1
Я сидел рядом с молоденькой девчонкой, которая не слишком хорошо знала свой план.
– Куда пойдет Роутфорд, две тысячи девятьсот? – спросила она.
– Попробуй кинуть в тридцать третий, – посоветовал я.
С нею заговорил надзиратель.
– Так, говорите, вы из Канзас-Сити? У меня родители в Канзас-Сити родились.
– Да что вы? – откликнулась девчонка. Затем спросила у меня:
– А Майерс, восемь тысяч четыреста?
– Давай в восемнадцатый.
Она была слегка полновата, но готова. Я пас. На некоторое время с дамами завязал.
Надзиратель стоял подозрительно близко к ней.
– Вы живете далеко от работы?
– Нет.
– А работа вам нравится?
– О да.
Она повернулась ко мне:
– А Олбани, шесть тысяч двести?
– Шестнадцать.
Когда я закончил свой поднос, надзиратель обратился ко мне:
– Чинаски, я засекал вам время по этому подносу. У вас это заняло двадцать восемь минут.
Я промолчал.
– Вы знаете, какова норма для такого подноса?
– Нет, не знаю.
– Сколько вы здесь работаете?
– Одиннадцать лет.
– Вы проработали здесь одиннадцать лет и не знаете нормы?
– Именно.
– Вы сортируете почту так, будто вам это безразлично.
Перед девчонкой до сих пор стоял полный поднос. Начинали мы их вместе.
– К тому же вы разговаривали с дамой, сидящей рядом.
Я зажег сигарету.
– Чинаски, подойдите-ка сюда на минутку.
Он стоял перед жестяными ящиками и что-то мне показывал. Остальные сортировщики заработали очень быстро. Я видел, как неистово замелькали их правые руки. Даже пухлая девчонка теперь распихивала как надо.
– Видите цифры на торце ящика?
– Ну.
– Эти цифры указывают количество штук, которые надо рассортировать в минуту. Двухфутовый поднос должен быть разметан за двадцать три минуты. Вы превысили норму на пять минут. Он ткнул в 23:
– Двадцать три минуты – это норма.
– Эти двадцать три ничего не значат, – ответил я.
– Как это?
– А так, что подошел человек с ведерком краски и написал тут цифру двадцать три.
– Нет, нет, это проверено временем за много лет и не раз перепроверено.
Что толку спорить? Я ничего не ответил.
– Мне придется написать вам взыскание, Чинаски. Вас об этом известят.
Я вернулся на место и сел. Одиннадцать лет! У меня в кармане не прибавилось ни гроша с тех пор, как я вошел сюда. Одиннадцать лет. Хоть каждая ночь была длинна, годы летели быстро. Может, все дело в ночных сменах. Или в том, что делал одно и то же снова, снова и снова. По крайней мере, со Стоном я никогда не знал, чего ожидать. Тут же не бывало никаких сюрпризов.
Одиннадцать лет пронеслись в голове. Я видел, как работа пожирала людей. Они словно таяли. Был такой Джимми Поттс с участка Дорси. Когда я только поступил, Джимми был прекрасно сложен, носил белую майку. Теперь его нет. Он опустил свое сиденье почти до самого пола и вцеплялся в табурет ногами, чтобы не упасть. Так уставал, что даже не стригся, носил одни штаны по три года. Рубашки менял дважды в неделю, а ноги еле переставлял. Его убили. Ему было 55. Семь лет до пенсии.
– Не доживу, – говорил он мне.
Люди либо таяли, либо толстели, становились просто огромными, особенно в заднице и талии. Всё от табурета, от одних и тех же движений, одних и тех же разговоров. И я такой – дурнота, боли в руках, шее, в груди, везде. Я спал целыми днями, набираясь сил перед работой. По выходным вынужден был пить, чтобы забыть обо всем. Пришел я сюда весом 185 фунтов. Теперь же весил все 223. Двигалась во мне только правая рука.
2
Я вошел в кабинет советника. За столом сидел Эдди Бибер. Сортировщики прозвали его Тощий Бобёр. У него была заостренная голова, острый нос, остренький подбородок. Он весь состоял из острых углов. И к тому же сам везде искал их.
