Даже работа в купальне им не по силам, в чем мы убедились, получив жалобу на излишний деспотизм добросовестных пятилетних работников.
Благотворительное общество, содержащее детские сады, которое наконец рискнуло воспользоваться нашими купальнями, сообщило в официальной бумаге, что пятилетние дети позволяют себе делать замечания взрослым, а это вредит иерархии отношений.
Проверка установила следующее.
Воспитательница одного из детских садов ударила ребенка, который не хотел залезать в ванну. Наш пятилетний дежурный, отвечавший за расчески, сделал ей замечание: детей бить нельзя.
– Не вмешивайся, сопляк, а то сам получишь, – ответила воспитательница.
На что малыш заявил:
– Вы злая и глупая.
Дежурный разговора не слышал, потому что голоса заглушила льющаяся вода; юный работник происшествие скрыл – то ли постеснялся, то ли забыл; а воспитательница детского сада, человек взрослый, представила дело со своей точки зрения, потребовав освободить ее от обязанности купать детей: она была готова лишить их благоприятного воздействия этой процедуры.
Ситуация была тщательно проработана и предоставила нам ценный материал для занятий, посвященных борьбе с вредными предрассудками, необходимости сохранять хладнокровие в тех случаях, когда нам нужно переубедить человека, просветить его и нравственно совершенствовать, приобщить к культуре.
Также было решено, что в детском саду дети еще не должны соприкасаться с внешкольной жизнью.
Насколько же осторожным и осмотрительным следует быть, общаясь с людьми. У каждого на душе тысячи шрамов, ран, готовых снова открыться, тысячи едва затянувшихся царапин, которые при любом неосторожном прикосновении опять начнут кровоточить. Насколько же несовершенно сегодняшнее правосудие.
Сколько раз наш консультационный отдел был вынужден ответить: ничего не поделаешь, они не признают твою правоту, хотя нанесенный тебе ущерб очевиден. «Я не знал», – говорит обманутый или обвиненный. «Ты и не мог знать, – отвечаем мы. – Было ли сделано что-то, чтобы ты знал, предостерегали ли тебя?» – «Нет, никто ничего не говорил».
Сколько жертв торжествующих злодеев, сколько безнаказанных преступлений, сколько узаконенных злодеяний, сколько беспомощной боли, сколько детской наивности у людей, которых общество считает разумными только потому, что они в полусне прожили определенное количество лет. Какая поразительная легковерность у одних – и дьявольская хитрость у других!
И приходят они, доверчивые, и просят совета и помощи. Для них облегчение, что можно выговориться, довериться, пожаловаться: уходят ободренные или хотя бы успокоенные верой в то, что, хотя ничего изменить невозможно, правда все же – на их стороне.
Консультационный отдел – огромная социальная лаборатория и огромный учебный класс для наших воспитанников. Он разросся и теперь включает в себя не меньше десяти секций. У нас есть консультация по частной корреспонденции, секция просьб, счетная и торговая секции, секция примирения сторон, юридическая консультация, адвокатская консультация, секция составления официальных бумаг, секция трудоустройства.
Приходит подмастерье, просит помочь написать письмо дяде в Америку; приходит рабочий – нужна копия утерянной метрики; хозяин столовой – хочет рассчитать стоимость обедов: заметил, что продает много, а прибыли никакой; вдова с ходатайством о стипендии для сына; запутанный ростовщиками мелкий чиновник; подмастерье – с жалобой на бессовестного мастера; женщина, чьего ребенка палкой побила соседка; жена паралитика, которая хотела бы купить мыловаренную мастерскую, но боится потерять последние двести рублей; проститутка, умоляющая защитить ее от любовника; служанка, которой хозяйка отказывается отдать трудовую книжку; рабочий, который уже год не может найти работу…
Бесконечная череда людей беспомощных, обездоленных, беззащитных, напуганных. Они знают, что где-то есть какие-то законы, которые наказывают и запрещают, что где-то кто-то следит за тем, чтобы законы эти соблюдались, что есть какое-то общественное мнение в виде прессы; но куда пойти, с чего начать – представления не имеют. Наиболее близким и единственным доступным советником является для них поверенный – зачастую человек бессовестный и нередко такой же невежественный; порой еще опытный сосед даст сомнительного качества совет…
Мы живем в обществе, где взаимоотношения его членов регулирует писаный закон. Разве не является первейшей нашей обязанностью уже в младших классах познакомить детей с принципами, на которые он опирается, и дальше от описания основ сложной общественной машины переходить к более детальному разговору?
Мировой суд, дела гражданские и уголовные, торговое право, кодекс, следователь, свидетель, прокурор, отношение администрации к судебной власти, полицейский участок и магистрат, налоги и их разделение – все это не менее доступно, чем разделение слов на существительные, местоимения и наречия, не менее важно, чем даты Столетней войны.
Заканчивая школу, мы не разбираемся в законах, не знаем, где граница между предписанием – и самодурством чиновника, домовладельца или работодателя. Юридическое чутье у нас тоже отсутствует. Занимая какую-либо должность, мы не ведаем, какие обязанности на себя принимаем, какие получаем привилегии, какая лежит на нас ответственность. Нас не интересует устав организации, в которую мы вступаем, и ее отчеты; мы не умеем ориентироваться во всем том, что призвано защищать нашу жизнь, свободу, здоровье и карман.
В ссудных кассах, страховых компаниях или кооперативах, профессиональных союзах нас неизменно водит за нос безответственная группка людей, у которой большинство идет на поводу, в общественных местах нас притесняет жестокий деспот-начальник, а мы беспомощны, потому что в состоянии перечислить реки Южной Африки и обычаи древних египтян, но не знаем того, что нас окружает здесь и сейчас.
Поэтому, возможно, эти умные ловкачи так и пишут уставы, что непонятно, кто принимает решение в том или ином случае, кто кому подчиняется, – и мы покорно соглашаемся с таким положением дел. Во всем мире идет борьба между властью законодательной и исполнительной, повсюду исполнительная власть узурпирует руководство государством – а апатичное и отсталое общество спокойно взирает на это, смиренно подчиняясь всеобщему бесправию.
Я помню по своей юности, сколько требовалось бурных собраний и горячих речей агитаторов, чтобы убедить товарищей, что мы, рабочие, должны сами распоряжаться деньгами, которые удерживала из наших зарплат администрация шахты. И помню, как два года спустя, когда уже удалось этого добиться, вскрылись случаи вопиющего воровства. Администрация шахты, убедив нас в нашей беспомощности, снова наложила на финансы свою жадную лапу. Мы понесли временное поражение, забыв, что людей, которым доверили свое имущество, нужно контролировать. А ревизионная комиссия? Ведь это она должна была за нас думать… Так мы тогда полагали…
Наш воспитанник, попадая в консультационный отдел, вынужден освоить алфавит юридической науки.
С людьми, посещающими наши консультации, работают сами ученики. Именно к ним обращаются просители, именно они собирают фактический материал, записывают жалобы, вопросы. Рядом с более опытными коллегами учатся младшие – прежде всего внимательно и без раздражения слушать, направлять беседу так, чтобы во всех деталях разобраться в проблеме; учатся быстро схватывать суть сказанного, наконец, учатся делать собственные выводы и наблюдения, которые в дальнейшем могут сыграть решающую роль. Проситель получает порядковый номер с датой, когда следует прийти за ответом. В неотложных случаях ответ дается немедленно.
Собранный таким образом материал рассматривает комиссия, руководят которой адвокат, коммерсант, экономист, врач. Если ученик упустил при разговоре какую-то важную деталь, без которой дать ответ невозможно, придется поговорить еще раз; в назначенный просителю для ответа день ученик будет вынужден задать ряд дополнительных вопросов, о которых он забыл при первой беседе; проситель может выразить недовольство – значит жизнь поставила ученику нашей школы двойку: он переоценил свои компетенции, не дорос до того, чтобы занимать эту должность; это, наконец, значит, что правление школы допустило ошибку, переведя его в высший класс общественной пользы.
Из собранных учеником материалов практически ничего не пропадает зря. Все то, что на первый взгляд кажется балластом, малоценными деталями, все то, что утомит сегодняшнего адвоката, у нас найдет применение: послужит материалом для выпускаемых школой популярных изданий в области права, будет использовано при учете статистических данных – как характеристика просителя или какой-либо деятельности, группы, институции. Недоброжелатели поэтому наградили нас еще одни эпитетом: школа шантажистов. Подобно тому как некогда читались дневники генералов, кокоток, судей и рабочих, теперь читаются наши подлинные, живые, пульсирующие теплой кровью живых людей заметки. Пространный и хаотичный рассказ девушки, которую соблазнил начальник, несмотря на то что сразу ясно – с точки зрения юридической сделать тут ничего нельзя, – сохраняется как интереснейший жизненный материал…
Тот, кто хочет работать в юридической консультации, должен уметь писать разборчиво и быстро. Научить писать для нас – не цель, а средство. И как быстро наши дети учатся, с каким энтузиазмом изучают ненавистную грамматику, как добросовестно и терпеливо выполняют злосчастные каллиграфические упражнения!
Ведь цель для ученика близка и очевидна: работая сейчас в библиотечном отделе на выдаче книг или журналов, в приемной консультации, в приемной ночлежки или где-то еще, зная, что без умения быстро писать дальше и выше продвинуться не сможет, он решает преодолеть это препятствие, чтобы суметь занять новую должность. Если даже сегодня он отступит и остановится на полпути, то вернется через год или два, когда созреет, повзрослеет – и окажется терпеливее, поскольку будет лучше осознавать стоящую перед ним цель.
Никакого давления, никакого насилия!..
Рядом с постоялым двором расположен наш внушительный торговый отдел. Здесь продаются продукты нашей фермы, вещи, изготовленные в наших мастерских, здесь, наконец, в устроенном по образцу крупных заграничных торговых домов огромном магазине продаются товары, которые производятся по всему миру.
Этот отдел больше всего заинтересовал покупателей и больше всего обеспокоил торговцев. Это именно тот отдел, который, по мнению газетных экономистов, «разрушает страну, дезорганизует тысячи семей и порабощает их беспомощное потомство».
В самом деле: на территории школы внезапно вырос мощный призрак конкуренции, внушающий опасения стальной мощью огромных средств, вырос соперник, вооруженный миллионным капиталом. В обычных условиях процесс поглощения мелких предприятий крупным капиталом происходит очень медленно. Три маленькие продуктовые лавочки теряют право на существование, потому что на углу появился магазин колониальных товаров, где закупка идет оптом и цены на продукты могут быть снижены. Спустя несколько лет магазин колониальных товаров будет вынужден уступить место более крупной фирме – и так далее, вплоть до большого акционерного общества, которое имеет собственные фургоны для доставки товара на дом, открывает десятки филиалов, а руководить этими филиалами ставит бывших самостоятельных торговцев. Это общий процесс. Бывший извозчик незаметно становится машинистом трамвая, хозяин кафе – официантом, хозяин столовой – поваром в ресторане и т. д. Зарплату им определяют возможно более низкую, только чтобы не умерли с голоду и имели силы работать на благо начальника или безымянных хозяев фирмы.
