Квинтэссенцией французского ампира стала Вандомская колонна (другое название – колонна Вандом). Ее сооружение началось после победы наполеоновских войск в битве при Аустерлице. Созданная по образцу мемориала императора Траяна (I век н. э.) в Риме, она украшена барельефами на сюжеты основных событий кампании. Жан-Батист Лепер (1761–1844) и Огюст Дюмон (1801–1884) явились основными авторами скульптурного декора, однако над ним трудилось еще около десяти французских мастеров. В целом считается, что символами французского ампира стали как раз Триумфальные арки и Вандомская колонна, т. е. скорее сооружения, нежели здания.
Нетрудно заметить, что все произведения ампира носят синтетический характер: здесь архитектура выступает в теснейшей связи со скульптурой. Вообще почти ни одно здание XIX века, в каком стиле оно ни было бы сооружено, не лишено статуй, выражавших разные идеи – от верности христианскому служению до торжества национального оружия. Стиль ампир, как и другие, распространялся на остальные виды искусства, вплоть до декоративно-прикладного. Французский живописец Давид Жак Луи (1748–1825), которого многие называют отцом ампира, проектировал мебель для Наполеона, а не только писал картины, возвеличивавшие его воинскую доблесть. Считается, что Давид своим интересом к Древнему Риму обусловил возможность появления неоримского стиля, хотя, с другой стороны, тот же художник относится к мастерам классицизма. Говорят даже, что именно Давид определил абрис будущего стиля – впервые в истории это был художник, а не архитектор. Но это, при всем уважении к Давиду, конечно, явная натяжка. Хотя он, надо отдать ему должное, занимался не только мебелью, но и дизайном женской одежды: вот насколько сильным было в нем стремление создать новую реальность, задать французскому обществу новые идеалы нравственного и социального устройства – через усвоение древнеримских образцов.
Синтетизм ампира имеет одно важное следствие, сближающее архитектуру как вид искусства с театром. Как и палладианство, как и барокко, ампир проникнут театральностью. Недаром многие постройки больше похожи на декорации, чем на здания функциональной направленности. Мебель, обильно украшенная разнообразной символикой, обтягивалась тканями ярких, контрастных цветов (в классицизме и романтизме предпочтительней была светлая неяркая гамма).
Если формы искусства, архитектура ли это или живопись, рассматривать как некие знаки духовного состояния человека, то первую половину XIX столетия можно охарактеризовать как судорожные попытки вернуться к целостности восприятия, свойственной Античности и Средневековью. Развивавшаяся и набиравшая скорость секуляризация сознания на фоне триумфа научного метода познания, т. е. разделение картины мира на «материальную» и «духовную» составляющие, к этому столетию достигла небывалой доселе степени. И если комфорт существования (конечно, в состоятельной и образованной среде) поднялся на высокий уровень, то с жизнью духа все обстояло значительно сложнее. Религиозность фактически перестала быть единственным стержнем, вокруг которого росло и концентрировалось человеческое существование. Человек постепенно начал считать, что он может существовать и самостоятельно.
В самом начале XIX столетия сформировалось явление, которое стало последней ступенью, последним этапом формирования новой картины мира – это романтизм, принесший в культуру индивидуальное сознание. И множество разнообразных явлений, начиная с первых экспериментов мастеров готики под руководством аббата Сугерия, с введения личной исповеди и заканчивая новым самосознанием личности в романтизме, сделало возможным искусство XIX века в том виде, в котором оно нам знакомо. Художники-романтики восставали против условности классицизма и академизма, они утверждали необходимость «жизнеподобия», но очень часто подчиняли его задаче изображения непознаваемого. Именно романтики заговорили о необходимости изучать историю и фольклор, искать черты, помогающие осознать свою принадлежность к определенной нации.
Первым художественным объединением XIX века, созданным в 1808 году и вполне отвечавшим запросам эпохи, было «Братство святого Луки», созданное молодыми немецкими и австрийскими художниками в Вене. Известно также второе название художественного объединения – «назарейцы». Их называли «последними немецкими римлянами» и «дюрересками».
Среди назарейцев были Фридрих Иоганн Овербек (1789–1869), Франц Пфор (1788–1812), Йозеф Зюттер (1781–1866), Петер фон Корнелиус (1783–1867), Юлиус Шнорр фон Карольсфельд (1794–1872) и другие, всего чуть больше двадцати человек. Пфора в объединении звали «мастер», а Овербека – «священник». Сразу заметна ориентация на некоторый «средневековый» принцип объединения людей.
В венском дворце Бельведер они изучали собрание старонемецких мастеров, в частности, живопись Альбрехта Дюрера. Культ Дюрера и Рафаэля стал основой художественного языка назарейцев. В 1809–1811 годах все художники переехали из Вены в Италию.
