Дима Хубариев был чуть старше себя самого образца 1987 года, когда он последний раз с бабушкой — Макс уже давно куда-то делся — приезжали на дачу. Былая компания развалилась. Антон не появлялся уже года два, а в этом году и Стас заскочил только на недельку. Дима и Петя совсем не играли в футбол и даже купаться ходили редко. Зато все время слушали разную музыку с постоянно ломавшегося магнитофона «Электроника». Петя был поражен талантом друга чинить технику и склеивать кассеты.
Потом Дима уехал в Москву, а на следующий год летом в Северянку толком не приезжал уже и Петя.
И вот они свиделись, спустя девять лет.
— Он, кажется, даже и в морду никому не мог толком дать, как его занесло сюда, — вслух пробормотал Петя.
— Так что, это знакомый? — переспросил капитан. — Так сразу бы и сказал, а то конверты рвать, офицера материть, я ж человек, все понимаю, кто такой-то?
— Дачный друг, — сказал Кислицын, — давно не виделись, хороший парень был. У нас там не намечается наступления?
Противостояние между Борисом Ельциным и Верховным советом идет весь год и заканчивается уличными боями в октябре 1993 года.
В декабре принимается новая Конституция, избираются Совет Федерации и Госдума.
В июле проводится денежная реформа.
Четырнадцать футболистов сборной России обращаются с требованием снять тренера национальной сборной Павла Садырина. Конфликт в сборной удается погасить только через несколько лет.
Выходят фильмы: «История в Бронксе», «Запах женщины», «Сталинград», «Ты у меня одна», «Окно в Париж», «День сурка».
Станислав Линькович
(ГРЕЦИЯ — РОССИЯ, 0:1)
«Ты таскай веселей, барахло для муделей, это бедность буги-вуги, хер тебе, а не Бомбей», — зычно-оптимистичный крик Сергея Лемоха Стас Линькович ныл себе под нос тихо и злобно. Левый ботинок опять прохудился, осенняя московская жижа, грязь со снегом напополам, тихо разъедала носок. Чинить обувь и уж тем более новую купить было не на что. Ну и вообще мерзко как-то было. От всего и от самого себя, во-первых и во-вторых. Да и в-третьих тоже.
Сам бы себя куда подальше послал.
«Коллеги, я предлагаю вашему вниманию калькуляторы, ежедневники и другие предметы, необходимые для того, чтобы ваш бизнес был еще более успешен», — Стас заученно нудел эту фразу в каждом новом офисе, куда удавалось пройти. Времени на импровизацию не было. Выгоняли его чаще, чем что-то покупали.
Однажды повезло. Стас ввалился в просторный кабинет, когда большой по виду и крику начальник гнобил подчиненных. Руководящий гнев облегчил сумку с товаром на двадцать ежедневников, босс раздал их сотрудникам и начал истерически диктовать ценные указания. На выходе Стас узнал, что стоимость покупки вычтут из клерочьих зарплат, и больше в тот офис не заглядывал.
Казус пригодился как опыт. Линькович старался теперь вызнать у вахтеров или охраны: была ли зарплата, нет ли какого праздника или, наоборот, контора прогорает. Статистику он заносил в записную книжку.
Ни шатко ни валко идущая торговля канцтоварами вразнос была чуть ли не седьмым занятием за последние полтора года.
Летом 1992 года он барыжил сигаретами с лотка на Пушкинской площади. Компания подобралась неплохая, рядом два краснодипломника мехмата МГУ, каждый со своим лотком, вокруг красивые девушки. Денег стало больше, когда Стас, вспомнив старый рассказ отца о далекой стране, начал торговать сигаретами поштучно. Те, у кого не хватало на пачку хорошего курева, могли себе позволить две-три или хотя бы одну фирменную сигу. Экономика была простая: пачка «Мальборо» стоила, к примеру, сто пятьдесят рублей, одну сигарету он предлагал за пятнадцать, прибыль составляла почти сто процентов, правда, пару сигарет с пачки Линькович оставлял себе. Товар стал разлетаться быстрее. Ноу-хау Стаса подхватили и другие продавцы.
Хозяева лотков, прознав о нововведении, похвалили работников за инициативу и выгнали всех без разбора за самоуправство и крысятничество. Желающих торговать и получать хоть какие-то деньги в тот год в Москве хватало. Хорошо, не побили и на счетчик не поставили.
Потом были книги. Стас брал их на складе издательства по оптовой цене и мог продавать по какой хочешь. Фантастика, детективы, на каждой обложке по голой сисястой тетке то с пистолетом, то с драконом. Дело пошло неплохо. Но однажды, возвращаясь домой с выручкой и остатками книг, он напоролся на гопников. Синяки зажили быстро, но денег возобновить оборот не было.
Неделю проработал охранником на автостоянке, один раз крепко напился с коллегами по работе. Когда притащил себя домой, проболтался родителям, где и как добывает деньги. Те на несколько минут вышли из анабиоза и стали громко грустить.
Стас, в общем, согласился, что это уж совсем ерунда.
Позвонил — сказал, что нашел другую работу. Уговаривать его никто не стал. Желающих сторожить за реальное бабло в тот год в Москве хватало.
