Одиночество ребенка
У-у-у, осторожно. Это непросто. Заблудишься. В столь разных направлениях разбегаются тропинки, столько следов – свежих и затоптанных, больших и маленьких, на снегу, на песке. С дороги собьешься.
Одиночества нет. Есть разные и по-разному одинокие люди, есть по-разному одинокие мгновения. Нет одиночества – пустого и молчаливого? Ты бдишь, ждешь, прощаешься, борешься, ищешь – в хаосе, в тишине – неприкаянный, сиротливый. Вроде бы знаешь. Нет-нет. Показалось. Нет-нет. Одиночество доброе – да – приятное, и спокойное, и жесткое, и жестокое: его тепло, холод – это полынь или мед?
Снова один, дальше все время один – или наконец один? Одинокая избушка, башня, дворец, руины? Один в толпе, которая вокруг тебя или в тебе. Одиночество седое, зрелое, его или ее (потому что разное у него и у нее). Бунтующее одиночество юной тоски и порывов. Угрюмое, нетерпеливое, капризное одиночество на пороге молодости – одиночество первых вопросов: почему, как, в какую сторону, куда, к чему?
А есть – да – одиночество ребенка. Есть. Он хочет, чтобы мама была его и только его – и папа, и мир, и звезда с неба. И, наивно удивленный, болезненно испуганный, замечает, что нет – что один так, а другой иначе, а он сам должен искать и находить, – никто не выручит, не поможет. И он начинает строить свое здание – в сосредоточенном одиночестве, хорошо, если приязненном, не чуждом, не враждебном.
Когда я думаю (случается), что хватит, что конец близок, – и только сомнительное нечто (последнее здесь и первое там), по другую сторону, успокаивает, – утешаю себя тем, что не менее утомительный и трудный момент я уже пережил, – момент рождения: первый вдох, первый взгляд. Жизнь – удивительное существо, несколько шумное и сложное – и тело, и дух…
Боль матери. О да! Но и его тоже – ребенка, – когда что-то сжимает кости черепа, когда чужая сила – первый крик. Воздух, словно кинжал в горле. В груди душно, внутренности словно наполнились ледяным холодом. Неумелый, беспомощный, голый и одинокий. Дрожит. Первая волна крови – уже своей собственной. Первое купание – непонятные, шершавые, болезненные прикосновения. Чужие стихии – воздух и вода.
Получилось. Дышит. Живет!
Первая спокойная сладость теплого молока. Грудь. Получилось. Сосет. Изумление, чудо. Надо – губами, языком, носом, горлом, глотанием! Первое трудное, неумелое принятие пищи. И – благословенный сон.
Первый испуганный взгляд. Вокруг свет, тени, тучи, звуки далекого мира. Что-то происходит? Его собственная, одинокая жалоба, когда больно.
Вздрогнул, потянулся, жмурится. Пошевелил головой, зевнул, вздохнул, румянец, морщит лоб, разглаживает, сто гримас лица, движения губ, рук, ног – лежит, смотрит. Познает себя!
Потому что пока все, что возле него, вокруг, над и внутри, – вместе – одно – неисследованное, неведомое. Подушка и мать, сияние лампы и тиканье часов – одно таинственное и большое целое (здесь, в комнате, там, за окном), и он – мутный хаос, загадка величайшая, первостепенная.
Смотрит, ждет. Проходят столетия. (Время ребенка не знает календарей.)
Ты исследуешь. Пробуешь. Упражняешься, юный гражданин. Хочешь узнать, выудить из хаоса. Извлекаешь из себя и впитываешь жизнь – другую, новую, тревожную, непонятную – уже гениально предчувствуемую и желанную.
То и дело на пятнистый сон младенческого ожидания ложится черный сон, когда, на сторонний взгляд, ничего не происходит. Трудолюбивый сон, который раскладывает, классифицирует, укладывает, строит – вот, улыбается – о-о-о, удивленный – о-о-о, страх – протест – не разрешает – соглашается – не хочет – требует – и спокойная тишина.
Мгновения – века – истории одного существования.
Он уже знает.
Есть духи добрые, заклятием-криком можно их призвать – ребенок успокаивается, услыхав знакомые шаги, предвестье того, что над его одиночеством склонится теплое, знакомое облако – и успокоит, даст, насытит, покормит – милосердная – кто? – мать.
Он исследует свой голос, собственное участие в хоре звуков. Кто они, откуда, с каких пор, где я???
Он исследует собственные руки, поначалу такие же чужие тени – непослушные, непонятные – частые – близкие – знакомые. Они появляются – исчезают – блуждают – теряются – нет их – ищет взглядом, преследует словом, зовет, просит – вот, сосет – смотрит – говорит им: «агу-гу-гу».
Его не выручит (не заменит) никто. Надо самому. Вот он узнал. Чудесный инструмент, который ему принадлежит, который он защищает, который то прижимает к себе, то отталкивает, – позволит бороться, завладевать. Сознательно вытягивает к миру – а-а-а – познать его – благословенный – опасный.
Ведет долгие разговоры – следит – задает вопросы. Думает – думает – думает… Пока не настанет торжественное мгновение творческого вдохновения, когда сначала неуверенный, светлее, смелее – и знает, уже раз и навсегда знает: тень руки, которую я вижу (это единственное, что послушно и мое), – это я!
Я призываю покориться его стараниям победить. Не играет астроном, исследуя бесконечность. Не играет бактериолог, следя за движениями жизни под микроскопом. Не играет путешественник, прокладывая тернистый путь к неведомым вершинам. Точно так же не играет младенец, исследуя неведомый мир своих рук, далекие гармонии ног. Вслушиваясь в собственное гуканье – это другое странное «я», которого он не видит, не может охватить, – а ведь оно важно, чтобы соединиться с жизнью, которая течет, действует, бурлит вокруг него, полна чужих приказов и запретов, аргументов и требований.