У назарейцев было две основных ценности. Первая – понимание их объединения как братства, крепость и нерушимость родственных – в искусстве – уз. И вторая: идея творческой организации по модели старой мастерской, средневековой гильдии, корпорации, цеха. Художественное творчество они воспринимали как род религиозного занятия, когда работали – молились, и недаром название их объединения указывает на город Иисуса Христа – Назарет. Живопись для них была средством сказать о мире красками, как поэт говорит словами. Первыми в истории они задумались о психофизиологическом значении цвета, о его воздействии на зрителя, и связали мистическое понимание мира с колористическим его ощущением.
В творчестве назарейцев заметна та же черта, что и в живописи мастеров Северного Возрождения: в свои работы они очень любили включать элементы городского пейзажа. «Римские немцы» в упоении изображали виды Италии, грезя о ее состоянии в прошедшие эпохи. На картине Франца Теобальда Хорни (1798–1824) «Рим в эпоху Возрождения» представлена панорама величественных строений, среди которых развалины Колизея и другие античные руины. Изображая сцену посещения принцем Людвигом I Баварским испанской траттории в Риме (1824), Франц Людвиг Катель (1778–1856) не забыл открыть занавеску при входе, чтобы мы вместе с посетителями траттории видели римские развалины. Вообще всяческие зарисовки во всевозможных изобразительных техниках были для этих художников более чем естественными. Архитектурные мотивы помогали назарейцам решить две задачи: с одной стороны, погрузить исторических персонажей в достоверную среду обитания (такова картина Пфора «Въезд Рудольфа Габсбургского в Базель в 1273 году», 1808–1810), с другой – показать современному зрителю прекрасный потерянный мир гармоничных пространственных соотношений. Некоторые работы впрямую связаны с ранним Ренессансом, например, «Суламифь и Мария» все того же Пфора.
Архитектурные мотивы занимали все более значительное место в живописи. Трактовали их по-разному. Так, Уильям Тернер (1775–1851) подчинял изображения руин или старинных зданий своей главной задаче – показывать нечто грандиозное, будь то природный катаклизм или стихия времени, разрушающая камень. На многочисленных полотнах, где Тернер вводил изображения руин, настоящим действующим лицом становилось художественное время, не щадящее ничего, но взамен создающее особую атмосферу вечности.
Сам принцип рисования и живописи во время назарейцев были, конечно, «академическими» (Тернер нашел возможность отказаться от него, но подобных мастеров было крайне мало) – тут никуда не деться, революционер ты или нет, учили всех одинаково. После романтизма, пусть во многом и «академического», но в пейзажах англичан вырывающегося за пределы академизма, оживить классицизм оказалось уже невозможно. Тем более тематически романтизм поборол предшественника в других национальных традициях. Попытки вдохнуть в него утраченную жизненность, ставшие основной задачей академической живописи, уже не могли удовлетворять художников, которые не довольствовались найденным и хотели идти вперед, продолжая творческий поиск средств и приемов, выражающих видение мира вокруг себя.
Не забудем, что в предыдущие столетия умнейшие люди Европы твердили если еще не просвещенному, то, во всяком случае, усердно просвещаемому человечеству, что самое главное в мире, самый достойный внимания и изучения объект – это природа. И неслучайно те живописцы, которые хотели творческой свободы, выбрали для своих поисков реалистическую стилистику, т. е. изображение жизни в формах, которые естественным образом принимает сама жизнь. Практически все столетие прошло под знаком стремления запечатлеть на холсте изобразительными средствами облик прекрасной, многообразной и многоразличной земной поверхности, которая теперь во многом утратила символический смысл, как это свойственно религиозному искусству, и стала просто многообразием явлений, которое живописцы стремились познать и воссоздать с помощью кисти и красок.
Эталоном мастерства и вкуса для современников по-прежнему, как и в XVII–XVIII вв., оставалось французское искусство. Огромную роль в формировании национальной живописной школы Франции сыграли традиции, заложенные Давидом. Но эти художники работали в рамках классицизма, следовали межнациональным идеалам вечной и неизменной красоты. Учителя Камиля Коро (1796–1875) придерживались той же точки зрения.
Но сам Коро отступил от принципов пейзажа, провозглашенных классицизмом. Благородный и возвышенный сюжет, взятый из древней истории или мифологии, ушел для художника на второй план уже в работах 1820-х годов, сделанных в Риме («Вид на Колизей от садов Фарнезе», 1826). Вернувшись на родину, Коро принялся разрабатывать полюбившийся пейзажный жанр. Он писал окрестности Парижа, лес Фонтенбло, сельские виды Нормандии, Пикардии и Бургундии. В 1834 году он вновь поехал в Италию и создал «Утро в Венеции». Здания на набережной Большого канала и вдали, в перспективе – дворец Дожей, библиотека Сансовино, колонны святого Марка, церковь Санта Мария делла Салюте – узнаваемы, но нельзя сказать, будто они являются здесь основным предметом изображения или даже его темой: для Коро основной задачей стала передача сияющего утра, атмосферы, свето-воздушной среды. Никаким образом это произведение не похоже на классицистическое или барочное, ни намека на величественность или театральность: только натура, только впечатление, только личное восприятие прекрасного и радостного мира.