теперь город Ломоносов. – Авт.) был ранен оскольком в бедро, и в последствии за проявленный героизм его наградили орденом Славы 3-й степени.
В госпитале ногу отцу загипсовали, Ленинград был уже в блокаде, раненые голодали. Мы с мамой, пока могли, навещали отца в госпитале. Госпиталь находился на Старо-Невском проспекте. А мы по-прежнему жили в самом конце Садовой улицы, в доме № 127. Улицы города, по которым нам приходилось идти, производили удручающее впечатление своей безлюдностью, они казались заброшенными: без трамваев и с очень редко проезжающими машинами.
Когда мы приходили в палату с тяжелоранеными красноармейцами, наше появление всегда вызывало у них приятное оживление. А когда мы уходили, отец всегда старался дать нам с мамой гостинец – небольшой кусочек хлеба.
Раненые голодали так же, как и остальное население, в результате кости у отца перестали срастаться, началась гангрена. Ногу пришлось ампутировать, и отца эвакуировали в город Гладов Кировской области.
Мы с мамой остались одни.
С приближением зимы и наступлением ранних холодов к постоянному чувству голода примешивалось чувство холода – в большой шестикомнатной квартире буржуйкой отапливалась только одна наша комната, куда приходили, а потом и оставались ночевать две наши соседки, оставшиеся в городе.
За водой приходилось ходить на Фонтанку, к проруби. К утру вода в ведре покрывалась коркой льда. Окна для тепла были завешены одеялами, освещалась комната коптилкой с зажженным фитилем, опущенным в бутылку с керосином, который ужасно коптил. Мы или сидели около буржуйки, когда она топилась, или лежали в кровати под одеялом. При этом во всем доме не работала канализация.
Звук метронома из репродуктора и сирена воздушной тревоги с последующим отбоем придавали уверенность в том, что город, несмотря ни на что, живет.
Это продолжалось долгие осенние и зимние месяцы. Мы не умерли благодаря тому, что моя мама делила наши пайки хлеба на три части и с добавкой кипятка у нас всегда были завтрак, обед и ужин.
Помню, в конце осени я, как и многие другие мальчишки, залезал на крышу нашего дома во время налетов авиации тушить «зажигалки», но потом налеты усилились, да и сил поубавилось из-за недоедания, поэтому вместе с остальными жильцами дома приходилось уже сидеть часами в бомбоубежище. Каждый брал с собой какое-нибудь занятие, а я – книжку. Однажды я читал «Два капитана» В. Каверина и разговорился о судьбе его героев с одной молодой женщиной. Как позже оказалось, это знакомство спасло нам с мамой жизнь.
Вспоминаю, какими тяжелыми и беспросветными были ноябрь и декабрь 1941 года. В бомбоубежище, несмотря на бомбежки и артобстрелы, никто уже не ходил, мы сидели в полутемной холодной комнате, которую не могла обогреть железная буржуйка, да и дров не было – топили книгами.
Уже давно съедены все запасы, традиционный для ленинградцев столярный клей и олифа, мизерный хлебный паек не в состоянии поддержать организм, жизнь постепенно угасает, не хочется вставать с кровати. Я думаю, что мы так и погибли бы, если бы мама не встретила однажды на улице нашу знакомую по бомбоубежищу. Оказалось, что ее муж работал начальником милиции Московского района и приносил домой говяжьи кости, которые им выдавали с мясокомбината им. С. М. Кирова. После первичного использования Валентина (так звали нашу спасительницу) отдавала их нам: и мы выжили. Вот на какой тонкой ниточке висела судьба жителей блокадного Ленинграда. Не имея дополнительных источников питания, люди просто не могли не умереть от голода. Добавьте сюда еще и постоянные артобстрелы.
Вот, кстати, личный пример. Уже весной, когда потеплело, я стал выходить на улицу погулять. Возвращаясь однажды домой, я увидел огромную сосульку, свисавшую с крыши одноэтажного флигеля на заднем дворе. Пока я ее сбивал, снаряд разорвался в основном дворе-колодце нашего дома: если бы не сосулька, этот снаряд был бы моим.
В конце весны открылись школы и оставшиеся в живых дети стали учиться. У меня остались очень приятные воспоминания о блокадной школе, видимо, сказалось изменение обстановки: после зимнего одиночества оказаться в компании сверстников было очень здорово, да и с питанием в городе стало значительно лучше. Увы, это продолжалось недолго, примерно через месяц-полтора меня исключили – перестал посещать занятия. Причина этого – новые превратности судьбы. Дело в том, что в одну из пустующих комнат нашей квартиры въехали новые жильцы. Глава семьи, Иван Иванович ((фамилию забыл), был профессиональный рыбак, и ловил он рыбу не на сейнере, а на утлой лодчонке в дельте Невы и пригородной части Финского залива. Он являлся государственным служащим и пойманную рыбу должен был сдавать куда надо, оставляя себе небольшую часть. Через некоторое время он предложил мне стать гребцом на его лодке, и это предложение перевесило школьные занятия. Работа эта оказалась трудной. Каждое утро с рассветом он будил меня, и мы шли к лодке, которая стояла на канале Грибоедова вблизи его впадения в Фонтанку, оттуда на веслах (мотора, конечно, не было) мы следовали в устье Невы и дальше за Канонерский остров. Надо сказать, что в то время рыбы в Неве водилось очень много. Помню, какие крупные голавли ходили в мережи прямо в одном из рукавов Невы, а в заливе на переметы попадалось много судаков и лещей. Была и военная специфика – иногда встречались на поверхности воды тела убитых, и каждый день мы с Иваном Ивановичем попадали под артобстрелы. Стреляли, конечно, не по нам, а по судостроительным заводам, но, когда сидишь в лодке на воде, возникает особое чувство страха и беззащитности – не убежишь, не спрячешься. К счастью, обстрелы продолжались недолго и снаряды попадали в основном не в воду.
