Давали ли вы тайный или устный приказ об аресте российского руководства?
Крючков. Нет, ничего подобного не было.
Следователь. Но вам ведь звонили лидеры России.
Крючков. И сейчас я могу вам сказать, что на это я ответил. Во-первых, мы знали, что в Белом доме имелось некоторое количество вооруженных людей. Я не могу назвать это число. Оно должно быть известно вам. Там были люди, которые пришли по доброй воле. Это был правильный образ действий. Но были и такие, кто хотел использовать ситуацию.
Следователь. Но российское правительство, парламент, просили ли они усилить охрану?
Крючков. Нет. Надо спросить милицию. Нас там не было. Но нам постоянно звонили: сейчас должен начаться штурм. Я на это отвечал: вы должны спать спокойно и дать спать другим…
Следователь. А может быть, вы увидели, что ваше предприятие полностью провалилось?
Крючков. Провалилось полностью – это не соответствует действительности. Еще раз ясно было показано, что порядок есть порядок и что порядок можно создать: все предприятия работали. И чрезвычайное положение доказало нам, что не надо было его нигде вводить. Ни в Средней Азии, ни в других республиках. Из республик нам звонили и спрашивали, должны ли мы ввести чрезвычайное положение? На это я отвечал: если положение спокойное, вам это не нужно».
Августовские дни навсегда останутся в памяти тех, кто их пережил. По часам, а то и по минутам нарастала напряженность.
С самого утра 23 августа к зданиям ЦК КПСС на Старой площади и прилегающим улицам стягивалась явно организованная оппозицией толпа, перекрывая все входы и выходы. Пожалуй, никогда еще эта площадь не видела такого скопления людей. Прохожих здесь всегда было немного. Редкие посетители быстро скрывались за тяжелыми дверями подъездов. Правда, с началом эпохи гласности улицы, площадь у Политехнического музея время от времени заполняли шумные митинги. Но они быстро рассасывались, оставляя после себя бумажный хлам. Теперь же все подъезды были блокированы.
Многотысячная толпа осаждала корпуса зданий на Старой площади. Кто-то пошутил, что в 1917 году так же осаждали Зимний дворец. Но я был против такой аналогии. Ведь тогда, по крайней мере, просматривалась социальная грань, разделяющая тех, кто был внутри Зимнего дворца и кто шел на штурм. А что разделяло людей в августе 1991-го? В зданиях были, например, ветераны Великой Отечественной войны, правда немного. Были женщины – матери таких же молодых людей, которые стояли на улице. Они учились в одних и тех же школах, поступали в одни и те же вузы. Осажденные не могли понять: что происходит? Почему блокированы выходы?
На улице, скажу прямо, собрались не бездомные, не голодные, не безработные. Думаю, одни шли за демократическими лозунгами, надеясь на перемены. Других захлестнула волна популистской демагогии.
Мне вспоминается очень точное наблюдение Льва Николаевича Толстого из его неоконченного романа о времени Петра I. «Не правда была, а судьба. И рука судьбы видна была в том, что творилось. Руку судьбы… чтобы узнать, есть верный знак: руку судьбы обозначают толпы не думающих по-своему. Они сыплются на одну сторону весов тысячами, тьмами, а что их посылает? – они не знают. Никто не знает. Но сила эта та, которой видоизменяется правительство».
И вот та же сила создала толпу, которая стеклась на Старую площадь к зданиям ЦК, к подъездам, из которых уже было небезопасно выходить.
Мне приходилось два-три раза в день переезжать из ЦК в Кремль, где был мой другой рабочий кабинет – председателя Комитета Верховного Совета по международным делам. Помнится, именно в этот кабинет мне позвонила Галина Владимировна Семенова, секретарь ЦК, а до этого главный редактор журнала «Крестьянка». Галина Владимировна пользовалась большим авторитетом в своей новой должности, в журналистской среде, среди общественности страны. Она сказала с большой тревогой, что толпы осадили здания ЦК, рвутся внутрь, дальше выдерживать нельзя. Пробиваясь сквозь толпу на автомашине, я срочно вернулся. Действительно, все подъезды Центрального Комитета были блокированы. Слышались крики, угрозы.
Ситуация все больше накалялась. На Лубянской площади перед зданием КГБ уже был демонтирован памятник Дзержинскому.
Я срочно позвонил Вадиму Бакатину, председателю КГБ, чтобы он помог обеспечить соблюдение хотя бы минимального порядка, чтобы предотвратить возможные драматические события. Бакатин заявил, что в КГБ он никого не пропустит. Но, по существу, отказался что-либо предпринять для защиты зданий ЦК партии.
Судя по всему, Бакатин уже входил в новый политический образ, готовил себе имидж «демократа», не имеющего отношения ни к чему, связанному с партией, хотя еще не так давно он сам работал в аппарате ЦК инспектором Отдела партийных органов. Ориентировался в здании хорошо, знал, как говорится, все ходы и выходы. Но поискать выход в чрезвычайной ситуации не захотел… Заканчивая разговор, Бакатин сказал, что разблокированием зданий пусть занимается Олег Шенин – после того, что он натворил, войдя в ГКЧП.