– Садитесь, Чинаски.
У Бобра в руке были какие-то бумаги. Он их читал.
– Чинаски, сортировка двадцатитрехминутного подноса заняла у вас двадцать восемь минут.
– Ох, не надо херни. Я устал.
– Что?
– Я сказал, не надо херни! Давайте, я подпишу все, что надо, и пойду обратно. Не желаю я этого слушать.
– Я здесь для того, чтобы проводить с вами разъяснительную работу, Чинаски!
Я вздохнул:
– Ладно, валяйте. Разъясняйте.
– Нам надо выполнять производственные показатели, Чинаски.
– Ага.
– А когда вы отстаете от графика, это означает, что за вас сортировать почту придется кому-то другому. А это означает переработки.
– Вы имеете в виду, что это я виноват в тех трех с половиной часах переработки, которые назначают чуть ли не каждую ночь?
– Послушайте, двадцатитрехминутный поднос занял у вас двадцать восемь минут. Вот и все дела.
– Вам виднее. В каждом подносе – два фута. На некоторых – в три, даже в четыре раза больше писем, чем на других. Сортировщики хватают так называемые жирные подносы. Мне до лампочки. Кому-то надо крутиться с тяжелой почтой. Вам же одно подавай: каждый поднос – длиной два фута, и его нужно рассовать за двадцать три минуты. Но мы же не подносы по ящикам рассовываем, мы рассовываем письма.
– Нет-нет, эти показатели проверены временем!
– Может, и проверены. Сомневаюсь. Но если вы засекаете человеку время, не судите по одному подносу. Даже Бейб Рут иногда лажается. Судите человека по 10 подносам или по всей ночной смене. Вы же пользуетесь этим, чтобы прикапываться к тем, на кого у вас зуб.
– Ладно, высказались, Чинаски. А теперь я скажу ВАМ: вы рассортировали поднос за двадцать восемь минут. С этого и начнем. ИТАК, если вас поймают еще с одним медленным подносом, вам придется пройти ПОВЫШЕННЫЙ КУРС РАЗЪЯСНИТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ!
– Хорошо, только можно один вопрос?
– Задавайте.
– Предположим, мне попадается легкий поднос. Иногда они мне достаются. Иногда я заканчиваю поднос за пять или за восемь минут. Ну, скажем, рассортировал я поднос за восемь минут. Если верить проверенной временем норме, я сэкономил почтамту пятнадцать минут. Так могу ли я взять эти пятнадцать минут, спуститься в кафетерий, съесть пирога с мороженым, посмотреть телевизор и вернуться?
– Нет! ВАМ НАДЛЕЖИТ НЕМЕДЛЕННО СХВАТИТЬ СЛЕДУЮЩИЙ ПОДНОС И ПРОДОЛЖАТЬ СОРТИРОВКУ ПОЧТЫ!
Я подписал бумагу, извещавшую, что со мною проведена разъяснительная работа. Затем Тощий Бобёр подписал мою увольнительную, отметил время и отправил меня обратно на табуретку рассовывать письма дальше.
3
Но кое-что по-прежнему еще происходило. Один парень спалился на той же самой лестнице, где застрял я. Спалился он там с головой, засунутой под юбку какой-то девахе. Затем одна из девиц, работавших в кафетерии, пожаловалась, что ей не заплатили обещанного за сеанс орального соития, предоставленного ею одному общему нарядчику и троим сортировщикам. Девицу и троих сортировщиков выперли, а общего нарядчика разжаловали в рядовые надзиратели.
Затем я поджег почтамт.
Меня отправили сортировать бумаги третьего класса, а я курил сигару, перекладывая пачки почты с ручной тележки, и тут подошел какой-то парень и сказал:
– ЭЙ, У ТЕБЯ ПОЧТА ГОРИТ!
Я огляделся. Точно. Язычок пламени поднимался, словно танцующая змейка. Очевидно, чуть раньше туда попал комок горящего пепла с сигары.
– Ох, блядь!
Пламя быстро росло. Я схватил каталог и наотмашь, плоскостью, выбил из огня все дерьмо. Полетели искры. Стало жарко. Как только я погасил одну стопку, занялась другая.