Слово? Не тешь себя иллюзиями. Оно тоже разочаровывает и подводит. Многое объясняет, но и обманывает (бьет и ранит).
Одинокое слово твое, детка, – только ты один его понимаешь так, как знаешь и чувствуешь, так, как хочешь. Нечасто оно попадает туда, куда нужно, чаще всего повисает в пустоте.
Смотри: ребенок сидит, стоит, ходит. Бежит, обезумев от радости, оторвавшись от чужой силы, которая носила, водила, поддерживала и сдерживала: Я сам. Я сама!
И падает или останавливается, и смотрит вниз, и проверяет, что это за волшебный ковер, что за крылья у него выросли, – ноги, которые несут, – я, моя власть.
Бьет палочкой по голове и смотрит: что это, что надо мной, какие там неисследованные полюса? Снова я – и все – голова – мысль, еще труднее, чем речь. А надо понимать, чтобы соединиться с жизнью, с миром, с собой. Познавай!
Всегда: один пальчик, два пальчика, пять, потом десять. Уже не пальцы: сто, тысяча, миллион. «А» и «Я» – столько слов, картин, символов…
Поранился (нож, стекло) – кровь, что это? Слышит: в груди сердце стучит. Что это? В зеркале собственное отражение: «Ляля» – нет – я! Первый раз заметил себя в материнских зрачках: о-о-о – и здесь – и везде – я!
Бежит за бабочкой, догоняет, вот она; нет – улетела и села неподалеку; снова искушает и манит – близко, снова далеко. Так придется догонять каждую истину и каждую любовь.
Собачка, птица, насекомое, брат, отец, мяч, конфета, кукла, бусинка, капля, паутинка – большое, маленькое. Крапива укусила – оса – вода обожгла.
Мать спрашивает, можно ли уже показывать буквы, не слишком ли рано? Она не знает его одинокой работы, когда он собирает, сопоставляет, выбирает, забывает и запечатлевает в памяти, чтобы подняться выше, чтобы сохранить на завтра, надолго, навсегда.
Ты учишь, советуешь, объясняешь. Но под его контролем и цензурой. Он сам перерабатывает, усваивает и отвергает. Чего он в одиноком усилии своего внимания и сна не постигнет и не добудет – останется лишь звуком, чужим творением, навязанным бременем. Не вырастет, не загустеет.
Ты только дала ему молоко, кашку. Дальше он должен уже сам: смешать, переварить, превратить в кровь, оживить кислородом дыхания – удивительный химик, магистр снабжения – распределить, накормить миллиарды клеток – соединить и построить (удивительный архитектор!), сформировать (художник!) свой рост, развитие и мысль, чувство, волю.
Творческое его одиночество и самостоятельный труд, стремление узнавать – радость и печаль, любовь и гнев – долгий путь – один всегда и несмотря ни на что – поиски, ошибки, неудачи – поражения и победы – борьба с собой, с жизнью.
Маленький мальчик говорит своей лошадке (кажется, на колесиках):
– Видишь, лошадка, у тебя нет мамочки, а у меня есть. У тебя нет папочки, а у меня есть. Но я тоже один-одинешенек на свете…
Одиночество юности
Сперва разговор с ее матерью. Я – что лучше оставить ее в покое, потому что если уж родная дочь с родной матерью, – я-то что могу сделать? Недоверчивая, пресыщенная морализаторством. Такая умница-разумница все знает, а я нет: в этом ее превосходство. Так тебя пригвоздит, что дар речи потеряешь или хуже – начнешь оправдываться. Поймает и обвинит – и осрамишься, старый лис. Прагматичная, разумная, гордая, да что там – попросту наглая. (Я уже не знаю, как с молодежью разговаривать…) И лучше даже, если вызверится, чем если доверится. Посмотрит с упреком – поморгает – и в слезы, и попросит дать полезный совет. «У тебя, – говорит, – есть опыт, я жду, дай рецепт…»
Ну а если она права, не совсем, а так, половинка на половинку, – тогда что? Уж лучше закончить разговор официально, всухую, чем – посмотрит с упреком и заплачет. Что тогда с этим фантом делать? Поцеловать в лобик?
Но матушка уперлась, что, мол, доверяет, что я могу откровенно, если сочту, что это вина родителей, что нужно что-то – да – она понимает дочь – по-разному пробовала, сил уже никаких нет…
Разговор тет-а-тет (так мы решили). Спрашиваю: «Что? Очень плохо?» Она: «Ну, мама говорила, что я не знаю, чего хочу, что у меня в голове винтиков не хватает и вообще кавардак». – «А еще что?» – «А что, этого мало? Мне неприятно, что мама мною недовольна». (И вздох.)
– И всё? Не такая уж убийственная критика. Я бы даже сказал, характеристика скорее располагающая и обнадеживающая. Хочешь – главное, что хочешь, просто не знаешь, чего именно. Не знать – это в определенном смысле достоинство. Нелегко, когда выбор большой. Даже шляпку – тоже не знаешь, какую выбрать, – сомневаешься, примеряешь – и чем их больше, тем труднее. А тут не шляпка, не платье, а жизненный путь. Хорошо, когда знаешь, чего не хочешь. Винтиков в голове не хватает? Я не слесарь, но и пара винтиков – неплохой капитал. Не хватает? Будут. Ты – как человек, только приступающий к строительству карьеры.