К этому времени с охраной партийных зданий вообще сложилась странная ситуация. КГБ уже не занимался в обязательном порядке охраной партийных комитетов. Между Управлением делами ЦК и Комитетом государственной безопасности было заключено финансово-правовое соглашение. Согласно этому документу, офицеры и служащие КГБ нанимались для обслуживания здания ЦК партии. По существу, это уже была служба охраны, которую сейчас имеет каждая солидная организация. Наша охрана в те августовские дни не покидала своих постов. Но после 20 августа вокруг зданий ЦК появились люди в форме – это были сотрудники Московского городского управления внутренних дел.
24 августа утром в моем кабинете, кажется в последний раз, собрались секретари ЦК, в том числе Егор Строев, Валентин Купцов, Петр Лучинский, Галина Семенова, Владимир Калашников, Иван Мельников, некоторые заведующие отделами, управляющий делами Николай Кручина, его первый заместитель Виктор Мишин. Здесь же были мои помощники. По внутренней радиосети передали сообщение: к 17 часам все должны покинуть здание ЦК. Это прозвучало как ультиматум: уйти, и всё!
Естественно, у нас возник вопрос: кто принял это решение? Кто объявляет ультиматум? Николай Ефимович Кручина со свойственным ему присутствием духа, как всегда, собранный, логичный, хотя, вероятно, волновался он ничуть не меньше нас, сказал, что есть некий документ. Я попросил, чтобы Кручина его представил.
Управделами отправился к себе в кабинет и вскоре вернулся с каким-то листком. Я взглянул на него, потом передал другим присутствующим. На одной странице был текст, от руки написанный госсекретарем РСФСР Геннадием Бурбулисом. В тексте говорилось, что надо немедленно полностью заблокировать здание ЦК КПСС, выселить оттуда немедленно, в считаные часы, весь аппарат, потому что каждый час лишнего его пребывания в здании дает шанс уничтожить очень важные «секретные документы». Резолюции Ельцина на письме не было. Зато в углу знакомый почерк: «Согласен» и подпись – М. Горбачев. Это было уже слишком. Хотел бы думать, что он сделал это спонтанно, не подумав или не зная характер происходящих событий.
После короткого размышления мы приняли решение не подвергать риску людей. Всем надо было уходить. И вот часов с двух дня начался исход. Помню, как выдержанно, подавая пример другим, вел себя секретарь ЦК Егор Строев, ставший потом Председателем Совета Федерации, губернатором Орловской области.
Надо было проследить, чтобы эвакуация проходила организованно. Люди выходили из разных подъездов без паники, но с чувством совершенного по отношению к ним предательства. С ощущением, что начинается новая, драматичная страница в истории страны. Что же делать? Настойчиво пытаюсь связаться с Горбачевым, но найти его не могу. Звоню коменданту Кремля генерал-лейтенанту Башнину. Николай Петрович – участник Великой Отечественной войны, запомнился всем депутатам как необычайно внимательный и обязательный человек. Он мне сказал, что Горбачев принимает участие в заседании Верховного Совета Российской Федерации. И сам же, без моей просьбы, сказал, что он немедленно поедет к Горбачеву и попытается проинформировать его о моем беспокойстве, а затем передать мне его ответ.
Прошло около сорока минут. Башнин перезвонил и сказал, что он даст указание, чтобы всех пожилых сотрудников и женщин вывести через запасный выход в цокольном этаже. Но время шло, а результата договоренности не было. Выходили через 10-й подъезд. Здесь в многолюдной толпе меня окликнули какие-то молодые люди. Назвали даже по фамилии, мне показалось, что они настроены не агрессивно и даже приветливо. Но были и такие, кто вел себя по законам бунтующей толпы, а на моих спутников почему-то кричали: «Это его охрана!» Но это были просто сотрудники ЦК. Шли с нами и машинистки, технические секретари. А охранников, кстати очень надежных, было лишь двое. В их сопровождении я направился в Кремль, в свой рабочий кабинет, пешим ходом. Идти от Старой площади до Кремля минут десять – пятнадцать. Передо мной, как перед кинозвездой, бежал, щелкая затворами фотокамер, десяток журналистов. Потом я хотел бы получить на память хотя бы один снимок.
Из руководства Российской компартии в те дни публичную активность проявлял ее первый секретарь Валентин Купцов, других не помню. До переезда в Москву на работу в ЦК партии он был первым секретарем Вологодского обкома. И это, вероятно, сформировало его как принципиального человека. Купцов много встречался с людьми, выступал в прессе, отстаивал свою точку зрения, приводил факты, словом, сражался за то, чтобы партия осталась влиятельной силой. Другие же после августовских событий буквально исчезли куда-то, ушли в глубокое подполье. Не было ни их публикаций, ни выступлений, даже фамилии стали забываться.
Итак, я в Кремле, в своем рабочем кабинете. Непередаваемая тяжесть в душе, тревога за товарищей. Но надо было, несмотря на все потрясения, держать себя, что называется, в руках.