Одна сапожная машина отнимает хлеб у тысяч ремесленников; каждое техническое усовершенствование обрекает на нищету тысячи и десятки тысяч семей. Капризные веяния моды распоряжаются жизнью людей: вошла в моду гладкая мебель без украшений – и заработок токарей упал вдвое; на некоторое время вышли из моды цветы на дамских шляпках – и половина цветочниц осталась без средств к существованию (см. анкеты статистического отдела школы жизни).
То, что случилось сейчас по вине нашего торгового отдела, случилось бы и без нас. Мы вырвали из рук спекулянтов лишь те области, которые являются первоочередной жизненной потребностью, то есть продовольствие, уголь и керосин, книги, одежду и лекарственные средства. Один маленький пример: средство для дезинфекции однокомнатной квартиры в нашем отделе стоит двадцать пять копеек, вместе с работой – пятьдесят (беднейшим семьям предоставляются большие скидки), в то время как раньше затраты на дезинфекцию составляли пять рублей и выше. Таким образом, количество больных сыпным тифом, скарлатиной и корью за последние пять лет упало на двадцать-сорок процентов.
Введение монополии на водку вызвало большой хаос в экономической жизни, главным образом в Европе, но не имело целью никакой нравственной прибыли, а у нас каждый шаг направлен на общее благо. Мы не посредничаем в продаже ковров и кружев, духов и ананасов, заграничных вин и фарфоровых сервизов – мы развозим по городу хлеб и молоко, яблоки и селедку, керосин и уголь, а на нашем складе каждый может купить порошок против паразитов, одежду, которая не расползется после первого дождя, умную книгу, обувь или дешевую и полезную детскую игрушку…
Детский труд в торговле – отнюдь не наше открытие, но у нас ребенок трудится не для того, чтобы его потом всю жизнь унижали или, в случае исключительных способностей, чтобы самому стать ловким обманщиком, умеющим плохое выдать за хорошее, скрыть изъяны товара, заинтересовать покупкой ненужной вещи. Нет, ребенок является здесь человеком разумным, осознающим значение торговли для общественного хозяйства, знающим ее историю, эволюцию, сегодняшнее состояние и прогнозы, он приходит в торговый отдел, чтобы проникнуть во все таинственные закоулки этой сложной области жизни и вооружиться для борьбы с сегодняшним хаосом.
Рабочему, покупающему пальто, одновременно выдают листок с калькуляцией: стоимость материала, количество потребовавшегося сукна, его сорт, стоимость работы, наконец, процент за посредничество. Рабочий также узнает, каким несложным образом можно изготовить красивое на вид и более дешевое пальто значительно более низкого качества: существуют специальные фабрики, которые перерабатывают отходы сукна, растирают их, прессуют, красят; из этого материала потом шьется одежда, которая расползается, словно бумага, уже через несколько дней, а власти смотрят на все это сквозь пальцы. Экземпляры подобной одежды рабочий может увидеть в нашей специальной экспозиции, а объяснения даст воспитанник школы.
Сколько подпольных тайн в области торговли мы силой извлекли на свет божий – и как яростно нас в этом обвиняют. Мы подрываем основы существующего порядка вещей, подталкиваем к бунту покорные людские толпы, показываем со всей очевидностью, что сегодняшнее, столь внушительное и красивое на вид, здание общественной экономики держится на лжи, обмане, разбое, а преступники пользуются уважением и совесть у них вроде бы чиста…
Отец семейства потому не может дезинфицировать комнату, отдав больного скарлатиной ребенка в больницу, что средства, необходимые для этого, обогащают миллионера с Рейна или Темзы, оптовика с Маршалковской, владельца аптечного склада, который из последних сил оплачивает аренду на Сольце или Желязной. В результате заболевает вся семья, затем соседи по дому, улице, городу и стране; в итоге во время эпидемии умирают сотни детей, а их родители тратят тысячи на врачей и похороны.
А ведь это абсурд, явное недоразумение или сознательное преступление…
К чему ведет превозносимая всеми конкуренция? Она призвана регулировать цены, умерять аппетиты торговцев, служить панацеей от всех болезней современной свободной торговли. Но разве не очевидно, что торговцы неизбежно сталкиваются с необходимостью снизить качество товара, выдавая более дешевое за более дорогое! Значит – фабрики сукна из отходов, значит – чай, в котором можно найти что угодно, кроме чая, значит – гнилое мясо, поддельное молоко, крашеные конфеты, картонная обувь… и повсюду беспощадная эксплуатация работы человеческих рук.
А затем – синдикаты и трасты, сговор крупнейших пиратов от промышленности и торговли…
Сколько же сотен тысяч мелких торговцев не разбирается в собственном нищенстве! Эксплуатируя и обманывая, они сами не получают никакой выгоды, являясь лишь мелкими агентами крупных капиталистов. Это не более чем иллюзия самостоятельности; лавочка – филиал нескольких оптовиков, а лавочник – их бесплатный работник. Словно проклятие, влачит он свое нищее и грязное существование. Сколько жертв этого кровавого недоразумения обязано нам своим освобождением! Собственность являлась для них чудовищным бременем, а поступив на службу, они получили вожделенную свободу.
Продажа в кредит или в рассрочку себя не оправдала; у нас каждый покупатель имеет право взять ссуду и купить нужный товар за наличные. Продажа в рассрочку может осуществляться только под процент, иначе она невыгодна – слишком велик риск и слишком значителен возможный ущерб, чтобы их могли покрыть обычные проценты; значит, тот, кто платит, должен будет заплатить также и за чужую недобросовестность или нечестность. Широкое распространение продаж в рассрочку во всех торговых центрах не является свидетельством развития торговли, скорее это признак болезни…
Наш воспитанник может заняться не торговлей, а ведением бухгалтерских книг, он может работать на складе, в отделе оптовой торговли, наконец, в отделе закупок. Это и школа жизни, и практическая школа торговли. Многие торговые академии строят свою работу по образцу нашего отдела; однако как огня остерегаются они того, что является живым духом, организующим наше обучение. Школы любого рода до сих пор могли лишь постольку считаться идеальными, поскольку вооружали своих воспитанников средствами для обеспечения себя, и только наша школа дает им в руки орудие для борьбы за более совершенные формы существования для всего страдающего человечества.
Когда более тщательные наблюдения убедили людей, что свежий воздух и физический труд зачастую лечат более эффективно, чем порошки и таблетки, люди зажиточные начали проводить в деревне два-три летних месяца. И поверили, что деревня вернет им здоровье: люди склонны верить в любую глупость, если кто-то достаточно решительно им об этом скажет, если это соответствует их убеждениям и отвечает желаниям.
Поэтому теперь считается, что дети могут без всякого ущерба для здоровья десять месяцев в году задыхаться в школьных классах, – ведь летом их вывезут в деревню. Отцы семейств могут изнурять себя бездумной и бессмысленной работой, потому что потом на четыре недели отправятся в санаторий. Прежняя жизнь – бестолковая и неопрятная – может продолжаться, лишь бы не делать решительных поворотов и не вносить кардинальных изменений.
Услужливые торговцы открыли сотни тысяч элегантных магазинов и бедных лавочек, где за большие деньги продают здоровье первого сорта – в элегантной упаковке, а за гроши – здоровье плохонькое, поддельное, завернутое в первую попавшуюся бумажку… И люди на это покупаются, верят… потому что всех с детства дрессируют таким образом, чтобы не думали, а доверяли, чтобы не искали сами, а верили на слово. Главное – закончить школу, получить должность, завести семью, отдать внуков в школу… Рано или поздно придет смерть, и смерть так называемой жизни и земных хлопот сменится смертью покоя и тишины…
Бог создал существительные, прилагательные и таблицу умножения, китайцу дал раскосые глаза, а Собескому – победу над неверными турками… У богатых больше забот, чем у бедных. Развратные девки предаются проституции, но за это их ждет суровое наказание… Честный и трудолюбивый человек всегда заработает себе на хлеб… Пребывание в деревне способствует здоровью…
Нет в нашей школе воспитанника, который некоторое время не работал бы на ферме или в мастерских. Некоторые делают это по совету врача, большинство же – по собственному желанию.
Всего нескольких недель достаточно, чтобы увидеть своими глазами то, что в дурацких фребелевских школах демонстрируют при помощи картинок и муляжей, что в так называемых хороших подготовительных школах изучают по книгам. Разве умение ухаживать за комнатными цветами менее важно для эстетического воспитания, чем история греческих скульптур? Знают ли люди состав молока, что в один голос твердят, будто оно «питательное и полезное»? Какая разница между пахтой и сывороткой? Что значит – удобрять землю, прививать растения? А многие ли видели собственными глазами столько раз описанную картинку, о которой вдохновенно твердят детям, – пресловутую палку, засунутую в муравейник?
Овощи и молоко с нашей фермы прекрасно продаются в городе, их ценят, охотно берут. Выращенные нами цветы украшают тысячи рабочих квартир. Наши питомники помогли засадить тысячи крестьянских садов. В течение первого десятилетия мы, при помощи наших воспитанников, сделали больше, чем всевозможные общества и частные благотворители на протяжении полувека.
Не то важно, что ферма наша выпустила десятки квалифицированных садовников и сельскохозяйственных работников, а то, что они не продались потом владельцам парков или частных предприятий, а стали инструкторами в местечках и деревнях, в народных школах и крестьянских хозяйствах. Наши инструкторы вооружены тоненькой книжечкой, но также и лопатой, ценником на навоз и привои, готовым планом и сметой работ, наконец, схемой договора, который неграмотный крестьянин может подписать тремя крестиками. Подписать, не опасаясь, что его обманут или начнут эксплуатировать.
В книжечке на полутора десятках страниц – не советы или рецепты, но десятки вопросов, связанных с теми проблемами, о которых крестьянин, возможно, слышал, возможно, читал, о которых он знает по собственным наблюдениям, над решением которых, возможно, ломал себе голову; кроме того – список вредных предрассудков, практик, используемых из поколения в поколение, но опровергаемых наукой; кроме того – немного статистики, касающейся достижений культурных стран, и, наконец, оценка возможности введения тех или иных усовершенствований в конкретном хозяйстве. Венчает же все фраза: «Если хочешь убедиться, приезжай на нашу ферму – сам все увидишь и услышишь». На последней, чистой странице инструктор сам вписывает: во сколько уходит поезд в Варшаву, сколько стоит билет, о какой улице нужно будет спросить прохожих, приехав в город, сколько стоит жилье и пропитание.