Я услышал голос:
– Эй! Огнем пахнет!
– ТУТ НЕ ОГНЕМ ПАХНЕТ, ИДИОТ! – заорал я. – ТУТ ПАХНЕТ ДЫМОМ!
– Наверное, пора ноги делать!
– Так и пошел тогда к черту! – завопил я. – ПОШЕЛ ВОН!
Пламя обжигало мне руки. Я должен был спасти почту Соединенных Штатов – эту макулатуру третьего класса!
Наконец я взял его под контроль. Ногой столкнул всю кипу бумаги на пол и затоптал остатки тлевшего пепла.
Подошел надзиратель, хотел что-то мне сказать. Я стоял с обгоревшим каталогом в руке и ждал. Надзиратель посмотрел на меня и отошел.
Затем я продолжил сортировать по ящикам третьеклассный мусор. Все сгоревшее откладывал в сторону.
Сигара моя потухла. Я не стал ее раскуривать.
Руки начало саднить, и я сходил к питьевому фонтанчику, сунул их под воду. Не помогло.
Нашел надзирателя и попросил у него увольнительную в медпункт.
Медсестра была та же самая, что, бывало, приходила к моим дверям и спрашивала:
– Ну, в чем дело, мистер Чинаски?
Когда я вошел в медпункт, она спросила то же самое.
– Помните меня, а? – спросил я.
– О да, у вас очень неприятные ночи бывали.
– Ну да, – ответил я.
– У вас в квартире до сих пор женщины? – спросила она.
– Ara. A y вас – до сих пор мужчины?
– Ладно, мистер Чинаски, что с вами случилось?
– Руки обжег.
– Подойдите сюда. Как вы обожгли руки?
– Какая разница? Обжег и все.
Она мне их чем-то промакивала. Одна ее грудь проехалась по мне.
– Как это произошло, Генри?
– Сигарой. Стоял рядом с тележкой третьего класса. Должно быть, туда пепел упал. Вспыхнуло.
Грудь снова уперлась в меня.
– Не дергайте руками, пожалуйста!
Тут она возложила на меня весь свой фланг, пока мазала руки какой-то мазью. Я сидел на табуретке.
– В чем дело, Генри? Что вы так нервничаете?
– Ну… знаете же, как бывает, Марта.
– Меня зовут не Марта. Меня зовут Хелен.
– Давайте поженимся, Хелен.
– Что?
– Я имею в виду – когда я смогу снова пользоваться руками?
– Хоть сейчас, если вам так хочется.
– Что?
– Я имею в виду, на рабочем месте. Она обернула их марлей.
– Мне уже лучше, – сказал я.
– Почту жечь нельзя.
– Это макулатура.
– Вся почта важна.
– Учту, Хелен.
Она подошла к своему столу, я – за ней. Она заполнила мне увольнительную. В своем беленьком чепчике она выглядела очень мило. Надо будет придумать, как сюда вернуться.
Она заметила, как я разглядываю ее тело.
– Ладно, мистер Чинаски, мне кажется, вам пора.
– Ох, да… Ну ладно, спасибо за все.
– Это моя работа.
– Еще бы.
Неделю спустя повсюду висели таблички: НА ЭТОМ УЧАСТКЕ НЕ КУРИТЬ. Сортировщикам курить запрещалось, если они не пользовались пепельницами. С кем-то заключили контракт на производство этих самых пепельниц. Смотрелись они славно. Причем гласили: СОБСТВЕННОСТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВА СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ. Сортировщики их по большей части сперли.
Я, Генри Чинаски, в одиночку реформировал всю почтовую систему.
4
Потом пришли какие-то люди и повыдирали питьевые фонтанчики через один.
– Эй, глядите, какого хера они делают? – спросил я.
Это, похоже, никого не интересовало. Я работал в плоской секции третьего класса. Встал и подошел к другому сортировщику.
– Слушай! – сказал я. – Они забирают у нас воду!
Тот бросил взгляд на поилку и снова принялся за сортировку макулатуры.
Я попробовал других. Те проявили то же самое отсутствие интереса. Я ничего не понимал.
Тогда я попросил, чтобы в этот район вызвали моего профсоюзного представителя.
