Встретил Волк Зайца в пятницу.
— Ну, — говорит, — теперь-то уж я тебя съем.
Заяц даже в комочек сжался от страха, не за себя, за Волка испугался он. Неподалеку о сосну Медведь чесался, и Заяц подумал: «Батюшки, что сейчас будет...»
Знал Заяц: не должен сильный перед слабым силой своей хвастать, а раз хвастает Волк, то подойдет сейчас к нему Медведь и схватит за ухо... Но Медведь почесался и пошел себе в чащу, как будто ничего не заметил.
И понял Заяц, что и в пятницу он может надеяться только на себя, и сказал Волку:
— Дядя Волк, нельзя меня и сегодня есть. Собрание у нас вечером. Председателя заячьего выбирать будем. Вдруг выберут меня, а меня нет. Вот уж пройдет собрание...
— Ладно, — говорит Волк, — я тебя завтра съем.
Встретил Волк Зайца в субботу.
— Все, — говорит, — сегодня уж я тебя обязательно съем.
Знал Заяц: не должен сильный перед слабым силой своей хвастать, а раз хвастает Волк, переплетет ему сейчас трава ноги и упадет он... Но трава как стояла у ног Волка, так и не шелохнулась даже, словно ничего не происходит.
И понял Заяц, что и в субботу он может надеяться только на себя, и сказал Волку:
— Дядя Волк, как же ты меня есть будешь, если я даже не попрощался с товарищами. Вот, скажут, гордый какой: умер и не попрощался ни с кем. Вот уж прощусь...
— Ладно, — сказал Волк, — больше ждал, день подожду.
Встретил Волк Зайца в воскресенье.
— Ну теперь, — говорит, — я тебя съем.
Услышал это Заяц и из серого стал белым — перепугался так. Не за Волка, уж за себя перепугался. Знал он теперь: все может сильный перед слабым, даже силой своей хвастать, и никто его не одернет. И поэтому надеяться слабый может только на самого себя.
И сказал Заяц Волку:
— Дядя Волк, нельзя меня и сегодня есть. Воскресенье сегодня. У всех праздник, веселятся все, а ты меня есть будешь.
— Ах ты, косой, — говорит Волк, — неделю только зря из-за тебя потерял. Давно бы другого более глупого зайца съел. Пошел вон.
Удирал Заяц от Волка, думал: «Ох, и плохое наше заячье житье: перед каждым волком изворачивайся, душой криви. А был бы я сильным...»
Но сильным Заяц не был и потому скрылся поскорее в осиннике.
ПРИШЛА К МЕДВЕДЮ СТАРОСТЬ
Был медведь Иван в силе, был и в почете. Шли к нему и ближние и дальние родственники.
— Берлогу новую строим. Приди, посиди под матицей. Говорят, от этого берлога прочнее бывает и счастье живет в ней.
И медведь шел, сидел.
— На охоту собираемся, барашка зарезали. Приди, съешь кусочек. Говорят, от этого охота удачнее бывает.
И медведь шел, ел. Спокойно возле него родственникам было: вон он, медведь-то Иван, здоровяк какой, вон в нем силы сколько. Поможет при случае.
И медведь помогал, не отказывал.
Волк Рыжий Загривок и тот к нему в родню напросился. Приходит один раз и говорит:
— Сын у меня родился. Будь ему отцом крестным, а мне — кумом. Попробовал было отказаться медведь Иван:
— Кумовство-то вроде не в почете сегодня.
Но волк Рыжий Загривок просил, убеждал:
— Нельзя от старых обычаев отказываться, душа оскудеет.
И медведь согласился быть волку кумом. Доволен был Волк. Чуть что, бывало, бежит к, медведю:
— Помоги, кум.
И медведь Иван помогал ему. Говорил всем:
— Не обижайте волка. Он мой кум.
И обегали все стороной волка. И был он доволен.
Но вдруг напала на медведя Ивана хворь. На глазах истаял, захирел медведь. И сразу никому не нужен стал. Сначала отказались от него дальние родственники, потом ближние. Ни под матицей в новой берлоге посидеть его не зовут, ни барашка перед охотой отведать, и в помощи ему отказали все.
Пошел тогда медведь к волку. Просит:
— Помоги берлогу поставить. Мне самому не сдюжить. Ослаб я совсем.
Но отвернулся от него волк Рыжий Загривок, сказал:
— Некогда мне.
— Но ведь ты кумом мне доводишься, —напомнил медведь.
— Об этом надо забыть, — сказал волк. Кумовство теперь не в почете.
— Но ведь ты же сам говорил, что нужно держаться за старые обычаи, чтобы душой не оскудеть.
— Верно, за старые обычаи держаться надо, но надо и новые заводить. Я решил держаться новых обычаев — без кумовства жить.
И выпроводил его за порог.
И крепко-накрепко закрыл за ним дверь.
ШЕСТОЕ ЯИЧКО
На ветке черемухи над речкой покачивался Сорокопут. Была весна и настроение у Сорокопута было весеннее. Покачивался он на ветке черемухи и чекал:
— Чэк... Чэк... Чэк-чэк.
И тут окликнула его жена:
— Иди сюда... Погляди, у нас в гнезде шесть яичек. Утром, когда я глядела, пять было. Полетела по речке, вернулась, смотрю — шесть. Откуда шестое взялось?
Точно, Сорокопут помнит — было пять. А теперь пять и еще одно. Оно такое же, как и другие — белое в крапинку, только чуть крупнее вроде. Утром его не было.
«Не знаю», — хотел было сказать Сорокопут, но взглянул на жену и догадался: разыгрывает она его. Сказала утром, что полетит полетает над речкой, а сама вернулась потихоньку и снесла шестое яичко, чтобы удивить его.