В результате сотни таких случайных учеников проходят через нашу ферму, работая некоторое время под руководством наших воспитанников. В обмен на работу они получают бесплатное жилье, содержание и одежду, право учиться и право голоса. И каждый непременно что-то корректирует, вносит какое-нибудь небольшое изменение или инновацию.
Наша маленькая книжечка-проспект – плод трудов сотен наших воспитанников и случайных учеников. Каждое ее слово родилось в результате проб и споров. Не нам пришло в голову добавить страничку с информацией о приезде кандидата на ферму, чтобы его можно было встретить на вокзале. Мы не знали многих предрассудков и наиболее животрепещущих проблем. Много раз читанный где-то совет, плохо понятый или недостаточно точно выполненный, отвращал своими результатами от дальнейших попыток и будил недоверие к научным завоеваниям – поэтому в нашей книжечке написано: «Приезжай и научись»: никаких письменных указаний мы не даем.
Наш музей и образцовое крестьянское хозяйство меняются и дополняются согласно каждому новому замечанию или пожеланию.
В процессе содержательных лекций ученик фермы узнает о том, как было раньше, как обстоят дела сейчас и к чему каждый отдел школы стремится. Все, что является образцом, – идеал лишь на сегодняшний день. Каждому суждено вписать свою страничку в развитие данной области знаний или производства. Сегодняшний плуг, улей, способ удобрения почвы, коровник, паровая мельница, абсолютно все достижения – это мостик от вчера к завтра. Такое-то воздействие оказало на жизнь человечества использование пара и электричества, этим мы обязаны станку, тем – железной дороге, вот так выглядела торговля вчера, а так выглядит сегодня. Столько мы вывозим за границу, столько получаем из-за границы. Далее – общества, кооперативы, аграрный вопрос, малоземельные и безземельные, деревня и город. И наконец, ликвидация неграмотности и обучение счету.
Большинство работ в каждой секции отдела выполняют наши несовершеннолетние воспитанники; решающее значение здесь, как и повсюду в школе, имеют компетенции – физические, интеллектуальные и моральные. Птицей занимаются дети из детского сада, они же много трудятся в саду. Шестилетние работники-помощники – не наше изобретение; мы последовали примеру, который дает жизнь, но самородные, сырые идеи снабдили ограничениями, диктуемыми наукой и заботой о благе ребенка. Во время своих скитаний по свету я одно время работал на большом чайном складе – упаковкой чая там занимались дети. И нужно было видеть, как они бросали на весы маленькие горсточки чая: каждая была точно выверена. Огромные горы чая таяли неправдоподобно быстро; десятки маленьких ручек брали по горсточке и кидали на бумагу, которую тут же выхватывала другая пара ручек, складывала и перекидывала третьей, которая пачку запечатывала. Так дети работали и продолжают работать по двенадцать часов в день, в духоте, дыша вредными испарениями. У нас дети за упаковкой масла, сухофруктов и сушеных овощей проводят не более часа, потом их сменяют другие; вскоре они переходят в отдел жидкостей – и уже через неделю точно знают, что такое кварта и литр молока или фруктовой воды, как прежде узнали, что такое фунт и килограмм масла или слив. Наш воспитанник не удивится, что фунт железа весит столько же, сколько фунт пуха; он легко поймет превосходство метрической системы; сам, собственными усилиями дойдет до того, что в сотне десять помещается десять раз; постигнет отношения работы человеческих рук и стальной машины; принципы стерильности не будут для него абстрактным понятием; он станет мыслить образами и поверит – потому, что сам видел и знает, что дела обстоят именно так, а не потому, что ему велели.
Здесь у старшего воспитанника есть коса, вилы, лопата, тачка – никто не выстраивается в ряд в душном школьном дворе, чтобы по команде наклоняться, поворачиваться и подпрыгивать на дурацких занятиях гимнастикой; каждое движение имеет цель и смысл, а время и качество работы контролируются динамометром и точными медицинскими данными.
Поэтому наши воспитанники любят школьную ферму, поэтому физический труд в их системе ценностей занимает свое почетное место. Работник отдела, требующего высоких интеллектуальных компетенций, искренне пожимает руку садовнику и называет его товарищем не в рамках договоренностей и спекуляций, а в силу глубокого убеждения. Здесь нет касс и не звенит презренный металл, здесь не увидишь бледную от голода толпу рабов – здесь наука распоряжается, человек бдит, земля дарует.
Здесь человек властвует над природой – и солнце ему повинуется.
Как наша ферма создана по образцу существующих сельскохозяйственных школ, так мастерские являются своего рода копией школ ремесленных. Однако они – часть целого, вписаны в него и одухотворены идеей жизни и общественного блага.
Как на ферме ученик быстро узнает на лекции, чем было, есть и – предположительно, согласно нашим сегодняшним взглядам, – должно являться сельское хозяйство, так в мастерских ученик узнает историю ремесел. Лекция дает общие представления и призвана пробудить желание разобраться в этом предмете более детально.
Вот несовершенные инструменты, которыми пользовались раньше; вот портреты изобретателей: так жили они сами, такое воздействие их изобретения оказали на развитие ремесел; для специализации в данном ремесле необходимо изучить то-то; в других странах есть то-то, у нас дела на сегодняшний день выглядят таким-то образом; ближайший этап в развитии ремесла там и здесь – такие-то; условия работы ремесленника такие – в Варшаве, такие – в провинции, такие – в деревне; столько-то стоит мастерская большая и маленькая; наконец, проблемы ремесленных касс, закупки материалов и гигиены в области того или иного ремесла.
Хочешь узнать более подробно обо всем или о чем-то конкретном – вот тебе список книг; не умеешь или не хочешь читать – отправляйся на такой-то этаж, и тебе прочитают или объяснят.
Затем новый работник осматривает здание мастерских, ему показывают, где он будет работать.
Прежде чем новичок переступит порог комнаты, инструктор зачитает ему несколько кратких правил поведения. Прежде чем занять указанное место, будущий ученик узнает еще несколько необходимых для работы деталей. Каждый инструмент имеет свое место, снабжен табличкой с названием на пяти языках и порядковым номером.
В каждой комнате есть дежурный, который заботится об отоплении, освещении, вентиляции и порядке; есть также кладовщик; есть, наконец, комиссия по проверке.
Работа ремесленной мастерской опирается на те же принципы, что и химическая лаборатория: здоровье работника, экономия времени и добросовестность. Отсюда расходятся по миру образцовые парты для народных школ, крепкие переплеты для книг, отлично сработанные орудия труда, образцы и модели – и тысячи предметов повседневного обихода.
Сколькими мелкими усовершенствованиями мы обязаны нашим мастерским! Наши ортопедические инструменты, пюпитры для организаций, столы для читален, автоматические краны для ванных комнат, полки для прачечных, переносные лавки, образцы палаток, переносные темные комнаты для фотографов, одеяла для больных, находящихся без сознания, слуховые аппараты для глухих и сотни других мелких, но важных изобретений – родом из ремесленного отдела нашей школы. Ледник, предмет роскоши, превратился в жестяную коробку, которая стоит двадцать-тридцать копеек. Мы упрощали, чтобы дать бедным то, чем пользуются богатые…
Говорилось, что принцип свободной конкуренции вдохновит человечество на множество изобретений: к ним, мол, будет подталкивать соперничество. Ложь! Всеми эпохальными открытиями мы обязаны творчеству гениальных бессребреников. А промышленность, точно паразит, оседлывала их и высасывала соки, безнаказанно жирея и перекрывая пути для распространения изобретений. Сколько миллиардов прибыли дала швейная машинка – и сколько сил потрачено на то, чтобы она оставалась дорогой и недоступной широким массам. А все открытия из области чистых знаний – разве капиталистическому строю мы ими обязаны? Дарвин, Пастер, Вирхов[131] – разве их вдохновляла конкуренция с биржевиками и фабрикантами? Сегодня они сами дают нам средства на дорогостоящее обучение молодежи. Нобель оставил нам наследство, а Берингу[132] фабрикант устроил лабораторию и торопит: «Ну что, все еще нет? Давай быстрее! Я ведь тебя мотивировал». Но эксплуататоры забирают миллионы людей, и запирают в тюрьмы фабрик, и гноят в застенках мерзких школ смерти, и не позволяют человеческому духу развиваться. Отпустите их на свободу – и будет трудиться весь мир, во всех без исключения областях. Пускай объединятся усилия десятков миллионов людей, а не каких-то тысяч сынков и десятков дочерей богатых торговцев и обеспеченных чиновников, кастрированных мертвыми школами. Пускай объединятся все живые умы всех живых людей, пускай бескорыстно, но с энтузиазмом и радостью соревнуются – не за миску похлебки, а за почетное место в рядах исполненных чувства собственного достоинства рабочих. И тогда вы поймете, чтó есть человек; а старческие лица приверженцев рабства зальет краска стыда.
И тогда не будет вершин, которые оказались бы недоступны гордому человеческому духу!..
Работник больницы понял, что ему необходим какой-то новый прибор, – он повязывает фартук, усаживается за токарный станок и трудится бок о бок со слесарем и токарем. Они помогают друг другу советами, каждый из них более опытен в определенной области, но работают они на равных, ибо стремятся к одной цели. На равных, потому что не думают о патенте на изобретение, которое непременно должно носить их имя и прославить на весь мир, не думают о том, чтобы во что бы то ни стало продать права на эксплуатацию изобретения фабриканту, который установит высокую цену и не позволит использовать открытие повсеместно, на благо всего человечества. На равных, потому что им наливают питательную похлебку из одного котла, не заставляют голодать и не презирают того, кто прочитал на три толстые книги меньше, но на чьих руках – мозоли от молотка и напильника и кто дает людям столько пользы, сколько составляет средний процент от вложенного в него природой капитала, требуя для себя взамен немного жизненного пространства, немного внимания, солнца, воздуха, пищи и уважения. Сегодня он работает в мастерской, но завтра, возможно, оставит ее ради высших целей, а может, сын его или внук проложат для человечества новые пути. Природа экономна – она обделила отца, чтобы тем щедрее вознаградить сына.
Будь благословен, светлый час веры!..
Сегодня с восходом солнца скажет свое слово школьный колокол. Сегодня его голос будет звучать еще более победоносно. Иногда мы будим воспитанников возгласом: «За работу!» И они говорят: «О, как приятно было сегодня проснуться…»
Мы выбрали наш колокол из сотен ему подобных. Голос его чист и радостен.
Восходит солнце.
Тихие звуки утреннего пробуждения покачиваются на стальных крыльях. Многотонный колокол описывает круги, голос его постепенно затихает, звуки вибрируют, словно легкая рябь на воде, в которую бросили камешек. Многотонный колокол нетерпеливо дрогнул, вырвался из сдерживавших его оков и, удивленный, вглядывается в собственную свободу. Тонны металла, обратившись в звук, рассыпаются по округе, припадают к земле, взмывают вверх, разрывают воздух на сотни частичек, воздвигая из них скалы, высекая из них молнии.