После долгой задержки он возник – Паркер Андерсон. Раньше Паркер спал в старом подержанном автомобиле, а освежался, брился и срал на заправках, которые не запирали свои уборные. Пытался стать жуликом, но ничего не вышло. И вот он пришел на центральный почтамт, вступил в профсоюз и начал ходить на все собрания, где быстро стал приставом. Вскоре он уже был представителем профсоюза, а затем его избрали вице-президентом.
– В чем дело, Хэнк? Я-то знаю, что ты с этими буграми и без меня справишься!
– Ты меня не подмасливай, крошка. Я уже двенадцать лет профсоюзные взносы плачу и еще ни черта не просил.
– Ладно, что тут не так?
– Питьевые фонтанчики.
– Питьевые фонтанчики не так?
– Нет, черт возьми, с питьевыми фонтанчиками все так. А вот то, что с ними делают… Смотри.
– Смотреть? Куда?
– Вон туда!
– Я ничего не вижу.
– Вот именно. В этом – суть моей кляузы. Там раньше был питьевой фонтанчик.
– Значит, его убрали. Что с того?
– Слушай, Паркер, я б не возражал, если бы убрали один. Но они через одну выдирают поилки по всему зданию. Если мы их не остановим, они и сортиры через один закроют… А что дальше – я и представить себе не могу…
– Хорошо, – ответил Паркер, – чего ты от меня хочешь?
– Я хочу, чтобы ты оторвал задницу и выяснил, зачем убирают фонтанчики.
– Хорошо, до завтра.
– И постарайся хорошенько. Профсоюзные взносы за двенадцать лет – это триста двенадцать долларов.
На следующий день Паркера мне пришлось разыскивать. Ответа у него не было. И на следующий день, и потом. Я сообщил Паркеру, что устал ждать. Я дал ему еще один день.
Назавтра он подошел ко мне в перерыве на кофе.
– Все, Чинаски, я выяснил.
– Ну?
– В тысяча девятьсот двенадцатом году, когда построили это здание…
– В тысяча девятьсот двенадцатом? Так это ж почти полвека назад! Немудрено, что дом – вылитый кайзеровский бордель!
– Ладно, хватит. Итак, в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда его построили, в контракте было указано определенное количество питьевых фонтанчиков. При проверке же почтамт обнаружил, что их установили в два раза больше, чем полагалось по первоначальному контракту.
– Так, ладно, – сказал я, – а какой вред может быть от того, что их в два раза больше? Служащие ведь не пьют больше воды.
– Правильно. Но питьевые фонтанчики случайно немного выпирают. И мешают проходу.
– И?
– Хорошо. Предположим, служащий, у которого есть ловкий адвокат, стукнется о питьевой фонтанчик? Скажем, его прижмет к фонтанчику тележкой с тяжелыми мешками журналов?
– Теперь понимаю. Фонтанчика там быть не должно. Почтамт оштрафуют за халатность.
– Точно!
– Хорошо. Спасибо, Паркер.
– К вашим услугам.
Если даже он это сочинил, история почти стоила 312 долларов, черт возьми. В «Плейбое» я видал и похуже.
5
Я обнаружил, что единственный способ не отрубиться и не загреметь в ящик – время от времени вставать и ходить гулять.
Фаццио, в то время – надзиратель участка, как-то увидел меня на пути к одной из редких поилок.
– Слушай, Чинаски, каждый раз, когда я тебя вижу, ты прогуливаешься!
– Это ерунда, – ответил я, – каждый раз, когда я тебя вижу, ты тоже прогуливаешься.
– Но это входит в мои обязанности. Гулять – часть моей работы. Я вынужден это делать.
– Послушай, – сказал я, – это входит и в мои обязанности. Я вынужден это делать. Если я посижу на табуретке чуть дольше, я вскочу на этот вот жестяной ящик и начну бегать кругами, насвистывая жопой «Дикси», а «Маменькины детки любят рассыпчатый хлеб» – ротовым отверстием.
– Ладно, Чинаски, забудем.
6
Однажды вечером я огибал угол, прокравшись в кафетерий за пачкой сигарет. А навстречу – знакомая физиономия.
Том Мото! Парень, с которым мы вместе вкалывали при Стоне!