Судьба сложилась так, что должно порыбачить мне не пришлось – в июле 1942 года мы с мамой эвакуировались в Алтайский край, куда вскоре приехал и мой отец. Вот уж там-то ничто меня не отвлекало от школы, а останься мы в Ленинграде, может быть, и был бы необразованным.
Анатолий Николаевич Наумов, 1929 г. р., доцент кафедры физики Политехнического института, ныне пенсионер
Она была актрисой
Хочу рассказать вам о своей бабушке Лукьянович (Смолиной) Татьяне Мелентьевне, погибшей в Ленинграде в блокадную зиму 1941–42 гг.
Моя бабушка, Лукьянович (Смолина) Татьяна Мелентьевна, родилась в 1913 году в Санкт-Петербургской губернии в многодетной семье (тринадцать детей). В 1931 году бабушка приехала в Ленинград, где устроилась на работу в Ленинградский государственный кукольный театр (сейчас Санкт-Петербургский Государственный театр марионеток им. Е. Деммени, Невский пр., д. 52) под руководством Евгения Деммени актрисой.
Жила на Васильевском острове (16-я линия, д. 9) в коммунальной квартире вместе с семьей мужа (свекровь, брат мужа с женой).
В 1937 году у бабушки родилась дочь, моя мама.
22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. Дедушка был мобилизован на фронт, а бабушка продолжала работать в театре в Ленинграде. Театр остался в городе и ставил спектакли.
8 сентября 1941 года началась блокада. Немецкие самолеты бомбили город. К постоянным бомбежкам добавились артобстрелы и голод…
Но театр жил, пока была хоть малейшая возможность ставить спектакли.
В работе театра происходили перерывы, когда актеры мобилизовывались на оборонные работы (рытье окопов) на две недели. Затем снова возобновлялись спектакли.
Актеры приходили в театр пешком, многие издалека: с Петроградской стороны, с Васильевского острова (городской транспорт не работал).
В январе 1942 года спектакли в театре прекратились, так как в помещении перестал действовать водопровод и отключили свет. В феврале 1942 года было решено эвакуировать театр в Ташкент. К тому времени уже многих сотрудников театра недосчитались.
Моя бабушка работала, пока хватало сил и здоровья ходить пешком с Васильевского острова в театр. Голод, болезнь, нужда, лишения, холод, постоянные бомбежки и обстрелы сломили бабушку. С начала февраля 1942 года она уже не могла выходить на улицу и с трудом передвигалась дома, так как от голода и болезни ноги опухли так, что не было сил их поднять и переставлять.
26 февраля 1942 года бабушка умерла в возрасте 29 лет.
Театральная группа. Вторая справа в нижнем ряду Татьяна Лукьянович
Родная сестра бабушки, Смолина Клавдия Мелентьевна, 1920 г. р., которая служила в войсках МПВО (место расположения их части – Выборгская сторона), пришла пешком с Выборгской стороны на ВО, отвезла бабушку, завернутую в простыню, на санках в морг Свердловского района. В морге тела умерших складывали штабелями под навес. На свидетельстве о смерти бабушки сделана запись: «Труп принят». Свердл. морг. Подпись и дата 2/III-1942.
Бабушка захоронена на Пискаревском мемориальном кладбище в братской могиле № 7.
Сохранились письма бабушки своим сестрам и родной тете, которые жили в центре города Ленинграда все 900 дней блокады. (Приходилось только переписываться, так как телефон не действовал, транспорт не работал, а пешком ходить, чтобы навещать друг друга, не было ни у кого сил.)
В письмах бабушка сообщала, что очень слаба, в доме есть только холод, ноги опухают так, что не поднять и не стащить, очень худа, не знает, выживет ли, сил совсем нет.
Также писала, что часть здоровых сотрудников театра и их детишки эвакуированы в Ташкент, а больных должны рассчитать. Но записи в трудовой книжке об увольнении так и не произведено. Последняя запись в трудовой книжке бабушки: «Зачислена на должность актрисы…» Видимо, так и не смогла оформить увольнение и расчет, не успела. Последнее письмо было написано бабушкой 12 февраля 1942 года, а 26 февраля 1942 года она умерла.
Письма блокадной поры, которые у нас сохранились, а также награды всех родных (участников ВОВ и блокадников): медали «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией», «За доблестный труд в ВОВ» и другие буду бережно хранить для потомков.