Шел трамвай десятый номер
Если в Одессе чего катастрофически не хватает, так — домов для мемориальных досок. И это хорошо. Потому что, если бы кто-то решился открыть мемориальные доски в честь всех по-настоящему великих деятелей, связанных с нашим городом, Одесса превратилась бы в сплошной мраморный дворец, внутри которого для удобств обитателей вряд ли несло хуже, чем сейчас.
Хотя город в меру обвешан памятными досками на сохранившихся домах, барельефов все равно не везде хватает. Может, поэтому некоторые из них скачут по зданиям, будто воробьи по деревьям. Или это неправда, как в свое время на Дерибасовской навешали барельеф с надписью, что великий Пирогов жил в Центральном гастрономе? А потом эта доска исчезла вместе со шматом фасада, лишний раз доказывая: известные ученые знали, где поближе селиться. Возле церквей, переделанных в планетарии, они почему-то не околачивались. Или знаменитый Менделеев с той же Дерибасовской, даже без его громоздкой элементарной таблицы, которой пугают школьников. Вы думаете, что он обитал в доме, где пишется «Оптика», хотя нигде в мире не зарегистрирован портрет этого ученого с очками на носу? Так Менделеев был не дурнее соседа по улице Пирогова, и поэтому жил рядом с «Оптикой» в том самом месте, где написано за колбасу. Правда, некоторые утверждают: вывеска колбасного магазина тоже что-то вроде мемориальной таблички. Потому что сегодня нормальная колбаса засекречена от населения не хуже других полезных ископаемых, которых хорошо знал Менделеев и не заносил в свою таблицу на благо человечества. Хотя, между нами, подавляющему большинству людей шмат колбасы главнее окиси натрия.
Так чтоб тому Пирогову не было обидно, табличку с Менделеевым тоже не оставили в покое. Правда, она не убежала с Дерибасовской, как пироговская, но таскали ее по кварталу за милую душу: то туда, то сюда. И, наконец, она застыла в золотой середине между «Мясом» и «Птицей». Теперь от этих названий мы постоянно имеем только Менделеева, потому что он мраморный. Живой бы давно поинтересовался, чего ему делать в таком месте? И какая птица регулярно бывает в Одессе, кроме ворон, вносящих посильный вклад на головы прохожих и исторический центр города. Главное — вряд ли бы кто-то объяснил Менделееву, зачем перебазировалась на Ришельевскую его родная мясная лавка, если магазин «Мясо» сходу окрестили «Мавзолеем», а вовсе не в честь великого химика. Правда, это было в те времена, когда, выстояв шесть часов у очереди, в «Мавзолее» можно было купить шмат кости с мясом и не двинуться мозгами от их общей цены. А уже потом и на этот магазин запросилась мемориальная табличка эпохи Продовольственной программы: «Здесь когда-то была пища».
Очень смешная табличка до сих пор висит в районе Триппер-бара напротив книжной фабрики Инбера. Так тот район не столько знаменит этим самым Инбером или Триппер-баром, как улицей Тон Дык Тхана, извините за выражение. Потому что вряд ли кто-то даже под страшными пытками расколется, кто это такой и зачем он нам надо. Тем не менее, старинная улица Тон Дык Тхана и книжная фабрика Инбера стоят на своих местах в первозданном виде.
Что там было у этого Тхана — хрен его знает. А вот у Инбера имелась фабрика. Маленькая, старенькая, но своя. Потом пришел октябрь с большой буквы и тупому Инберу популярно объяснили, что в этой фабрике имеют долю все, кто хочешь, кроме него. Но вместо доли мы получили дулю, как и дочка старого Инбера, которая стала зарабатывать на жизнь не чужими книжками, а собственными стихами.
Ухе потом какой-то умник решил: пора людям знать, что это место знаменито не только своими врачами от очень популярных любовных последствий и, пардон еще раз, Тон Дык Тханом. И в Триппер-бар люди стали бегать мимо таблички, что там родилась Вера Инбер. Так мало ли кто где родился. В том же Студзовском переулке, который был Купальным, а потом стал имени Инбер, только не книжной фабрики, а Веры, оказывается, родился и жил легендарный Петр Петрович Шмидт. О чем вывесили очередную доску. А потом подумали: если Шмидт там родился и жил, чего это переулок назвали не им? И ошибку исправили. Вместо того, чтобы переименовать улицу Шмидта в улицу Инбер и наоборот, запросто, по привычке, переписали табличку. Что Шмидт там не жил, а только родился. Так напротив висит табличка имени Инбер. Чтобы они не поссорились, Шмидта окончательно куда-то девали. А для удобства обзора туристов табличку насчет Инбер вытаскали из переулка на бульвар имени самого товарища Дзержинского. И получилось, что Вера Инбер родилась на бульваре дважды наркома Феликса, хотя в те годы бульвар Фельдмана уже потерял свое заглавие.
Так что с мемориальной памятью у нас, как и в других сферах человеческой деятельности. Прямо обидно. Потому что на улице Торговой неподалеку от самой памятной для каждого одессита мраморной таблички: «Тут 4/18 грудня 1905 р. відбулося друге засідання пленуму ради робiтничих депутатів м. Одеси» вполне можно повесить еще одну: «В этом доме жил Генрих Эммануилович Луполовер, который всю жизнь проработал товароведом в Плодоовощторге и ни разу не был под следствием».