– Мото, ебала ты старая! – сказал я.
– Хэнк! – ответил он. Мы пожали руки.
– Эй, а я о тебе вспоминал! В этом месяце Джонстон на пенсию выходит. Мы тут собрались ему отходную устроить. Знаешь, он же всегда любил рыбу ловить. Мы собираемся взять его на рыбалку на лодке. Может, и ты захочешь поехать и его за борт скинуть, утопить его. У нас хорошее глубокое озеро есть.
– Да нет, блядь, я даже смотреть на него не хочу.
– Но ты же приглашен.
Мото ухмылялся от сраки до бровей. Тут я бросил взгляд на его рубашку: значок надзирателя.
– Неужели, Том?
– Хэнк, у меня четверо детей. Я им нужен на хлеб с маслом.
– Ладно, Том, – ответил я. И отошел прочь.
7
Не знаю, как это с людьми происходит. Я тоже платил алименты, мне нужно было пить, платить за квартиру, покупать ботинки, носки, всю эту хрень. Как и любому другому, мне необходима старая машина, необходимо чем-то питаться, необходимы неощутимые мелочи.
Вроде женщин.
Или дня на скачках.
Когда все на крючке и нет ни просвета, об этом даже не думаешь.
Я оставил машину напротив Федерального здания и стоял ждал зеленого. Потом перешел через дорогу. Пропихнулся сквозь вертушку. Меня тянуло, как кусок железа магнитом. Я ничего не мог с собой поделать.
Я поднялся на второй этаж. Открыл дверь – все они были на месте. Ярыжки Федерального здания. Я заметил одну девушку – бедняжка, всего одна рука. Она будет сидеть здесь вечно. Все равно что быть старым алкашом вроде меня. Что ж, как говорят парни, нужно ведь где-то работать. Вот и принимают все как есть. Мудрость раба.
Подошла молодая черная девчонка. Хорошо одетая и довольная своей окружающей средой. Я был за нее счастлив. Сам бы я рехнулся от такой работы.
– Да? – спросила она.
– Я сортировщик почты, – ответил я, – и хочу уволиться.
Она засунула руку под стойку и вытащила пачку бумаг.
– Все это? Она улыбнулась:
– Вам ведь это под силу, правда?
– Не волнуйтесь, – ответил я, – под силу.
8
Для того чтобы выбраться оттуда, нужно было заполнять больше бумаг, чем для того, чтоб устроиться.
Первая страница, выданная мне, была размноженным обращением городского почтмейстера.
Начиналась она так:
Мне очень жаль, что вы заканчиваете работу в почтовой службе и… – и т. д., и т. п.
Как может ему быть жаль? Он меня даже не знает.
Затем шел список вопросов.
Находили ли Вы понимание в своих надзирателях? Могли ли Вы обмениваться с ними мнениями?
Да, ответил я.
Не находили ли вы надзирателей каким-либо образом предубежденными против расы, вероисповедания, образования или какого-либо связанного с ними фактора?
Нет, ответил я.
Еще такой был:
Посоветуете ли Вы своим друзьям искать работу в почтовой службе?
Конечно, ответил я.
Если у Вас есть неразрешенные трудовые конфликты или жалобы на почтовую службу, пожалуйста, перечислите их на обратной стороне этого листа.
Жалоб нет, написал я.
Тут моя чернокожая девушка вернулась.
– Закончили уже?
– Закончил.
– Я ни разу не видела, чтобы бумаги заполняли так скоро.
– «Быстро», – сказал я.
– «Быстро»? – переспросила она. – Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать, что мы будем делать дальше?
– Пройдемте, пожалуйста.
Я протиснулся следом за ее жопкой между столов куда-то в самый дальний угол.
– Садитесь, – сказал мужчина.
Он не торопясь прочел мои бумаги. Затем взглянул на меня.
– Могу я спросить, почему вы увольняетесь? Из-за мер дисциплинарного воздействия, примененных к вам?
– Нет.
– В таком случае, какова причина вашего увольнения?
– Продолжение карьеры.
– Продолжение карьеры?
Он пристально смотрел на меня. До моего 50-го дня рождения оставалось меньше восьми месяцев. Я знал, о чем он думает.