А из открытых окон школьных спален доносятся пробужденные звуки утра. Словно веселые звуки трубы откликаются на мощный зов природы: «Проснитесь!» – «Мы проснулись!»
И дети, разрумянившиеся после сна, устремляются навстречу ясному дню.
В кажущемся хаосе нашей школы есть волшебная гармония. Двенадцатилетний мальчик бежит в сапожную мастерскую, а его ровесник – на занятия геометрией, одна их сверстница отправляется на кухню, помогать, другая – в больничную палату, мерить больным температуру…
Пускай вóроны сомнений предсказывают несчастья; я – верю, и вы, дети, верите вместе со мной.
Я вслушиваюсь в дыхание их мечтаний, вглядываюсь в решительное и согласное шествие их горячих устремлений – они осознают роль, которую сыграют на арене истории.
Жизнь ударяет мутной волной по зданию нашей школы – но ей не погасить пламенный столб нашей веры.
Великое дело рук моих! Переплавленная в гимн свободе боль моей жизни. Порой мне кажется, что я слишком мало страдал и поэтому сегодняшняя боль так мучительна…
На середине реки мальчик управляет лодкой; толкает суденышко против течения, в душе у него – благодарность воде, которая заставляет его удваивать усилия. Мальчику – шестнадцать, он пришел к нам с улицы. Месяц назад он написал в дневнике: «Я буду президентом Соединенных Штатов». И теперь учит три языка одновременно.
– Почему ты не хочешь остаться на родине? – спросил я.
– Потому что там будет труднее, но вернее победа. Там сражаются друг с другом две мощные армии; там не нужны уловки – нужна сила. Там нужен лидер, а здесь пока еще – жертвы.
За три года мальчик прошел все отделы школы, в каждом оставил заметный след своего пребывания. Если он не обнаруживал ничего, что можно было бы улучшить, то уходил после первого же дня. Случалось ему занимать три должности одновременно – и еще учиться, чтобы подняться выше. Есть в нем дьявольские гордость и упорство. Два раза он был осужден товарищеским судом за нарушение правил, но на третий вновь просидел в библиотеке восемнадцать часов, пока от усталости не потерял сознание. Снова предстал перед судом, сумел себя защитить – и раз и навсегда получил право делать то, что считает нужным. «Если бы не школа жизни, я бы пропал на каторге», – сказал он. Врач прописал ему отдых хотя бы в течение одного часа, и вот он толкает лодку против течения.
Его не сломают препятствия, не заставит свернуть с избранного пути женщина, он не продастся мамоне.
– Вы показываете мне тысячи жертв – покажите же злодеев.
Каждая речь его – приглушенная бессилием буря, – буря, дышащая гневом оттого, что еще не время.
Разожженный в нем великий костер Идеала не угаснет.
Тот, кто к нам приходит, – тот, если не уйдет раньше времени, покинет школу преображенным, а душой останется с нами.
Мать отдала сына учиться на столяра – только так и только на полгода. Она вдова, он – единственный сын, мать боится его потерять. Мальчик был слабым и забитым, когда мы отправляли его в деревню.
Вернулся он через неполных три месяца, взялся за работу – и мать взирала на свое дитя в страхе: уж не заколдовали ли его? Вернувшись домой, мальчик завоевал для нас боязливое материнское сердце – и вот они вместе снова постучались в школьные ворота, уже не ставя никаких условий. А еще через три года мать и сын – воспитанники школы – переселились в провинцию, чтобы нести людям свет и многоцветную песню о возможности счастливой жизни.
Это серые птички, невысокого, но прекрасного полета; нас это не удивляет, мы привыкли: сотни их пролетают через нашу школу и разлетаются по свету…
Как мало нужно человеческому духу, чтобы, сморщенный, пожелтевший от засухи, он снова зазеленел, набрался жизненных сил и красок, расцвел доверчивой улыбкой. Один воскрешающий дождь – и случилось чудо…
Миллионы полуголодных, озябших, задыхающихся в духоте, скованных бездумной работой, отравляемых ежедневно и ежечасно людей, людей истязаемых, унижаемых и оскорбляемых – и все же существует некое подобие общества, существуют даже некая иллюзорная гармония и даже некие вроде бы удобства, придающие жизненному болоту очертания культуры.
Сотни лет чудовищного рабства мысли – и все же мысль живет, несмотря на костры и виселицы; бредет, оставляя за собой кровавый след, преследуемая и затравленная, и с каждым дуновением свежего ветра снова разгорается гордым, светлым пожаром творческого усилия. Все же существует наука, накапливаются знания; подведем итог героических метаний – и видим, что не все нужно разрушать, возводя храм знаний: тут обломок строительных лесов, там яма под фундамент или фрагмент добротной стены. Так что вскоре работа пойдет веселее.
Мертвая школа на протяжении десятилетий опустошала детские умы, преступно обкарнывала детские души, сознательно и последовательно убивала каждое самостоятельное устремление, каждый порыв юного вдохновения, в зародыше уничтожала каждое зерно будущего свободного ростка; но из этой школы все же выходили люди – правда, немногочисленные, – которые стряхивали с себя грязную пыль мертвых знаний и шли навстречу жизни.
И, несмотря на всю силу их духа, сколько же в них покорности, наивности! Сколько смирения и легковерности. Этих людей прошлого лишили всего, что составляет жизнь, их живые души и тела держали в темных могилах, веля верить, что они живы, – и они верили.
Их сковывали кандалами мертвого труда от колыбели до могилы, у них отбирали все, что дает лучезарная улыбка жизни, у них отнимали детей, насиловали жен и дочерей, разрушали семьи, над ними издевались так, как только умеет издеваться бездушное безмыслие, – и при этом велели верить, что так желает Бог. И они верили – что так желает добрый и справедливый Бог.
Им велели ненавидеть таких же несчастных и обездоленных братьев только за то, что те носят другие имена и словами другого языка называют свой черный хлеб и черную долю, – и они ненавидели.
Им, наконец, велели верить, что они ненавидят добровольно, что они сами виноваты, если дела плохи, что они по собственной воле отдают своих дочерей в публичные дома, – и они верили. И вера эта столь глубока, что труднее всего убедить их в том, что они ошибаются.
Милые, порядочные дети прошлого, с вами у нас больше хлопот, чем с сегодняшними детьми, – потому что глаза ваши уже не так хорошо видят, слух подводит, а мысль проложила глубокие борозды, по которым она способна брести лишь в двух направлениях, туда и обратно, – и утратила желание и способность делать усилие, чтобы выбраться из узкой колеи и оглядеться по сторонам.
Как вы неловки, как смешны, как ущербны…
Светлый, чистый час веры, ты говоришь, что достаточно дать миру эти несколько тысяч подлинных людей, что достаточно этих немногих подлинных людей подмешать в гущу мертвых душ, бледных и неподвижных, что достаточно тех, кого воспитали и воспитают несколько школ жизни, что их достаточно, дабы подтолкнуть мир к новому пути, – и я тебе верю.
Так будь же благословен…
Против ломбарда при школе яростно восстало «здоровое» общественное мнение. Заставить нежную детскую душу столкнуться с институцией жестокой, грубой – значит подвергнуть ее серьезной опасности. Детская душа может преждевременно заледенеть, очерстветь.
Через ломбард непрерывным потоком протекают бесконечные заботы маленького человека. Те, кто вот-вот утратит почву под ногами, кто лишь последним усилием воли держится на поверхности, кто отчаянно защищается от призрака окончательного фиаско, кто угасающим взором смотрит вслед гаснущей искре надежды, – все они приходят сюда, чтобы, может, в последний раз с гордо поднятой головой обратить в деньги вещь, инструмент, сокровище – но не тело, не совесть…
Я вижу немало общего между больницей и ломбардом. И туда и туда человек приносит нечто ценное, то, с чем он не хочет расстаться навсегда, что хотел бы снова получить, когда возникнет такая возможность, когда обстоятельства будут более благоприятны, когда… Разум умолкает, остается одно лишь чувство. Вернется ли из больницы отец, который зарабатывает на всю семью, вернутся ли из ломбарда инструменты ремесленника либо швейная машинка… А если не вернутся?
Наш отдел по сбору сведений посещает все те семьи, которые вовремя не внесли платежи по процентам. Каждый продаваемый нами на торгах предмет имеет свою историю. Над судьбой мертвого инструмента поднимается бледное зарево судьбы всей семьи, выбитой из равновесия чужой жадностью и злой волей, собственным легкомыслием, мимолетной неосторожностью или даже просто мелким недоразумением.
Многими сотнями длинных историй мы обязаны этому отделу, множество бесконечно важных жизненных документов мы получили благодаря ему.
Перед нашими воспитанниками стоят две задачи: они должны собрать фактический материал и убедиться в том, что семье нельзя помочь каким-либо иным способом.
Мы отыскиваем дремлющие силы, пробуждаем их к жизни. Сколько самоотверженных проповедников нашей лучезарной веры мы обрели таким образом!
С изумлением мы спрашиваем, почему они сами не нашли к нам путь. Беспомощные – они не умели его найти, многократно обиженные – не доверяли, стыдливо прятавшиеся в толпе – утратили веру в ценность собственного «я».
Женщина, изморенная голодом, по шестнадцать часов в сутки, склонившись над столом, шила галстуки, не догадываясь, что в душе у нее именно столько доброты, сколько необходимо, чтобы ухаживать за больными. Мужчина, сражавшийся с нечестностью конкурентов, не знал, что у него достаточно сил, чтобы стать их лидером. Мы приводим их к себе, заблудившихся на путаных дорогах жизни, позволяем перевести дух, набраться сил и доверия – и, чудесным образом обретая чутье, они находят свой путь – эти взрослые воспитанники нашей школы, эти старые дети, обездоленные мачехой-человечеством.
Как мелок сегодняшний, с детства предоставленный самому себе в водовороте жизни или старательно от нее отодвигаемый человек. Никто его не опекает, никто в момент кризиса не подаст руку помощи, никто не укажет дорогу. Он блуждает во мраке, бродит по кругу, бросаемый из стороны в сторону любым дуновением жизни; бродит беспорядочно, бессмысленно, без разумной и направляющей воли. Столько ценных сил потрачено зря, столько редких и ценных красок духа утеряно безвозвратно.
Хаос, а зачастую вроде бы и сознательное вредительство. То, что для одного было бы спасением, даровано другому, для которого представляет собой яд. Мозг, истощенный интеллектуальной работой нескольких поколений, вынужден – в этом одном – взять передышку, чтобы в следующем вновь обрести ловкость, вдохновение, силу. Но нет, мы впрягаем бесценный, хрупкий, нежный мозг в работу, которая приводит его к банкротству. И наоборот – мозг свежий и созревший для активного труда бросаем на пустоши, где он дичает и, бесплодный, погибает.
