В эту же ночь пиротехники братья Николайченко заняли круговую оборону у стен государственного музея, потому что Панич стал сильно волноваться за искусство, принадлежащее народу. Еще больше ему не спалось насчет своих личных накоплений, заботливо запрятанных Рембрандтом в запасниках музея.
Когда через пару дней такой жизни стороны выдохлись зализывать раны, каждая из них начала думать о перемирии. Потому что менты, не падавшие с ними в долю, стали недоумевать: что это за очередная эпидемия приперлась в Одессу? И их было трудно убедить, что сколько бывает разных людей, столько может найти их несчастных случаев. А морг уже с трудом вмещает всех желающих. Но какой трус решится на перемирие первым? И кое-кто без особого риска начинает принюхиваться по городу, о чем там шепчут интересного. А по городу вышивает балабол Акула, поит всех подряд, потому что, когда одни воюют, другие не теряют времени и коллекционируют вместо них. Пользуясь кровопролитными боями, мародер Акула вытворяет во фронтовом городе, потому что до него никому нет дела. И сбивает хороший куш, пока Панич и Поздняков обняли друг друга за кадыки. Сидит балабол каждый день в этой самой юбилейной «Братиславе» и жрет, скотина, коньяк «Наполеон», не давясь от кабацкой наценки — двадцать два рубля бутылка. Не иначе где-то лимоны под шумок погреб. Балабол делает из себя важный вид, что унюхал от сотрудничества между двумя главными коллекционерами. Такие слухи упорно ползают по городу.
И вот за столик Акулы подсаживается бывший Изя Беренбойм, а теперь Игорь Петров, и молча смотрит на пьяного балабола. А тот на него и не ведется. Потому что рядом с ним стоит красавица — официантка Маша, услугами которой пользовались не только постоянные клиенты этого кабака, и терпеливо ждет, когда рука Акулы оставит в покое ее левое бедро и переползет на правое. Петрову это начинает надоедать и он, перегнувшись через стол, ласково похлопывает Машку по попке рядом с Акулой, чтоб она поскорее свалила за кофем. А порядочная девушка Маша от такой наглости не выдерживает и бьет Игоря по голове чем Бог ей послал прямо в руки. А что может послать Бог в руки официантке, кроме подноса с акульими объедками? Ничего, кроме графина с фирменным напитком.
Машка после этого себе с достоинством уходит, а пьяный балабол Акула, продолжает в том же месте шарить пальцами по воздуху и даже не замечает, что возле его хорошо начищенного, но уже обоссаного туфля шевелится руками по голове какое-то уродство с человекообразным видом. И что делает Акула? Все, что хотите, только не поднимает это паскудство с пола. Все смотрят на Акулу, как будто это он, а не Машка приласкала беренбоймовского Петрова. Потому что в разгар трудового дня в любом одесском кабаке больше зрителей, чем вечером у театре. Акула и так пьяный, как чужие на поминках, кидает себе у рот рюмку дорогой конины и заявляет незнакомому, но уже встающему на четвереньки гурману задней части, этому менее фартовому, чем он сам, специалисту по филею:
— Тебе, козел, лавры Я Извиняюсь спать не дают?
И по привычке нагло лыбится. А Петров тут же пошкандыбал настучать торопливо ожидающим его ребятам, что Акула вместо него назвал козлом старого Панича, хотя о таком именно покойном надо говорить только хорошее. Ребята не дали волю нервам, и вместо обосравшего задание Петрова подослали к пьяному балаболу уже отошедшую от любовного приключения американку, хотя та уверяла всех подряд, что ей мужики в этом году порядком надоели.
Так Акула же за это не знает. Он молодой и морда у него наглая. И шелестит капуста по всем карманам, разгоняя кровь по разным там конечностям. Он смотрит на красавицу, не догоняя, что она недавно соскочила с американского гражданства прямо туда, куда навсегда послала Колю Николаенко его жена после того букета. Акула мечтает поскорее добраться с ее помощью до койки. А эта девушка в свою очередь размышляет: как бы получить нужные сведения и остаться в трусах на собственной пояснице. Короче говоря, все вышло не так, как им обоим хотелось. С трусами пришлось расстаться обоим. Несмотря на то, что партнерша лежала под Акулой с отвращением на лице, и даже не пыталась подмахивать, этот трепач, не получив ожидаемого удовольствия, все равно проболтался о главном. О том, что он знает, кто видел человека, подавшего старому Паничу бутерброд из пули и костыля со штыком. Минут через несколько после этого заявления девушка вспомнила, что ей нужно бежать утром на экзамен и поэтому провожать ее вовсе не стоит. Она так неистово разыскивала свое платье под акулиными джинсами, что даже не заметила купюру, которой еще сильно пьяный Акула размахивал, как дирижерской палочкой над тем самым местом, где любил устраивать концерты в дуэтном исполнении. Бывшая американка радостно захлопнула за собой дверь, а пьяный балабол Акула вполне трезво залыбился и уснул с чувством до самого конца выполненного долга.