– Могу я поинтересоваться, что это будет за «карьера»?
– Что ж, сэр, я вам скажу. Охотничий сезон в дельте – только с декабря по февраль. Я уже потерял месяц.
– Месяц? Но вы проработали здесь одиннадцать лет.
– Ну ладно, потерял одиннадцать лет. За эти три месяца охоты в Рукаве Ля-Фурш я могу сделать от десяти до двадцати кусков.
– И чем же вы занимаетесь?
– Ловушки ставлю! На ондатру, нутрию, норку, выдру… на енота. Нужна мне только пирога. Двадцать процентов выручки отдаю за пользование участком. Мне платят доллар с четвертью за шкурку ондатры, три бакса на норку, четыре – за выхухоля, полтора – за нутрию и двадцать пять – за выдру. Тушки ондатры я продаю – а они примерно в фут длиной – по пять центов на фабрику корма для кошек. За освежеванную нутрию я получаю двадцать пять центов. Кроме этого, я держу поросят, курей и уток. Сомиков ловлю. Это делается просто. Берешь…
– Ничего, мистер Чинаски, этого достаточно.
Он вправил какие-то бумажки себе в машинку и застучал по клавишам.
Я поднял глаза: передо мною стоял Паркер Андерсон, мой профсоюзный деятель, старый добрый Паркер, брившийся и какавший на заправках, стоял и улыбался мне своим оскалом политика.
– Увольняешься, Хэнк? Я-то знаю, что ты грозился все одиннадцать лет…
– Ага, еду в Южную Луизиану добряки ловить.
– А у них там ипподром есть?
– Что, смеешься? «Ярмарки» – один из старейших ипподромов в стране!
С Паркером был молоденький белый парнишка – один из племени потерянных невротиков, – с глазами, подернутыми влажными пленками слез. По одной большой слезе в каждом глазу. Они не выкатывались. Это завораживало. Я видел, как женщины сидят и смотрят на меня такими же глазами, прежде чем рассвирепеть и заорать, какой я мерзавец. Очевидно, парнишка попался в одну из множества ловушек и стал Паркеровой шестеркой. В обмен Паркер сбережет ему работу.
Мужчина протянул мне подписать еще одну бумагу, и я оттуда выбрался.
Паркер сказал:
– Удачи, старик, – когда я проходил мимо.
– Спасибо, детка, – ответил я.
Я совершенно не чувствовал себя иначе. Но знал, что довольно скоро на меня подействует, как на того, кого быстро поднимают из глубин моря, причем подействует с особыми выворотами. Как на проклятых попугайчиков Джойс. После жизни в клетке я осмелился пролезть в дыру и вылетел наружу – словно выстрел в небеса. Небеса?
9
Я ушел в вывороты. Я бухал и не просыхал сильнее, чем говенный скунс в чистилище. Я даже поднес к глотке мясницкий нож как-то ночью на кухне – а потом подумал: полегче, старичок, твоя маленькая девочка, может, еще захочет сходить с тобой в зоопарк. Мороженое, шимпанзе, тигры, зеленые и красные птицы, и солнце – спускается ей на макушку, солнце спускается и заползает в волосы у тебя на руках, полегче, старичок.
Когда я пришел в себя, я сидел в своей передней комнате, харкал на ковер, гасил бычки о запястья и хохотал. Спятил, как мартовский заяц. Я поднял голову: передо мной сидел студент-медик. Между нами на кофейном столике в уютной толстой банке сидело человеческое сердце. Вокруг него – а в честь прежней владелицы оно было обозначено «Фрэнсис» – стояли полупустые бутылки виски и скотча, толпились пивные банки, пепельницы, всякий мусор. Я извлек оттуда бутылку и глотнул адской смеси пива и пепла. Я не ел две недели. Бесконечный поток людей втекал и вытекал. Произошло семь или восемь диких попоек, когда я постоянно требовал: «Больше пойла! Больше пойла! Больше пойла!» Я улетал к небесам; а они просто болтали – ну, и мацали друг друга.
– Ага, – сказал я студенту-медику, – ну и чего тебе от меня надо?
– Я собираюсь быть вашим личным терапевтом.