Все сегодняшнее человечество – результат величайшего исторического недоразумения, и страдают – сами не зная за что – тысячи миллионов живых существ…
Наши анкеты – это не только столбики цифр, но и яркие картины живой реальности; отсюда их поразительная ценность.
«Я не помню» – это значит «в мою память насильно вдолбили ненужную информацию».
Ученики сегодняшних школ ничего не помнят: ни истории, ни географии.
Наши ученики помнят все, а мыслят не названиями, но картинами.
Через месяц мы отправляемся в путь. Эта поездка – летний отдых, заменяющий пятьдесят два воскресенья, отмеченных в календаре красным, – вихрь счастья. Каждую свободную минуту наши воспитанники проводят в комиссиях, где разрабатывают маршруты и технические детали путешествия.
Десять групп по тридцать-пятьдесят человек. Каждый ученик выполняет в своей группе строго определенные функции. Итак: фотограф, ботаник-коллекционер, минералог, историк, старшие по палаткам, повар, конюхи, кассир, закупщик провизии.
Репетиция установки и сборки палаток, ориентировочный план лагеря. В том, что касается передвижения, моделей полевых кухонь, мы ориентируемся на армию. Там все тщательно и целенаправленно проработано.
Ласковый, щедрый дождь праздничного настроения!
Мы отправляемся в путь под звуки музыки, под развевающимися знаменами нашей школы, мы проходим величественной процессией по городу – парами мальчики и девочки. Город удивленно смотрит на нас. За каждой группой следуют телеги с вещами.
Мы прощаемся и расходимся, каждая группа в своем направлении.
У каждого свой маршрут и свой блокнот.
Как ориентироваться на карте и что записывать – научили на лекциях и собраниях.
Первая остановка, первая ночь в лагерной палатке. Кухня двигается впереди отряда. Два всадника занимаются закупкой молока и хлеба.
Остановка в местечке. Разворачиваем выставку для здешних жителей, через два часа – игра для детей и праздник высаживания деревьев, вечером – лекции и чтение с живыми картинами. Мы навещаем квартиры и дома, разговариваем с людьми, заполняем небольшую анкету. Врач в своей палатке дает медицинские консультации; кто-то из местных соглашается обратиться в больницу. Эти сведения передаются в больничный отдел школы. Консультации юриста…
Жители дают согласие на то, чтобы мы выкопали колодец и в течение года взимали плату за воду. Мы пришлем им проект.
Зерна брошены – мы отправляемся дальше. Жители прощаются с нами доброжелательно-удивленно, – так дикари провожают научную экспедицию, которая не ограбила, не эксплуатировала, отнеслась по-человечески, оставив по себе добрую память, подобную светлому сну. Столько они слышали дурного об этих людях – выходит, ложь…
Обогащенные опытом, мы вернемся сюда через год. А может, еще в этом году какая-нибудь из следующих групп окажется здесь же.
В чем секрет нашего успеха? Как нам удается огромную работу выполнять за несколько часов? Почему мы умеем сразу увидеть, охватить, познакомиться и подружиться с жителями, оживить их, пробудить, развлечь и научить, а для себя собрать столько полезного материала?
Потому что воспитанники наши не сидят за мертвыми страницами книг, потому что научены смотреть, спрашивать и говорить. Потому что учились беседовать с одним человеком, потом с тремя, потом с большой семьей, с целой аудиторией – и сегодня уже умеют разговаривать с местечком, завтра обратятся к городу, а потом вступят в интересный и важный диалог с властями государств, со всем миром.
Смотреть, спрашивать, отвечать на вопросы – это содержание жизни, это содержание нашей новой педагогики…
Мы живем тысячами сильных впечатлений. Это пение на восходе, спокойный отдых в тени старого леса, тяжелая работа в местечке, стопка фотографий, сеяние зерен творческой мысли, фабрика, луг…
Встреча с группой наших братьев, короткие отчеты, короткий обмен мнениями: вы видели одно, а мы – другое, вы сделали это, а мы – то.
Прощаемся, и снова каждый идет своим путем.
А после возвращения домой – сколько нас ждет живой работы, чтобы весь собранный материал классифицировать, аннотировать, обработать и использовать! Ничто не должно пропасть, каждый документ, каждая мелкая деталь жизни одного человека, заброшенного в глухомань, вдали от железных дорог и трактов, – ценны и необходимы.
Сетью своих перемещений мы покрыли большой кусок родной земли, наши лучи достигли сотен людей.
Как они все несведущи, как неумелы, боязливы – ни решительного желания, ни мощной мысли.
Несчастные!..
…Когда Церковь была еще настолько могущественна, что имела возможность под угрозой наказания приказывать не в аду, после смерти, а в тюрьме жизни, – она позволяла ученым размышлять о природе, но не позволяла в нее вглядываться.
В мрачных и темных залах с низкими сводами, вдали от солнца и зелени, среди серых стен, покрытых паутиной, над пожелтевшим свитком пергамента, в мертвой тишине, одинокий, холодный, словно каменный саркофаг, юноша готовился занять то место, которое позволит ему распоряжаться жизнями людей.
Румянец на его лице представлялся учителям грехом, радостный возглас – преступлением, а гордо поднятая голова – явным свидетельством ереси. Зажми уши худыми ладонями и читай едва различимые значки на ветхой бумаге, а потом опустись на колени, закрой глаза и размышляй.
Не удивляйся, что с эпидемиями, опустошавшими деревни и города, люди хотели бороться при помощи поста; что безумных сжигали на кострах; что за больными ухаживали руки несчастных, но добрых невест Христовых. Как раз в это время открыли действие отвара петрушки, ромашки и липового цвета.
Врач был тогда или философом, или обманщиком.
Когда Церковь утратила свою силу, а государства окрепли, они стали смотреть сквозь пальцы на то, что естествоиспытатели имеют собственные мысли, о которых ничего не говорится на страницах Священного Писания.
Тогда рядом с врачом, который был шутом при господском дворе, появляется первый врач-естествоиспытатель. Но он знал лишь несколько тайн, переданных ему вчерашним днем, и верил в тысячу предрассудков и ошибок прошлого. Каждую из тысячи ошибок ему предстояло собственным тяжким трудом разбить вдребезги, убедиться, что в ее окаменевшей скорлупе нет живого зерна, и бороться с теми, кто продолжал верить.
Этот тяжкий труд продолжается до сумерек вчерашнего дня, которые мы переживаем еще и сегодня.
Однако…
…перелистнем страницу книги истории.
Ослабли могущественные некогда государства. И тени их мощи не осталось. Исчезла вера в голубую кровь потомков старых родов. Рассыпался в прах очередной исторический миф. Мир завоевал новый император, подчинивший себе все материки и народы, невзирая на моря и океаны, так что теперь он один – непобедимый самодержец. Имя ему – биржа, армия его – золото.
И знания оказались предметом купли-продажи, ими начали торговать по рыночной цене, измеряя в метрах и килограммах, подобно сукну и рису.
И вот в сумерках вчерашнего дня вырисовывается новый врач – чиновник и купец. Кое-где можно еще заметить припозднившихся философа или шута, но на них уже поглядывают недоверчиво.
А врач-человек – где же он?..
На протяжении двадцати лет сумеречная школа вчерашнего дня учит будущего врача читать черные значки на белой бумаге, а затуманив его зрение, притупив слух, усыпив утомленный разум, – бросает внезапно в пучину сложнейшей жизни, – жизни, в тысячах направлений расходящейся от неведомой нормы.
Эта школа так ценит звучание слов, что живого человека показывает будущему врачу лишь изредка, не позволяя слишком приблизиться и только объясняя, в какой таблице можно о нем прочитать, что о нем написали и сказали, чего ему не хватает, согласно другим таблицам, которые были или будут созданы, – а может, создаются сейчас, но не здесь. И живой человек превращается в крошечную точку на огромном памятнике, сложенном из трупов людей и трупов книг.
Эти последние подавляют, подчиняют себе юношу, который обладает уже и страстями, и вредными привычками, который уже не бескорыстен и самоотвержен и уже задушил в себе насущную потребность действовать, – захлестывают волной новых слов, ослепляют молниями чужих красок и чужого пламени – и наконец приказывают:
– Ты врач, иди же и лечи людей.
Врач подходит к больному и смотрит, удивленный:
– Это не книга, оно двигается. Что же мне с ним делать?
В книге все было объяснено, одно дополняло другое, каждое слово стояло на своем месте, знакомое и понятное. А тут нечто новое, подвижное, если и книга, то написанная на единственном языке, оставшемся для юного врача иностранным, – языке жизни. Ориентируясь на десять понятных слов, он должен прочитать всю страницу; это он, может, еще бы и сумел, ведь его учили математике, и он умеет решать задачки. Но из этих десяти три слова друг другу противоречат.
И врач беспомощно опускает руки.
На помощь ему тут же приходит опытный самоучка:
– Вот две условные истины, которых тебе должно хватить до гроба.
Но что здесь ложь, а что правда?
И врач узнает, что правдой является и то и другое, просто его лишили самой ценной, самой плодотворной половины жизни.
Юристам живых людей вчерашняя школа и вовсе не показывает.
И когда банкротство школьной системы сделалось очевидным, заговорили о ее недостатках и изъянах, – но ведь недостатки можно восполнить, а изъяны ликвидировать. Здесь же следует все разрушить до основания.
Больница так срослась с нашей школой жизни, что, ликвидировав ее, мы бы безвозвратно уничтожили все здание. Страдания тела столь тесно связаны с жизнью, что без больницы нет и быть не может общего образования. Проглядеть эту истину могла только совершенно слепая школа мертвой бумаги, ленивого созерцания, бессмысленных сказок и умственных шарад. Больница учит видеть и из увиденного делать выводы, требует вдумчивого действия, непрерывной творческой работы мысли – и контроля над своими мыслями. Действовать решительно, разрешая мелкие сомнения и стремясь к тому, чтобы для них не оставалось места! Больница – это прекраснейший учебник естествознания и социологии; истины, которые он провозглашает, нельзя опровергнуть, вопросы, которые он задает, писаны огненными буквами, от обвинений его нельзя отмахнуться. Нет такой области жизни, которая под его мощным давлением не приняла бы форму очевидной, четко сформулированной проблемы, ясной и животрепещущей.
Нет воспитанника, который не прошел бы через то или иное отделение больницы, нет такого, чье мировоззрение она бы кардинально не изменила; многие остаются здесь надолго или навсегда.
Ученик нашей школы, переходя из приемной консультации или из читальни в приемную «Скорой помощи», попадает в знакомую ему по его собственному прошлому среду живых людей, ищущих помощи. Ученик, который из кухни или столовой при мастерской переходит в кухню или столовую больницы, опять-таки обнаруживает привычные условия труда; дежурство в больничной палате только некоторыми деталями отличается от дежурства в спальне интерната. Кто ловко готовил овощное пюре и молочную кашку в яслях, тот, оказавшись в аптеке, легко поймет, как делается лечебная мазь. Снова только последовательность действий, более или менее сложных, шагов, требующих все большей ответственности.
