Лена. «Ну ты и сволочь, — сквозь зубы процедил Михаил. — Теперь я точно знаю, что ты работаешь на немцев». — «Дурак ты, Миша. Работай я на них, мне ничего не стоило бы отпустить Лену на все четыре стороны и сказать тебе, что я убрал ее...» — «Ты не выполнил приказа, предатель!» — «Полегче, сопляк! — взорвался я. — Кто тебе дал право так разговаривать со мной?» — «Коля, успокойся». — Лена взяла меня за рукав. Я оттолкнул ее. «Отойди. У нас мужской разговор...» — «Городецкий, я честно воевал всю войну», — сказал Михаил. «Оно и видно, — ответил я. — Вон какую рожу за счет солдатского харча отъел!» — «Гад!» — взревел Колосовский и потянулся к кобуре. Я тут же выхватил свой «вальтер». В это время в комнату вошел Василий. Михаил застегнул кобуру, а я спрятал свой «вальтер». «Как будем переправлять Лену?» — спросил он. Я ответил: «Сегодня же попытаюсь достать автокамеру». — «Тут вас искал поляк Коморовский из Мокотува», — сказал мне Василий. «Где он?» — спросил я. «Сказал, что пойдет в штаб». В штабе Коморовский мне рассказал, что привел одного молодого поляка, бежавшего из концлагеря. И что на том берегу, в Праге, у него осталась семья. И если после капитуляции немцы его схватят, расстрела ему не миновать. И у меня созрел план генеральной репетиции нашего побега. Ведь мы не знали ни фарватера реки, ни скорости течения, ни где немцы простреливали Вислу. Плыть без такой проверки значило подвергать рискувсю операцию.
«Достаньте две автокамеры», — сказал я. Молодой поляк был сегодня же готов переплыть Вислу. Коморовский достал две автокамеры, мы распили бутылку коньяку. И втроем благополучно добрались до Вислы. Условились, что, как только поляк доберется до наших, те должны дать две сигнальные ракеты. Поляк снял мокрые брюки и пиджак, Коморовский надул камеру и отдал ее нашему посланцу. Поляк вошел с нею в воду. Прошло два часа. Все спокойно. Ракет не было видно, но позже я сообразил, что у меня вышла штурманская ошибка — я указал на время не по-московски, а по-варшавски. Польская контрразведка что-то почуяла, и чтобы отвести ей глаза, вечером первого октября я устроил большой сабантуй,пригласив поляков на свой день рождения. По старому стилю я родился первого октября. Достал два ящика вина и коньяка, а затем вместе с Василием и Коморовским доставили их в наш банкетный «зал». Когда застолье было в разгаре, мы, якобы вызванные в штаб, убрались восвояси. Василий отказался идти с нами: «Я тогда, товарищ майор, видел, как вы с капитаном чуть не постреляли друг друга. Уж лучше буду пробираться к своим без капитана...» Поздно вечером я первым спустился в лаз, за мною Коморовский, Лена и Михаил. Мы зашагали по пружинящей перине трупов. Фонарик выхватывал из темноты разбухшие лица и руки мертвецов. Лену вырвало. Я поддерживал ее. «Теперь осторожней, — сказал я. — Проход к Висле заминирован. Коморовский, веди их к Висле, а я подстрахую здесь». — «Добже, пан Миколай». Минут через пять я услышал бульканье жижи, потушил фонарик и держал пистолет наготове. Метрах в десяти от себя я вдруг услышал, как кто-то произнес: «Пошли назад, здесь заминировано». Когда мы миновали воронку, камера уже была надута. Луна, как назло, светила вовсю. Я снял кепку, свитер, теплое белье, намазался кремом, снова надел белье. То же самое сделали Лена и Михаил. Коморовский достал бутылку коньяку. Мы прямо из горлышка отхлебнули по два глотка. «Значит, так, — прошептал я. — Первым плыву я, второй Лена, Михаил третьим. Так, Михаил?» — «Так. Давай плыви». Мы обнялись с Коморовским, я пролез через решетку. Под ногами плескалась вода. Я зашел в нее по пояс и поплыл. Течение стало относить меня в сторону, и я стал грести наискосок. Потом оглянулся. Берег был метрах в двадцати от меня. Я увидел, как в воду вошел Михаил, а не Лена. Минут через пятнадцать я был посередине реки. С немецкой стороны ударили пулеметы. Я нырнул и затаился. А когда вынырнул, услышал, как с нашей стороны ударила артиллерия. Руки и ноги задеревенели и уже почти не работали. Я нахлебался воды и греб из последних сил. Вот ноги нащупали дно, и я кое-как доковылял до берега, упал ничком на мокрый холодный песок и заплакал. Минут через пять поднял голову — вдалеке темнел силуэт взорванного немцами моста Понятовского. Я встал на колени и хотел уже ползти — идти не было сил, — как прямо перед собой увидел минные блины. Меня затрясло, я снова упал на песок. Вдруг я услышал негромкую речь и заметил два огонька папирос. «Товарищи-и-и!» — закричал я. Огоньки стали медленно приближаться ко мне. Я различил силуэты двух фигур и внезапно замер от ужаса — на солдатах были конфедератки. Неужели меня снова прибило к немецкому берегу?.. И тут я потерял сознание. Очнулся на какой-то кровати, укрытый теплым одеялом. Увидел мужчину с погонами старшего лейтенанта и с орденом Боевого Красного Знамени. «А-а!» — закричал я и заплакал снова. Со мной началась форменная истерика. «Что вы, товарищ? — Старший лейтенант подошел ко мне. —Успокойтесь, вы у своих. Когда вас несли, вы все твердили про какую-то кобету и капитана. Кто они?» (По-польски кобета — женщина.) «А разве их нет?» — спросил я. «Нет. Тут вчера мы подобрали одного поляка с пакетом, говорил, чтобы мы дали две ракеты, мол, ваши будут плыть». Я попросил воды. Мне принесли стакан водки и котелок наваристых щей. «Откуда у нас в армии польская форма?» — спросил я. «Так ведь вас принесли солдаты Войска Польского». Не успел я доесть щи, как поляки ввели посиневшего от холода Колосовского. «Где Лена?» — бросился я ему навстречу. «Не знаю и знать не хочу», — хрипло ответил он. «Почему ты поплыл вторым, а не третьим?» — «Это все твои штучки, Городецкий. Лена наверняка попала к немцам. — Михаил повернулся к старшему лейтенанту: — Разоружите его!» — «Ты что, рехнулся?!» — Я вскочил с места. «Немедленно разоружите его!» Я отдал старлею пистолет. Про «вальтер» умолчал. «Щенок, — произнес я. — Скажи мне и Лене спасибо и в ножки поклонись...» — «Твои дружки пошлина мировую с немцами! — Разговор пошел на басах. — Теперь тобою займутся наши!» — «Купаться бы тебе в дерьме со своими картами, если бы не я!» — «Заткнись!» — рявкнул Михаил. Снова распахнулась дверь, и я увидел Лену, которую поддерживали два польских солдата. Бюстгальтер у нее порвался и съехал вниз. Она еле стояла на ногах. Увидев меня, Лена закричала, бросилась вперед и буквально повисла на мне. Тело ее содрогалось от рыданий. «Не плачь, не плачь, —повторял я, гладя ее по мокрым волосам. — Мы у своих. А я уж думал, что ты погибла...» Колосовский, доедая щи, стучал ложкой о дно котелка. Это уж потом он настучал на меня нашей контрразведке. Лена рассказала, что течение отнесло камеру к мосту Понятовского, и она зацепилась за взорванную ферму моста и застряла. Когда стало рассветать, Лену заметили наши и немцы. Посыпались шутки с обоих берегов, перестрелка прекратилась. Бюстгальтер порвался, и шутки с обеих сторон становились все громче и откровеннее. Наконец ей удалось отцепить камеру, и течение понесло ее к нашему берегу...
Настоящие имя и фамилия Колосовского были Иван Колос. В пятьдесят седьмом году в Воениздате вышла его книга «Варшава в огне», где он все наврал про Армию Крайову. В двадцатую годовщину Варшавского восстания должна была состояться передача по телевидению, участниками этой встречи были Герой Советского Союза генерал армии Г. Поплавский, а среди участников этой встречи был и я. За час до показа передача была сорвана: кто-то позвонил в редакцию и сказал, что я — бывший власовец. Заведующий редакцией спросил, кто говорит, ему ответили — референт Алексея Маресьева, Петров. Я, конечно, бегу на следующий день в Комитет ветеранов, вхожу в кабинет Петрова и говорю, что я — Городецкий. «Слушаю вас», — ответил он. «Нет, это я хочу выслушать ваши объяснения». — «Какие объяснения?» — «Почему вы позвонили на телевидение и назвали меня бывшим власовцем?» — «Я никуда не звонил и вообще вижу вас впервые».
— Работа Колоса, как пить дать, — сказал я.
— Вполне возможно. Я написал письмо в Воениздат, рассказав, какую туфту сочинил Колос. Но кто же поверит бывшему власовцу и не поверит нашему разведчику? А в шестьдесят пятом году в двух номерах «Комсомолки» была опубликована статья «За час до рассвета», где, в связи с Варшавским восстанием, впервые упоминаемся мы с Леной. И снова ни слова о том, как я помог Колосу перебраться к нашим. Я несколько раз виделся с Колосом после войны и все пытался узнать, что с Леной — где она и как? Колос только недовольно отвечал: «Не знаю». После «Варшавы в огне» он носа не показывал в Польшу — знала кошка, чье мясо съела.
Работу над повестью я закончил в семьдесят втором году. Дядя прочел ее, при очередной встрече обнял меня растроганно и сказал: «Не ожидал от тебя такой прыти. Ты ж не воевал, а написал как участник тех событий... Давай за работу. Много неточностей. Про Крысю, что у нас с нею был роман, выброси. Про Колоса тоже, а то подумает, что я с ним счеты свожу. Бог его простит... Да и про Клыкова тоже не стоит писать...»
Второй вариант повести я в семьдесят шестом году отнес в журнал «Знамя» ответсекретарю редакции Людмиле Ивановне Скорино. Она прочла и по телефону мне сказала: «Готовьтесь, будем перелопачивать». Перелопачивать не пришлось — Скорино ушла на пенсию, а рукопись затерялась в редакционных столах. В семьдесят девятом году мы послали повесть в белорусский журнал «Неман».Член редколлегии журнала Алексей Степанович Кейзаров одобрил рукопись к печати, но написал, что слишком много сцен с выпивкой. А самое главное, что Иван Колос предстает в неприглядном виде — то науськивает на дядю аковцев, то приказывает убрать Лену. Советский разведчик так поступать не мог. Мы все это убрали, послали новый вариант. Был восьмидесятый год. Валенса с «Солидарностью» шуровал вовсю, расшатывая социалистическую Польшу, и Кейзаров написал, что надо-де повременить, пока не прояснится ситуация. Тогда я предложил дяде публиковать повесть без моей фамилии, которая уже давно пылилась в лубянских досье. Дядя так и сделал. В восемьдесят седьмом году толстый столичный журнал прислал ему письмо с уведомлением, что редакция уже опубликовала два больших материала о военной Польше.