– Хорошо, доктор, первое, что мне нужно от вас, – уберите отсюда это блядское сердце!
– Не-а.
– Что?
– Сердце останется тут.
– Слушай, мужик, я даже не знаю, как тебя зовут…
– Уилберт.
– Так, Уилберт, я не знаю, кто ты такой и как сюда попал, но ты заберешь Фрэнсис с собой!
– Нет, она останется у вас.
Затем он взял свой игрушечный мешочек и резиновую манжетку для руки, подавил на грушу, и резинка надулась.
– У вас давление девятнадцатилетнего, – сообщил он мне.
– На хуй. Слушай, разве это по закону – чтоб человеческие сердца вот так валялись?
– Я за ним вернусь. Теперь вдохните!
– Я думал, что меня почтамт с ума сводит. А теперь еще и ты возник.
– Тихо! Вдох!
– Мне нужен хорошенький кусок молодой пушнины. Вот что со мной не в порядке.
– У вас позвоночник смещен в четырнадцати местах, Чинаски. Это приводит к напряженности, имбецильности и зачастую – к безумию.
– Херня! – ответил я…
Не помню, как этот господин ушел. Я проснулся на оттоманке в 1.10 дня, смерть после полудня – и стояла жара, солнце продиралось через мои драные жалюзи и покоилось на банке в центре кофейного столика. Фрэнсис осталась со мной на всю ночь, тушилась в алкогольном рассоле, купалась в слизистой вытяжке дохлой диастолы. Сидела в своей банке.
Она походила на жареного цыпленка. То есть до того, как его поджарили. Вылитая просто.
Я взял ее, поставил в шкаф и накрыл драной рубашкой. Потом сходил в ванную и проблевался. Закончил, сунулся мордой в зеркало. По всей физиономии повылазили длинные черные волосы. Неожиданно пришлось сесть и посрать. Получилось хорошо и жарко.
Позвонили в дверь. Я закончил подтираться, влез в какую-то старую одежонку и подошел к двери.
– Кто там?
Снаружи стояли молодой парень с длинными светлыми волосами, свисавшими на лицо, и черная девчонка – она не переставая ухмылялась как ненормальная.
– Хэнк?
– Ну. Вы кто, парни?
– Она – женщина. Ты разве нас не помнишь? С вечеринки? Мы принесли цветочек.
– Ох, блин, ну заходите.
Они внесли цветок – нечто красно-оранжевое на зеленом стебле. Осмысленнее прочего, если не считать того, что цветочек загублен. Я нашел вазочку, поставил цветок в нее, вынес кувшин вина и поставил его на кофейный столик.
– Ты ее не помнишь? – спросил парнишка. – Ты еще говорил, что хочешь ее выебать.
Та рассмеялась.
– Очень мило, но не сейчас.
– Чинаски, как же ты без почтамта теперь будешь?
– Не знаю. Может, тебя отъебу. Или позволю тебе отъебать себя. Черт, не знаю прямо.
– Ты можешь ночевать у нас на полу в любое время.
– А можно посмотреть, как вы ебетесь?
– Конечно.
Мы выпили. Я уже забыл их имена. Я показал им сердце. Попросил забрать этот ужас с собой. Я не осмеливался выкинуть его – вдруг студенту-медику оно еще понадобится на экзамен, или срок возврата в медицинскую библиотеку подойдет, или еще чего-нибудь.
И вот мы сходили и посмотрели стриптиз, мы пили, верещали и ржали. Не знаю, у кого были деньги, но, думаю, в основном платил парень, что очень мило для разнообразия, а я все веселился и щипал девчонку за задницу и ляжки, целовал ее, но дела никому не было. Пока деньги есть, ты тоже есть.
Они отвезли меня назад, и он с нею ушел. Я ввалился в двери, сказал им до свиданья, включил радио, отыскал полпинты скотча, выпил, посмеиваясь, мне было хорошо, наконец расслабился, свободный, обжигал пальцы короткими сигарными окурками, затем доплелся до постели, до краешка, споткнулся, грохнулся, упал поперек матраса, спал, спал, спал…
Наутро было утро, а я еще был жив.
Может, роман напишу, подумал я.
А потом и написал.