Те, кто считал работу несовершеннолетних в больнице ужасным экспериментом, забыли, что наш несовершеннолетний воспитанник интеллектуально и морально более зрел, чем не только работники больниц, но и тот молодой медик, чья голова полна абстрактных теорий, но пуста в плане жизненного опыта; они забыли, что жизнь больницы, как и любая другая, – это тысячи действий: от мелких – прочитать газету слепцу, поправить подушку паралитику, вложить кусочек льда в рот лихорадящему больному, сменить повязку, подать ножницы, банку, стакан воды – до сложнейших, требующих тщательной подготовки и научных знаний; они забыли, что тот, кто является не зрителем, но активным работником больницы, познает всю необъятность радостных чувств; наконец, они не знали, что ребенок, попадая в больницу в роли пациента, всегда становился активным и бескорыстным помощником для окружающих (в «Годах скитаний» я описал маленького глухонемого мальчика Чарльза, ангела-хранителя всей больничной палаты).
Если подросток способен справиться с акробатикой логарифмов, то он тем более поймет, почему у находящегося под его присмотром больного посинели губы, отекли ноги и прослушиваются шумы в сердце. И с каждым днем будет учиться различать звуки кашля, оттенок кожи пациентов, научится слышать каждый вздох, терпеливо смотреть и внимательно вслушиваться. И с каждым днем будет переходить от задач более простых к более сложным, будет видеть, как каждая проблема разветвляется, усложняется, затрагивает целый ряд родственных, разрастается вширь, вглубь и ввысь, запутывается, ускользает от нашего сознания… И здесь, как и повсюду, от того, что есть (а следовательно, уже познано, а следовательно, легко может быть перенято), будет дозревать до познания того, чему лишь предстоит быть исследованным. И никогда его дух не исказит разлагающая бактерия догмы.
Согласно принятой в школе системе, мы классифицировали все действия «Скорой помощи», аптеки, палат всех отделений – исходя из физических, моральных и интеллектуальных компетенций, требующихся для выполнения каждого, – и эта система не подвела нас, как не подводила и раньше.
Сегодняшняя больница, столь бесконечно далекая от совершенства, уже своим бюджетом превосходит масштабы, приемлемые для города и гмины, – и нет другого пути решения этой проблемы, кроме как переименовать больницу в учебное заведение. Но этого очевидного решения, как и множества других, не хотят видеть.
Если врачи работают в нашей больнице, как правило, только восемь месяцев в году, а взрослые воспитанники – шесть месяцев, чтобы, поработав в других местах или в других отделах школы, получить те необходимые для развития импульсы, которых не дает больничная палата, то несовершеннолетние работники меняются еще чаще. В отделениях больницы, требующих особенного нервного напряжения, время непрерывной работы еще более ограничено, особенно для молодежи.
Если санитара из отделения для умалишенных через месяц переводят в другое отделение, то лишь затем, чтобы он мог прослушать дальнейший теоретический курс по психиатрии, после чего вернуться к работе уже на более высоком уровне, а позже – стать инструктором. Если он через два месяца покидает больницу, чтобы принять участие в поездке по стране, то затем, чтобы потом, восстановив душевное равновесие, опять-таки вернуться к работе и лучше понимать больных, поскольку за это время он и увидит, и услышит, и передумает много нового. А если он не вернется, то потому, что найдет то, что больше отвечает его склонностям. Если взрослый человек только тогда способен добросовестно и охотно работать, когда видит, что поднимается по ступеням духовного развития, то тем более это касается молодежи.
«Я вырос интеллектуально и морально настолько, что мне доверили настолько ответственную должность» – вот единственная награда, самая ценная.
Если мы не хотим, чтобы человека одолела усталость, нужно ежедневно давать ему что-то новое и значимое, чтобы он чувствовал, что двигается вперед.
Отделение для венерических больных требует необычайно высоких компетенций, социализации такого уровня, который может дать только многолетняя последовательная подготовительная работа с разнообразным жизненным материалом. Тот, кто не начинал с попытки убедить посетителя читальни вытереть ноги или вымыть руки, – тому вряд ли удастся убедить проститутку начать систематическое лечение. Кто не научился в школе для умственно отсталых детей, для глухонемых и слепых терпению и основам дидактики, тот никогда не сможет стать учителем…
Вот несколько записей из тетрадей наших воспитанников.
«Я сегодня встретил своего пациента. Помню, как его душил кашель, как ему не хватало воздуха и сил, чтобы словами выразить свое желание. Он мог лишь слабым движением руки показать, чтобы ему дали кислород. Я вызвал инструктора: через три минуты синева губ прошла, дыхание стало спокойнее – больной прикрыл глаза, уснул. После того, что я увидел, я не имел права не разобраться в том, что такое кислород. Этому мелкому случаю я обязан тем, что нашел свой путь. Вот уже четвертый год я работаю в химической лаборатории при аптеке. Я не вижу всех тех, кому наши лекарства приносят облегчение, но достаточно и этого одного».
«Когда через неделю я вернулся к нормальным людям, у меня было ощущение, что я из темницы вышел на солнце, душу переполняла благодарность, что природа так чудесно уравновесила ресурсы человеческого духа. Я ощущаю в себе всю полноту сил для борьбы за то, чтобы заставить уважать право человеческого духа на полноценное и радостное развитие».
«Я люблю мою школу для умственно отсталых – люблю этих взрослых людей, в которых мысль едва теплится: тем ценнее для меня легкое облако их улыбки, что оно так редко, так вымученно. Бедные, сколько волшебных возгласов изумленного человеческого разума для них останется недоступными. Сам застегнул пуговицу и ждет похвалы: справился с такой трудной и важной задачей. Я уже не сумел бы работать среди нормальных людей, этих заносчивых богачей, столь щедро одаренных природой. Мои хорошие, мои ни в чем не повинные! Весь их грех – что отец был нищим или мать пьяницей, что за ними плохо смотрели в детстве и они выпали из колыбели, что мозг их слишком мал и в каком-то его уголке притаился шрам, что-то омертвело».
Нашу школу обвиняли в том, что она воспитывает целые отряды людей с непостоянными устремлениями и поверхностными знаниями, что наши воспитанники слишком легко переходят из одного отдела в другой, без всякой системы, без плана, что они слишком легко получают отрывочные знания в той или иной области – из отдельных занятий, лекций, популярных брошюр. В обычной школе преподаются – согласно разработанному плану – предметы, которые ученики забывают быстро и безвозвратно, а важнейшую, самую значимую информацию черпают… из газет. У нас же ученик, постоянно устремленный вперед, должен постоянно и углубленно восполнять пробелы в знаниях, иначе он не получит должность, которую ему, пока неготовому, хочется занять; а если бы он ее и получил, то жизнь его мгновенно отбраковала бы.
Непостоянство стремлений – лишь видимость. Наш воспитанник, учась постоянно, а следовательно, не теряя времени, одновременно ищет тот угол зрения, который более всего отвечает его склонностям: получая «общее» жизненное образование, он «дозревает» до специализации в одном направлении. «Дозревают» одни раньше, другие позже – но лишь в редчайших случаях настолько поздно, как это бывает в государственных школах…
Здесь не место перечислять те научные труды, которые подарила миру наша школа жизни.
В деревне новенький: он учится умываться, одеваться, застилать кровать, чистить одежду и обувь, обслуживать себя за столом, узнает, что такое школа жизни, знакомится с планом занятий. Одновременно он получает самое общее представление о том, чем занимается каждый из отделов школы. Это не мертвая наука, по рисункам и муляжам, – наш деревенский лагерь выстроен и живет по образцу школы жизни; здесь тоже есть библиотека, мастерские, ферма, больница; отсутствует всего несколько отделов, и если о них новичку пока только рассказывают, то он знает, что увидит их через две недели, через десять дней, через неделю, завтра.
Приехавшему из деревни новому воспитаннику выделяют место в столовой и кровать с тумбочкой в спальне. Вместе с инструктором он идет в класс, где слышит продолжение лекции, прерванной вчера в деревне: о разделении города на районы, об улицах, о нумерации домов и квартир. Сегодня, однако, он узнает также, каков план на два ближайших дня; узнает, в каком отделе будет работать, почему и как долго, чтó посетит сегодня в самой школе и за ее пределами, в городе.
Сегодня он работает в интернате; ему предстоит выполнить ряд действий низшего порядка, то есть самых простых, не очень ответственных и легко контролируемых. Самый короткий срок – пять дней, по часу в день. Минимальный срок растет по мере того, как ученик добровольно выражает согласие осваивать деятельность более сложную и ответственную.
Бегло познакомившись с интернатом (который новенькому уже знаком по деревне), со столовой, узнав план на сегодняшний день, ученик отправляется на дежурство.
Ему предстоит час дежурить в коридоре интерната на этаже, где расположены классы. Здесь он встречается с другим учеником, который, давая ему пояснения, одновременно передает свои обязанности.
– Вот ключ от кладовки, где находится: все, что нужно для увлажнения и подметания пола, тряпка для ванной комнаты, полотенца, таблички с названиями предметов для классов и т. д. На двери висит листок со списком этих предметов и указанием места каждого из них.
Вот список действий, которые в течение часа воспитанник должен выполнить:
1) увлажнить и подмести коридор,
2) вытереть раковины и краны,
3) поменять полотенца,
4) поменять таблички на дверях классов,
5) открыть классы за три минуты до начала занятий,
6) проветрить их в течение Х минут (в зависимости от времени года и т. д.),
7) передать дежурство следующему ученику, сообщив ему обо всех неполадках.
Теперь инструктор поручает новенького члену комиссии по сбору данных. Вместе они выходят за пределы школы, и новичок по дороге на практике учится искать адреса. Они посещают две или три семьи, собирают информацию; новый ученик с интересом прислушивается к разговорам – беседам воспитанника школы жизни с самой жизнью.
В тот же день он посещает некоторые другие отделы школы, вечером смотрит спектакль, а затем пишет отчет о первом деятельно проведенном дне в новой среде…
Не опасайтесь, мы не перегружаем новенького впечатлениями: во сто крат больше он получил бы их во время игры в индейцев, чтения сказки о волшебнике или слушая о Сотворении мира на уроке Закона Божьего. Не опасайтесь также, что он почувствует себя одиноким или оробевшим в новой среде: он уже знаком с ней по деревенскому лагерю, а кроме того, моментально находит общие интересы с товарищами, стоящими на таком же уровне интеллектуального развития, – со стоящими же выше знакомится пока пассивно, наблюдая за их работой…
Завтрашний день будет отличаться от сегодняшнего тем, что дежурство в коридоре новенький проведет самостоятельно и, если возникнет желание, займется другой работой в спальне, в кухне или в столовой интерната.