«Шутит жена», — подумал Сорокопут и решил поддержать ее шутку, сказал:
— Это яичко я снес.
Он сказал в шутку а она поверила и всем птицам рассказала на речке:
— Мой Сорокопут яйцо снес.
И села высиживать птенцов. Сидела, сидела, вывела. Из всех шести яичек птенцы вывелись.
— Посмотрим, — сказала жена Сорокопуту, — как будет расти птенец, который вылупился из яичка, что ты снес. Он вон какой головастый и крепкий.
— Посмотрим, улыбнулся Сорокопут и улетел за червяками на луг.
Ему теперь некогда было на черемухе покачиваться, нужно было детей кормить. Летала с ним и жена... Прилетают они один раз к гнезду, смотрят, а в нем всего один птенец сидит, тот, что из шестого яичка вылупился.
— А где же братья твои? — спрашивают они его.
— Там, — сказал птенец и свесил лысенькую головку через край гнезда. — Пристали ко мне: попестай нас, братец. Посадил я одного на спину, подбросил его слегка, а он и вывалился наружу. И остальные все попадали. Неловкие они какие-то.
Погоревали Сорокопут с женой и полетели на луг — один птенец у них все-таки остался, надо кормить его. А птенец ух каким прожорливым был. Распяливает рот до ушей, орет на всю речку:
— Есть хочу.
Утром просыпается с этим криком и весь день только и слышишь его: «Есть... Есть... Есть...». По ночам и то ворочается во сне и шепчет:
— Есть... Дайте мне поесть.
Сорокопут ворчал на него:
— Обжора. Мы вдвоем с женой не съедаем столько, сколько ты один ешь.
А жена говорила:
— Не надо, не ругай его, пусть ест. Он вон растет как. Едва в гнезде умещается. Он, наверное, будет большим и сильным, ведь он вылупился из того самого яичка, что ты снес.
Сорокопут понимал, что жене тяжело, оттого она и шутит, поддержал шутку:
— Да, да, он вылупился из того самого яичка.
И полетел за гусеницами, потому что птенец кричал изо всей мочи:
— Есть хочу!
— Бедный, кричит и кричит, — сказала Кулику Трясогузка. — Одного прокормить не могут. У меня вон пятеро и все сыты.
Услышал это Сорокопут и наддал ходу: «Батюшки, что о нас с женой на речке говорят». Оглянулся на Трясогузку, хотел было крикнуть: «Пятеро... Тебе бы одного нашего, поглядел бы я тогда, нашлось бы у тебя время с Куликом болтать», — но вовремя спохватился: «Еще подумают, что я их дружбе завидую».
Так и летал Сорокопут всю весну от гнезда к лугу, от луга к гнезду, а однажды вдруг и говорит жене:
— Э-э-э, ты-ы погляди, жена, ведь у нас в гнезде ку-ку-шо-нок.
— Верно, кукушонок, — согласилась жена и добавила: — Оттого он и ел столько, в пот нас вогнал с тобой.
И теперь летает по речке и говорит всем:
— Когда я несу яйца, то из них выводятся маленькие сорокопутики, а Сорокопут мой снес яйцо и из него знаете кто вылупился?
Ку-ку-шо-нок!
Слушает ее Сорокопут и хватается за сердце: ну как ее теперь убедить, что никакого яйца он не нес, что он просто пошутил тогда. А откуда у них взялось шестое яичко в гнезде, он и сам не знает.
КОМУ СНИЛСЯ ЕЖИК
Перед обедом дело было. Сидел медведь Спиридон на березовом пне у берлоги, смотрел из-под косматых бровей на солнце и качал головой:
— Надо же! Не больше блюдца, а каким светом налито. И тепла много. Сиди у берлоги и грейся. Меня же в беремя не возьмешь, а нет во мне ни ясности солнечной, ни тепла его.
— Зря наговариваешь на себя, дядя Спиридон, — сказал, выкатываясь из-за кустика Ежик. — У каждого из нас свое солнце в сердце горит. Подними тебя на такую высоту, и ты светить будешь. Тебе же делать там больше нечего будет, как только светить.
— Ты думаешь?
— Не думаю, а точно знаю: все, кто в небе, светят.
— Эх, я бы, наверное, и тепла много дал. Я ведь вон большущий какой. Гора!
— И даже больше, дядя Спиридон, — туча... А ведь я к тебе, дядя Спиридон, по делу пришел. Ты меня сегодня случайно не видел во сне?
— Я?
— Да.
— Тебя?
— Да.
— Ха! А зачем ты мне сниться будешь?
— Это верно, зачем я тебе, — согласился Ежик. — Но больно ночь сегодня ясная была. И тихая. Даже слышно было, как деревья дышат. В такую ночь только и сниться кому-нибудь... А может, ты, дядя Спиридон, видел да не говоришь?
— Говорю, — не видел. Чего пристал?
— Оно, конечно, приставать нехорошо. Но, может, ты, дядя Спиридон, видел, да сказать не хочешь, боишься, что тебя в лесу на смех поднимут. «Большому медведю, — скажут, — снятся маленькие ежики». Так ты говори, не бойся, я тебя не выдам, дядя Спиридон. Моя душа — могила.
— Знаешь что, беги ты отсюда, пока я не рассердился, — сказал медведь и вдруг как рявкнет: — Что ты улей с медом, чтобы я тебя во сне видел?
А Ежик на это и говорит:
— Разве медведям только ульи с медом снятся? Приснится всякое может. Приснилась же мне вон однажды обезьяна.