Некоторые думают, что розовые сны видят не только младенцы. Но в ту ночь вряд ли эта масть окрасила отдых Панича. Потому что перед тем, как вмять своим задом простынь у пружины, он от возбуждения тер руками по всему телу и придумывал разные виды казней для губителя собственного папы. А чтоб беззаботная жизнь перестала казаться раем несчастному балаболу Акуле, Панич приказал притащить его, как только откроет глаза.
Но хорошо сказать притащить, гораздо труднее это сделать, если вместо наглой морды можно только целовать замок его закрытой двери. В отличие от Панича, Акула почему-то перестал отсыпаться. Он уже сидел против Макинтоша и улыбался на него впервые за неделю почищенными мятным порошком зубами.
Макинтош очень хотел отдохнуть, но для такой роскоши у него не хватало времени. Хотя никто из редеющей с каждым днем команды еще ни разу не пожаловался на отсутствие патронов.
— Послушайте, Макинтош, — жалобным голосом канючил улыбающийся Акула с видом на кладбище и обратно, — вы же знаете, чем я рискую. И никаких гарантий…
— Гарантии в нашем деле может давать только гробокопатель, — заверил паникера Жора с видом нотариуса и окончательно успокоил балабола: — Не дрейфь, все там будем.
— Макинтош, что вы такое мне пугаете, — раскрыл глотку до самых гланд приплывший до его берега Акула, — мне совсем не улыбается сделаться похожим на фабриканта Фридриха Энгельса исключительно горизонтальным положением. Или сидеть на дне у Люстдорфе, как ваш Говнистый…
— Что ты сказал? — слишком бодрым голосом ударил по напряженным нервам балабола неотдохнувший Жора.
— А то вы не знаете, — сделал себе придурковатый вид Акула, — куда Панич любит возить людей на последний пикник. А все из-за козла Лабудова…
Макинтош и без подсказки этой рыбочки знал, кто продавал его кореша всем подряд, но из-за важных дел до такого говна просто не доходили руки. Своей дурацкой фразой Акула сорвал пружину терпения с характера Макинтоша.
— Ты топай своим ходом до хаты, — тонко намекнул балаболу закипевший унутренне, но внешне приветливый Жора, — и жди, когда появятся кореша. Место нашей встречи уже пасут, так что не хезай.
Акула выскочил на воздух без слабого пинка на прощание, которым обычно любил награждать ниже ватерлинии гостей такого класса Макинтош. Но домой почему-то не пошел. Он уселся на скамейке против дороги и стал изучать статью о неизбежной победе коммунизма в недоразвитых странах. И читал ее до тех пор, пока бригада Макинтоша во главе с самим Жорой не попилила в сторону оперного театра. Потом сам себе довольный Акула сделал вид, что с этого момента коммунистическое завтра братских недоразвитых стран его интересует так же остро, как будущее состояние здоровья Лабудова, и отправился мимо своего дома, начихав на совет Макинтоша.
Макинтош любил отдыхать в оперном театре только изредка. Последний раз он был здесь года два назад, когда и зрители, и осветители давным-давно забыли в крепком сне, что там танцевал Ромео Джульетте насчет комсомольской стройки за Вероной. Свет на сцене был довольно тусклый, но и при нем виднелось, как гарцует лебединое озеро в сольном выходе сильно поддатый пожарник. А в самом театре зорко следили за этим чудом от силы человек двадцать во главе с меломаном Макинтошем, который сидел в ложе с бутылкой шампани и спущенными до колен штанами. Потому что одна из балерин в это время, когда он получал удовольствие от классического танца пожарника, исполняла Жоре па-де-де, преклонив свои белоснежные колени перед таким вот тонким любителем всяческого искусства.
Но теперь Жора плыл до оперы безо всяких воспоминаний о возвышенном. Пока события не встали снова во весь свой бурный рост, он решил использовать это окошко свободного времени лично для товарища Лабудова. И когда из оперы вывели стукача, Жора отметил, что вместо флейты у зубах он почему-то заклеил пластырем свою харю до такой степени, что прыщи спрятались еще дальше синяков. Впрочем, для загородной прогулки это не имело особого значения.
Лабудов никак не мог понять, почему его впервые в жизни так классно метелят и при этом не задают никаких вопросов. Впрочем, Жора сильно устал для того, чтобы заняться Лабудовым, как бы он сделал это, будь помоложе. Поэтому в конце дня остро пропахшего собственной и особенно чужой мочой, зато еще почти живого Лабудова нашла какая-то парочка, изучавшая рельеф в этом месте. На счастье вовремя привезенного у больницу в бессознательном состоянии стукача, он в конце концов все-таки выжил, чтобы продолжать делать звуки из своей флейты и пакости тем, для кого играл.
А пока разворачивались эти совсем незначительные события, балабол Акула таки-да мародерствовал, пользуясь войной городского значения. Он со своей наглой мордой влез двумя потными от возбуждения ногами прямо у тот канал, что не успел перекрыть разлетевшийся фейерверк Стас Гречаный. И перехватил товар, предназначенный самому Позднякову. Вот что значит вовремя понять, к какому берегу следует плыть и быть у курсе событий этого берега. Заныкав как следует уже свой товар, беззаботный Акула спокойно себе пылил, по привычке нагло лыбясь, домой, где перекуривали ребята Панича вместе с замком от его собственной двери.