На пятый день новый ученик уже выступает в роли инструктора, передавая свои первые обязанности новому коллеге. За эти пять дней он познакомился с фермой, с мастерскими, с самыми разными областями деятельности, видел целый ряд работ, выполняемых товарищами, и пока смутно ощущает, что туда или сюда хотел бы вернуться: рассмотреть и расспросить поподробнее, а может, и самому попробовать.
– Что это такое? Зачем? Почему?
На каждый из этих вопросов он получает краткий и исчерпывающий ответ человека, который знает, – знает, потому что сам этим занимается, а не слышал или прочитал. Новенький понимает, какой путь можно выбрать и сколько нужно пройти по этому пути, чтобы суметь самому взяться за привлекшую его работу.
И медленно, осторожно он берет на себя те или иные обязательства. Медленно, потому что правила ограничивают количество выбранных одновременно должностей, а осторожно, потому что опыт показывает юному работнику: не следует слепо доверять первому впечатлению – оно бывает обманчиво, а взятые на себя обязательства придется выполнять.
Какая школа учила этой важнейшей, подлиннейшей правде жизни – что за мелкое упущение, минутное упоение расплачиваешься годами, десятками лет страданий; какая школа, скажите, учила этой премудрости постепенно и последовательно?
Каждого ученика чутко сопровождает мысль врача-педагога. Диагноз духовного и физического состояния, поставленный новичку в деревне, дополняется здесь ежедневными отчетами и самого ученика, и всех тех, с кем он работает в течение дня. Нет необходимости спешить и навязывать ему советы и указания – пускай блуждает и ищет; просто нужно внимательно следить, чтобы в решающий момент прийти на помощь.
Опыт показал, что сначала раз в десять дней, а затем раз в пять воспитанник должен посещать врача, – мы поначалу думали, что наоборот, и именно так поступали в первые годы существования школы.
С каждым днем ученик все лучше ориентируется в окружающей действительности, врастает в новую среду, освобождается от опеки своего руководителя, которого заменяет теперь ряд инструкторов – специалистов из разных отделов школы. Постепенно расписание заполняется занятиями, в которых новичок из зрителя быстро превращается в работника, из слушателя – в учителя, потому что пассивная роль надоедает и хочется попробовать собственные силы.
Теперь перед ним выбор: связать себя на долгое время с деятельностью низшего порядка – или как можно быстрее получить знания, необходимые для выполнения работ порядка более высокого.
Именно поэтому, хотя никто никого не заставляет, обучение письму, орфографии, каллиграфии и счету занимает столь же важное место, как в любой другой школе: просто все происходит гораздо быстрее и осознаннее. Поэтому интересные дополнительные занятия по общему развитию пользуются успехом: они позволяют отдохнуть после работы.
Есть и должны быть умы менее и более ценные, но никто первых не презирает и не терзает, а вторых – не развращает восхищением и наградами. Каждый делает то, на что он способен, – и, добросовестно выполняя свою работу, все пользуются одинаковым уважением.
Даже если бы мы поверили в ту очевидную ложь, что дети пролетариата – личности духовно менее ценные, чем дети буржуазии, то и тогда было бы преступлением заставлять их жить в подвалах впроголодь. А ведь дела обстоят именно так.
Дети нашей школы – это дети рабочего народа, а сколько они дали умов прекрасных, богатых, совершенных…
Газета, издаваемая школой, содержит объявления обо всех вакантных должностях и краткую информацию о каждой из них. Кроме того, ученик может найти там расписание занятий, лекций и собраний на каждый день и заранее все для себя спланировать.
Нет в нашей школе преступлений и проступков, потому что из деревни приезжают уже здоровые дети, а все потребности этих здоровых детей школа удовлетворяет, предоставляет им условия, способствующие их нормальному развитию, не оказывает давления, внимательно выслушивает все желания и вовремя принимает меры, дает интересную, разнообразную работу, а также возможность здорового отдыха. Суд нашей школы рассматривает только один вид дел – мелких недоразумений между учениками, причем только среди младших, и то крайне редко. Единственное наказание – требование, чтобы виноватый извинился, или временный запрет на работу в коллективе. Однако такого ни разу не случалось – ссора всегда оказывается недоразумением, которое быстро разъясняется.
Таким образом, огромная машина плавно движется вперед, без потрясений, без отклонений в сторону – что за чудесный прогноз на будущее свободного, освобожденного, радостного человечества!
Мы уже сегодня общество: ищем друг друга. Ищут, однако, и животные, чтобы спариваться, более сильный зверь ищет более слабого, чтобы его сожрать или отобрать у него добычу, а слабый бежит от него, прячется. Человек тоже ищет человека лишь затем, чтобы что-нибудь у него украдкой отнять. Мы не обмениваемся равноценными услугами, ничего не строим общими усилиями, всем руководит случайность – случайность рождения, доброй или злой человеческой воли, открытия… короче, всего.
Вопрос получения пищи стоит в нашем обществе на том же уровне, что и у животных; по утрам самец и самка выходят на охоту и приносят пищу потомству; а если им это не удастся, потому что они слишком ленивы, или больны, или эгоистичны, то потомство умрет от голода.
Какой прогресс мы наблюдаем, если говорить о проблеме питания нашего цивилизованного человеческого общества? Те же самые вонючие кухни, которые существуют у самых диких народов, когда жизнью одного человека жертвуют, чтобы накормить четверых. Четвертая часть человечества! Нет, у нас, конечно, есть еще тысячи и сотни тысяч столовых, молочных, кондитерских, ресторанов – предприятий, созданных для того, чтобы как можно более дорого продать как можно более дешево закупленные и как можно дешево произведенные продукты питания.
Пьянство, азартные игры и разврат свили себе теплое гнездо там, где люди могли решить одну из самых важных социальных проблем. И здесь, как и повсюду, конкуренция не влияет на цены в смысле уменьшения жажды предпринимателей получить как можно бóльшую прибыль, а ведет к подделке товаров, к деградации вкусов публики, к эксплуатации. Львиную часть доходов получает из сего мутного источника государство, которое на эти средства содержит армию и строит дурные школы…
Так же плохо, если не хуже, обстоит дело с другой важной общественной потребностью – жильем. Здесь звери счастливее людей, поскольку обладают ценным правом устраивать себе собственными силами собственные лежбища и укрытия. Вопрос жилья превратил в сказку так называемый семейный очаг. Каждый большой городской дом и почти каждая деревенская изба являются сегодня большим интернатом, и говорить открыто о том, что там происходит, означало бы навсегда положить конец легенде о святости так называемой неделимой семьи.
Ответом на выявленные нашим отделом столовой и дома для рабочих факты и обнародованные проблемы стал призыв строить народные кухни и устраивать новые колонии для рабочих. Это такая малость в сравнении с масштабом вопроса, который мы поставили перед власть имущими!
Пока мы не обеспечим всех людей хлебом, крышей над головой и возможностью духовного совершенствования, не стоит предаваться иллюзиям, будто мы заслуживаем право называться человеческим обществом.
Если паровозу, машине, станку дать меньше угля, воды или масла, чем нужно, – паровоз, машина, станок тут же остановятся. Если ребенку дать меньше, чем нужно, воздуха и еды, ребенок сможет выполнять действия, связанные с жизнедеятельностью, но ослабеет и будет хуже развиваться. Если он ежедневно тратит десять единиц энергии и две откладывает про запас, экономит, укрепляется ими, растет, значит ему требуются двенадцать единиц энергии; однако если мы дадим ему всего десять, он будет тратить девять, а расти за счет одной – то есть расти медленнее и хуже: его легкие, сердце, печень, почки, мозг окажутся слабее к моменту завершения периода развития и начала периода равновесия.
Дальше. Если на удовлетворение потребностей зрелого организма требуются двадцать единиц энергии, а человек получает только шестнадцать, – недостаток четырех единиц придется покрывать из запасов, придется экономить силы, то есть хуже работать и восполнять это отсутствие легко сгораемым материалом – водкой. Государства прогрессивные тем отличаются от отсталых, что в них больше больниц для умалишенных и чахоточных. То есть мы играем в странную игру: даем пожару разгореться, а когда он посягает на наше имущество, тогда, тратя массу сил и средств, начинаем его гасить.
Отсталые государства не заботятся даже о больницах, полагая, что матери наплодят им новых рабов. И странно, что в речах депутатов парламентов не слышны эти простые истины: больниц не напасешься, мы обанкротимся.
В столовой воспитанники учатся не тому, как выдавать тарелки с супом в обмен на талоны, в доме для рабочих они учатся не тому, как выписывать квитанции: как и в других отделах школы, они учатся из увиденных живыми глазами фактов делать живые выводы – и лишь тогда тщательно углублять их теорией, которую дает наука.
Количество единиц, необходимое для поддержания жизни, то есть механизмы, регулирующие все наше существование, определяющие всю нашу деятельность – физическую и интеллектуальную, механизм сжигания энергии ради всевозможных проявлений жизни, – обо всем этом не ведают не только широкие массы, но и подавляющее большинство врачей.
Насколько же убоги методы исследований в этом направлении, как слабы усилия по их совершенствованию, как ничтожны результаты практических исследований.
Все знают, что человек должен дышать и есть, потому что иначе быстро умрет, все знают, что он должен есть достаточно, иначе ослабеет и заболеет; но закрывают глаза на то, что человек – машина, которая точно так же перерабатывает жиры, белки и углеводы для строительства зданий и создания шедевров, как паровой двигатель перерабатывает силу сгорающего тепла в движение, то есть в работу.
Потому что мы не умеем связать увиденное с прочитанным; потому что жизнь и книга для нас существуют порознь; потому что школа учит нас тому, что с жизнью никак не связано; потому что нас никто не научил «верить» книге. Как утреннее «Отче наш» нисколько не связано с распорядком дня, потому что ни Царства Божьего мы не ожидаем, ни грехи не прощаем, так «Отче наш» физиологии или химии или физики – ни одной буквой не влияет не наши действия и мысли. Там религия – тут жизнь, там физиология, а тут – опять же – жизнь. Два мира, земля и луна, школа и двойки, экзамены, дипломы, должности, протекции, повышения, премии, театр, вечерняя газета, жена и дети…
Ученики нашей школы видят нити, которые связывают завтрак рабочего с толстой книгой, стоящей на четвертой полке библиотечного шкафа, и удивительной машиной, полной трубочек, реторт, винтиков и указателей, рассчитывающих количество и качество вдохов и выдохов, выделений и прочего.
Поэтому они не забывают, поэтому выучивают назубок и своим проверенным жизнью знаниям доверяют.