Конечно, только с очень большим трудом можно себе представить товароведа, которого ни разу не дергал ОБХСС. Это было возможно или в сказке, или в том случае, когда в домашнем шкафу товароведа сидел не засохший скелет, а костюм с погонами. Так у Луполовера такой шикарной шмотки в битком набитом шкафу все равно не было. И хотя на его доме мемориальная доска не предвидится, Генрих Эммануилович не хуже того же Менделеева соображал из каких периодических элементов состоят рубины, бриллианты, золото и доллары. Потому, что еще кроме этого может скопить бедный товаровед за долгие годы, наглядно доказывая: благосостояние народа таки — да растет? Ну разве что пару кило облигаций на мелкие расходы.
Когда Луполовер решил уехать, соседи чуть не перегрызли друг другу глотки, деля его скромную стометровую квартирку. И совершенно напрасно. Они просто не могли понять: если Луполовера по-быстрому выпускают, так только из-за того, что его хата кое-кому понравилась и без их рекламных воплей. Соседи скромного Генриха Эммануиловича не могли догнать не то, что сколько ни ори друг на друга, квадратных метров не прибавится, но и зачем Луполовер едет. Тем более, что у него имелось все, о чем многие люди мечтают со школы до смерти — квартира, дача, машина. Что такое квартира — многие и так догадываются. А насчет машины сосед Луполовера меломан Гриша Свинтюх высказался вполне ясно: «Ну распался ансамбль „Абба“, ну и что? Машины себе они уже купили». И хотя Гриша орал громче других соседей, что он имеет более толстые права на эту хату, чем они, в квартире Луполовера благополучно поселился мент. Соседи заткнулись вместе с Гришей и при встрече с этим ментом постоянно намекали, что о таком новом жильце их двор только и мечтал. Так это стало уже потом. А пока в своей еще квартире мается Луполовер, а не сменивший его мент, мордатый, как доктор Хайдер во время голодовки по заказу Центрального телевидения. Потому что у Луполовера проблемы с выездом. Нет, насчет визы, золота, долларов и прочего — все в порядке. И даже ящики багажа сколочены при помощи платиновых гвоздей. К тому же, в родном коллективе провели собрание, которое заклеймило отщепенца Луполовера, а потом в поредевшем на два рыла составе дружно пило за его удачу в далекой Америке. Но где безработному товароведу девать пару кило облигаций, томящихся в сливном бачке, и куда больший вес советских денег?
Последнему козлу, не то что Луполоверу, ясно: рубли надо отоварить так, чтоб на новой родине они превратились хоть в какие-то деньги. А что касается наших облигаций, то их банки относятся к этой ценной бумаге с меньшим почтением, чем до туалетной, из-за ее плотного качества. Ну в самом деле, не оставлять же новому жильцу товароведческой хаты такой сливной бачок, который своим внутренним видом может вывести человека из нормального чувства и заставить скакать от радости не ниже джейрана перед случкой. А время отъезда прессуется с той же скоростью, с какой ОВИР успевает показывать дули подавляющему большинству людей, которые лупят себя у грудь, доказывая: родина — это мать. И свою маму каждый из них любит так сильно, что только и мечтает, как бы поскорее стать сиротой. Поэтому Луполовер обратился за помощью туда, куда привык капать по каждому поводу весь советский народ.
Что любит делать наш человек, если у него поломался водопроводный кран или сосед живет лучше на три копейки? Он обходит свой текущий кран стороной и даже не старается заработать больше соседа, а просто и незатейливо бомбит кляузами разные организации. Среди них пресса, как всегда, в лидерах, потому что каждый мало-мальски печатный орган торчит выпячивать свою связь с читателями. И даже в то время, когда полосы стонут от обвала официоза, корреспонденты носятся по городу, утрясая дрязги на коммунальных кухнях.
Так Луполовер, вместо того чтобы накатать послание у прессу с намеком, где ему потратить в поте лица заработанные средства, просто встречается с корреспондентом областной газеты «Флаг коммунизма» Кригером. И вовсе не потому, что Кригер был его постоянным клиентом. А из-за того, что корреспонденту давно стошнило нести это знамя в своих холеных руках, и он сильно мечтал поскорее попасть туда, чем постоянно пугала его газета даже тех, кто покупал ее исключительно ради телевизионной программы.
Хотя теперь от безработного Луполовера боец идеологического фронта Кригер вряд ли получил бы даже шмат колбасы «Шлях до могылы», именуемой в накладной «Любительской», не то что палку враждебного «Салями», он пошел навстречу своему читателю. И, вальяжно вертя перед Генрихом Эммануиловичем сигаретой «Мальборо», пояснил: искусство до сих пор в нормальном мире считается лучшим капиталовложением. И если здесь купить какую-то картинку пусть аж за десять тысяч рублей, то на Западе сдать что-то наподобие того, из чего большевики торчали сбивать кормушки для коров, можно в три-четыре раза дороже. А повезет, так и в тридцать-сорок раз. И даже если посчитать доллар по последнему курсу — семьдесят две копейки, то навар будет не хуже, чем у приемщика стеклотары за два месяца ударной работы в конце года, когда подводятся итоги социалистического соревнования.