Через пару месяцев, когда торговал в палатке в компании с двумя студентами педагогического института, к ним прихромал за бутылкой водки мужичок, бывший напарник на автостоянке. Он рассказал Стасу о налете на точку каких-то бандосов. Крыша подтянулась быстро, состоялось настоящее сражение, и мужику прострелили ногу. О компенсации от хозяев стоянки и речи не шло. Спасибо, что не взыскали за три сгоревшие машины и прочий урон. Линьковичу оставалось только поблагодарить родителей за громкую грусть.
В остальном говорить спасибо было не за что.
До июня 1992 года Линькович-младший вел привольную жизнь студента из обеспеченной семьи. Происходившее в стране его не слишком интересовало.
Например, в 1991 году самым важным событием стал не путч, хотя Стас бывал у Белого дома, когда привозил отцу еду из дома, а Яна, старая дачная знакомая. Он встретил ее через месяц на сентябрьском концерте АС/DC в Тушино.
Роман начался почти мгновенно, отодвинув учебу и все, что происходило вокруг, на третий план. Точнее, им было на все наплевать. Однажды в декабре утром Яна включила приемник. Она хотела поймать SNC, но промахнулась волной, и только поэтому из новостей «Эха Москвы» Стас и Яна узнали, что в Беловежской Пуще подписано соглашение и СССР больше нет. Немедленно состоялся их первый постсоветский секс.
В январе 1992 года выяснилось, что Яна вместе с родителями уезжает в Израиль. Всполошенный Стас уговаривал ее остаться, но она совсем не собиралась бросать папу, маму и бабушку — «да ты и сам же понимаешь, в этой стране никогда и ничего не будет хорошо». Вариант уехать вместе тоже не проходил: Михаил Абрамыч, Янин отец, с удовольствием принимал дачного знакомого у себя, но дочку выдавать за него не хотел. Еврейских корней у Линьковичей решительно не имелось.
Последние три дня перед самолетом они провели в Северянке, у Стаса на даче. Проводив Яну до уже чужой квартиры, в которой ее семья коротала время до самолета, почти ничего не соображавший от горя Линькович-младший приехал домой, попросил денег на такси и цветы. Отец посмотрел на него, заставил принять душ и поесть спешно сваренных пельменей, потом посадил в свою машину и повез в аэропорт.
Шереметьево-2 напоминало вокзал времен Гражданской войны, впрочем, считалось, что до нее рукой подать. Стас и Яна целовались ровно до объявления регистрации и посадки, а Линькович-старший, чтоб им не мешали, вел обстоятельный разговор с Михаилом Абрамычем и его женой. Потом, когда девушка скрылась за раздвижными дверями зоны посадки, Стас нашел неподвижный эскалатор, сел на него и стал курить одну за другой, насвистывая песню Шевчука «Последняя осень». Иван Георгиевич сидел рядом, молчал, а потом похлопал по плечу, сказал:
— Не грусти, через пару-тройку лет раскрутимся, съездишь в Израиль, заберешь свою Яну обратно. — Потом как-то загадочно добавил: — Главное, чтобы на месте была, никуда не делась.
Когда они ехали домой, Стас утешал себя тем, что у него есть такой сильный и понимающий папа. Перспектива через пару лет приехать на белом «кадиллаке» в Тель-Авив казалась реалистичней некуда.
Вскорости от нее не осталось ничего.
Летом 1992 года отца выперли с работы. Этому предшествовала странная возня. Недели две Иван Георгиевич нервничал, уезжал из дома рано, возвращался почти ночью и долго сидел на кухне над бумагами. Однажды вечером он разговаривал по телефону. Почему-то Стас запомнил, как он громко сказал «колея с буреломом» и широко улыбнулся, как года два не улыбался.
Утром они с матерью спешно уехали к старым друзьям на дачу. Там сидели два дня, а потом так же спешно вернулись домой.
Отец уже был там с лицом какого-то странного цвета. Только потом Стас сообразил — синяки, но так и не понял, как это могло получиться. Линькович-старший оставался в форме и, сколько бы времени ни съедала работа, тратил на зарядку не меньше часа в день.
Теперь времени стало гораздо больше, но зарядку Иван Георгиевич делал по инерции. Через пару недель из дома практически исчезли деньги. Родителей это, казалось, почти не беспокоило. Пришлось идти на заработки — когда Стас сказал про торговлю сигаретами, отец только рукой махнул.
Иван Георгиевич жил в своем мире, в котором он оставался участником съезда молодых директоров, пожимавшим руку Генеральному секретарю Михаилу Горбачеву. Впрочем, теперь Линькович-старший говорил — вот хорошо бы за руку, да через бедро, да добавить от души, сытно, как учили. Окружающую действительность он не принимал совсем. Вместо того чтобы искать работу в уровень, обратиться за помощью к влиятельным друзьям — не один же Линькович был у Горбачева на приеме, — он устроился в булочную, слава богу, не продавцом, а замдиректора. Так это называлось.
Заглянув однажды к отцу на работу, Стас застал его разгружающим машину.
Расчет делался на то, что, по каким-то старым связям, получится подтягивать в магазин по дешевке всякую кондитерку. План не сработал. Стас подслушал однажды, как отец с горечью говорил жене: «Приходит мама с дочкой, та говорит, купи конфет, мать отказывает, тогда дочка чуть не плачет: мама, ну хотя бы хлебца… Сволочи, как я их ненавижу».