Что бы сказали люди, изобрази художник на огромном полотне такой пейзаж: все предметы одинаковой величины и все на первом плане? Дерево, камень, трава, белка, песчинки и солнце – все в два локтя высотой, в локоть шириной, яркие пятна на черном фоне. У дерева одинакового размера ствол, ветви и листья; нос белки такого же размера, как хвост, тело и лапы. Никаких пропорций и никаких законов перспективы.
Это было бы творение умалишенного.
А ведь именно в виде такого пейзажа подается сегодня молодежи наука. Сведения не подразделяются на более важные, первоочередные и дополнительные, менее и еще менее важные, на то, что нужно помнить так, как всю жизнь русские дети помнят басни Крылова, а французские – Лафонтена, и то, что помнить следует условно, – скорее, надо знать, в какой книге эту информацию можно найти, если она понадобится.
Этот огромный труд классификации всех достижений науки и всей накопленной информации выполняет общими силами наша школа и будет им заниматься, пока жива.
Старая школа требует: кто немедленно не запомнит подробности Пунических войн, тот безвозвратно потеряет год жизни. Жизнь требует: кто не лечит сифилис, тот потеряет целое десятилетие жизни и погубит десятки других жизней. На пейзаже знаний безумного художника действия авантюриста, действовавшего две тысячи лет назад, займут столько же места, сколько одна из наиболее животрепещущих и актуальных проблем сегодняшнего дня…
Ученик наш сталкивается с фактом: сизые губы больного. Чтобы объяснить ему причину, нужно коротко рассказать о строении сердца и легких, кожи и слизистых, кровообращении, составе крови и химии дыхания, жизни. Какие-то детали он уже постиг на ферме, в интернате или в читальне. Почему мы открываем окна в спальнях, зачем удобряем землю?
– Мы знаем… Мы предполагаем… Пока не знаем…
Учебники мертвых школ никогда не предполагали, никогда не признавались, что мы чего-то не знаем, а если и признавались, то редко и себе под нос, при этом никогда не добавляя, что мы стремимся узнать и непременно узнаем. Отсюда тупая вера в догмы, которая парализовала все творчество, инициативу, самостоятельность молодежи.
Наш воспитанник, переходя от разрозненных фактов, от тысяч подмеченных деталей к теории, к их классификации, переживает все безграничное наслаждение великих мастеров синтеза – переживает высокий экстаз Дарвина и Маркса, Коперника и Вирхова, Канта и Пастера.
Из хаоса вырисовывается прекрасный мир!
Общество наконец согласилось, что школа жизни воспитывает здоровых, уравновешенных, эффективных работников. Однако оно не в силах уразуметь, каким образом ученик нашей школы может за год пройти всю программу государственной гимназии и сдать экзамен. Это делают те немногие наши выпускники, кому необходим официальный аттестат. Как это было бы возможно, не развивай наша школа память своих учеников?
Наивные люди! Если в мозгу есть специальный центр памяти – как плачевно он выглядел бы в тех случаях, когда вы беретесь за его развитие.
Научный отдел нашей школы, изолированный от гомона жизни, не утрачивает связи с целым.
Мы построили его в стороне, богато украсили, увили зеленью, огородили решеткой.
Мы допустили ошибку.
Наши мастерские существуют во всех отделах школы – гомон жизни им не помеха. Только немногочисленные наши воспитанники на некоторое время скрываются в уединении.
Мы хотели создать для принцев духа царские мастерские, дать им еще больше света и пространства, больше удобства, чем того требует нормальное развитие, хотели подчеркнуть наше преклонение перед ними и их трудом.
И там воцарился холод средневековых монастырей – несмотря на свет и роскошь.
И оказалось, что наши историки предпочитают работать в общей библиотеке, естествоиспытатели и техники – в общих мастерских.
Хотя наши исследователи черпают факты для своей работы из книг, им требуется окружение живыми людьми, которые будут пользоваться результатами их трудов.
Ученик наш не может быть ученым, не будучи одновременно учителем. Он должен знать, что кто-то интересуется его работой и продолжит ее, он должен видеть последователя, чтобы быть уверенным в том, что не умрет, и слушателя, чтобы не чувствовать себя одиноким.
Так создаются элитарные школы – богатые сплоченностью и напряжением духа.
В нашей школе – сотни школ, и как многочисленна та, что насчитывает шестерых учащихся!
Слишком много вопросов предлагает жизнь, слишком разнообразны оттенки человеческого духа, чтобы за одним столом могли пировать большие компании. А ведь именно пиром является каждая теоретическая работа – работа на будущее – в то время, когда сегодняшний день еще требует хлеба и хлеба…
И есть ученики, которые, несмотря на все это, не вписываются ни в одну из тысяч ячеек нашей школьной сети, которые выбиваются из каждой из тысяч программ – и творят, или ищут, или только мечтают о собственном, туманном, неопределенном, далеком. И даже этих немногих школа наша не делает неудачниками. Если они не дают ничего реального, то в любом случае дарят свои мечты. В их мистическом ожидании чуда мы найдем элементы собственной души и – собственной уверенной дорогой пойдем дальше.
У нас есть свой Фламмарион, есть свои математики, но нет неудачников.
Вопрос развлечений и отдыха был так же мало исследован, так же случайно и спорадически рассматривался, как все прочие проблемы; было лишь известно, что на этой потребности человеческого организма, как и на всех остальных, можно зарабатывать, – что с успехом и делалось. Как репродуктивные потребности использовались для создания домов явного и тайного разврата, так и потребность в развлечениях удовлетворялась при помощи игорных домов, душных театральных будок, глупых романов, изготовляемых центнерами и печатающихся из номера в номер в дешевых газетах, скучных и бездумных танцполов, модных санаториев, диких цирков и зверинцев, развратных пристанищ несчастной музы. Повсюду оглупление алкоголем было направлено на то, чтобы одурманить сознание публики и подарить ей иллюзию веселья.
На балах девки и бабы безудержно поливали себя духами, при помощи которых фабриканты – руками потных работников – подражали запахам живых цветов, стискивали себе печень и кишки, чтобы этим мучением и преступлением перед природой добиться соответствия выработанным торгашами и обманщиками канонам красоты, обнажали дозволенное традицией количество квадратных сантиметров кожи, посыпая ее пудрой, завивали каждые несколько лет волосы в новые трубочки и иероглифы – и, словно средневековые безумцы, кружились в горячем кубе зала или топтались туда-сюда в такт музыке, имитирующей волнение золотой нивы или размеренный скрип пружинного матраса.
А мужчины то и дело отходили в сторону, чтобы принять еще дозу табаку и, вытирая пот со лба, прикинуть, чье приданое захапать и с кем, не подвергая себя риску получить по морде, провести пару любовных ночей.
Так развлекались целые поколения несчастных угнетателей, и ради этого трудились бесконечные толпы несчастных угнетаемых.
Проклятие чудовищного недоразумения тяготеет над человечеством, и врагами его называют тех, кто хочет противопоставить этому проклятию свою мощную волю.
Развлечением для нашего ученика является то, что он сменяет работу в больничной палате на труд на пашне, а отдыхом – то, что он оставляет торговый зал и час проводит в астрономической обсерватории, химической лаборатории или прозекторской, – то есть смена видов деятельности, среды, получение новых впечатлений. Вынужденным работать в существующих условиях, среди людей испорченных и не подготовленных к нашим реформам, – мы даем им также освященные традицией развлечения. Но помимо этого – и наши собственные, единственные в своем роде лекции.
Рассказ об истории своей жизни счастливых, оздоровленных нашей школой людей. Рассказ фанатичного приверженца какой-либо идеи о своих взглядах. Рассказ о причудливой истории предмета, оставленного в нашем ломбарде. Рассказ о том, как была задумана некая работа. Рассказ о том, что пока остается неизвестным в той или иной области знаний.
И тысячи людей устремляются к нам, чтобы получить эти впечатления, и питаются роскошью нашей богатой ими жизни.
Десятки лодочек, которыми управляют наши ученики, перевозят гостей воскресных развлечений на Остров и – удивленных, растроганных, взбудораженных верой в будущее, трепещущих радостью мечтаний – в сумерках привозят обратно; и вот уже исчезают в узких городских улочках наши случайные спутники по ощущению, что эта школа воспитывает других людей, которые сильнее, лучше и счастливее, которые принадлежат к иному, новому поколению свободных граждан, независимых работников.
Кто скует кандалами дух, если тот привык брататься с черной тучей бури и ясными лучами солнечного дня? Кто поработит мысль и заставит ее пресмыкаться, если с детства ее отчизной был гранит величественных вершин? Кто прикажет верить в ложь разуму, если тот постиг азбуку истин десятка областей жизни?
На самом деле – как печальны эти люди, идущие по художественной галерее, смотрящие на увешанные картинами стены – и не любящие ни одной из них, потому что полагается любить все. Печальны те, кто вынужден обожать тысячи мелодий, потому что так принято, кто должен пройти сто узких дорожек, а потом, утомленный, выбрать одну и брести по ней до гроба.
В нашем лесу жизни каждый прокладывает собственный путь, имеет право сойти с него, имеет право двигаться медленнее или быстрее, имеет право вернуться на покинутую полянку, которая оставила добрые воспоминания, имеет право на широкий и неограниченный выбор собственного пути и на совет, подкрепленный опытом и теорией серьезного наставника. И поэтому наши воспитанники не ощущают усталости от работы как таковой и не нуждаются в развлечениях.
Плавательный бассейн и гребля позволяют выплеснуть накопленную и не израсходованную в работе энергию.
Наши исследования в области детских игр не раз подтверждали гипотезу: эти игры являются или желанием изменить условия деятельности, или поиском новой информации – неосознанной жаждой подняться на более высокий уровень интеллектуального развития, или потребностью разрядить мышечную энергию, которая душит, не имея выхода, или дурным азартом, почерпнутым от окружения, стремлением занять место лидера и подчинить себе ровесников – потребностью власти.
Когда мы трясем перед глазами младенца блестящим предметом или стучим у него над ухом погремушкой, он не «играет», как нам это представляется, а внимательно следит за предметом, словно исследователь, который трудится над решением таинственной задачи, который наблюдает неизвестное явление, готовясь из отдельных искр понимания сложить светлое и гармоничное целое.
Просматривая свои записи, я ищу последнюю главу и не нахожу ее. Бесконечной будет моя работа, ибо бесконечна жизнь, и приблизительной, ибо не может быть другой, так как она отвечает на тысячи вопросов в сотнях тысяч областей этой жизни. Любая энциклопедия уже спустя год требует дополнений, а каждые несколько лет – кардинального пересмотра, изъятия устаревших истин, переименования их в достойные внимания этапы вчерашнего дня, связующие его с днем завтрашним.
Напрасно я ищу последнюю главу, – это все равно что задаваться вопросом: когда будут заложены последние камни в фундамент нового здания нашей школы или разобраны строительные леса последних школ жизни – первых за всю историю человечества, которые заслуживают носить священное имя народной школы?