Предполагая, что язык = «Соединение», исследователь, очевидно, переоценивает важность синтаксиса, который в действительности играет малозначительную роль в человеческом языке, являясь средством организации информационного потока. То есть он является фильтром, который помогает слушающему правильно интерпретировать высказывание[99]. Грамматика — это совместно используемые символы. Синтаксис — взаимное расположение этих символов при совместном использовании. Однако в сравнении с изобретением символов и культурным базисом их значения, а также знаниями о том, как правильно использовать символы в рассказах и разговорах во всем многообразии форм языка, синтаксис выглядит полезным инструментом, но отнюдь не первостепенным. Проблема в том, что операция «Соединения» есть не во всех человеческих языках. Выяснилось, что в нескольких современных языках нет признаков бинарной синтаксической операции[100]. Следовательно, «Соединение» не является обязательным условием существования человеческого языка. Кроме того, даже если бы это было так, «Соединение» не является специфически языковым явлением. Это пример хорошо известного процесса ассоциативного научения, связанного со знаменитой «собакой Павлова». Дворняга Павлова научилась связывать звонок с появлением корма. Звонок звенел непосредственно перед выдачей корма. В определенный момент собака «соединила» два понятия — звонок и пищу, — и слюноотделение у нее начиналось по звонку.
То есть если «Соединение» — просто форма ассоциативного научения, то и исключительно языковым явлением его считать нельзя. Ассоциативное научение можно встретить вне языка и синтаксиса у множества видов. Предположительно, способностью к ассоциативному научению обладают все животные. Это первая проблема, связанная с утверждениями Фридеричи. Насчет понятия синтаксиса она ошиблась.
Но концептуальные нейролингвистические затруднения ее не останавливают. Главная сложность связана даже не с ошибочным понятием синтаксиса (представление о том, что язык является врожденной синтаксической операцией), а с идеей о врожденной области мозга, предназначенной для языка. Это то же самое, что спросить у мозга: «Где у тебя синтаксис?» Да, конечно, в каком-то месте (или местах) в мозге он хранится, но то обстоятельство, что он там есть, не означает, что эти места предписаны генетически. Кроме того, возможно, что некоторые цитоархитектонические поля благоприятствуют хранению или обработке синтаксиса, но это не означает, что ПБ 44 и ее связь с височной долей — это эволюционный механизм, который «вытащил» язык из мозга примата. У ПБ 44, как у любой другой области мозга, широкий диапазон функций, не связанных исключительно с синтаксисом. У ПБ 44 имеется, по меньшей мере, шесть отдельных функций, включая обработку звуковой и фонологической информации, синтаксиса, понимание значения (семантическая обработка), а также восприятие музыки. Это поле также участвует в реагировании на решения «действие-бездействие». Еще ПБ 44 используется для контроля движений рук. Так что ПБ 44 не «чисто синтаксическое». Оно, может быть, и нужно для синтаксиса, но с таким же успехом можно сказать, что рука нужна для карандашей. Различные роли ПБ 44 наглядно показывают, что нам необходимо более общее понимание его функций. Его нельзя назвать языковым органом.
Работа Фридеричи и ей подобные ошибочны не только потому, что переоценивают важность синтаксиса для языка, но еще и потому, что упоминаемые в работе области мозга не настолько специализированы, как считают авторы. Исследователи с такими взглядами также зачастую предполагают, что язык проще и моложе, чем он должен быть, на основании ранее рассмотренных свидетельств. Язык не только сложнее, чем кажется Фридеричи и ее коллегам, но если мои выкладки верны, то он еще и значительно старше. Примерно на 2 млн. лет. Он предшествует даже эволюции соответствующих областей мозга, которые, как она утверждает, необходимы для его существования.
Тут закономерно встает вопрос о природе взаимоотношений между мозгом и языком. Если язык в самом деле такой древний, тогда у Homo erectus или Homo neanderthalensis тоже было поле ПБ 44? То есть, может ли существовать язык, если нет поля ПБ 44 в его современном виде? Это никому не известно. Но тогда, если непонятно, было ли это поле у других видов Homo, невозможно узнать, какие части мозга обеспечивали синтаксис у эректусов или неандертальцев. Это означает, что нам неизвестно, является ли ПБ 44 необходимым условием существования языка. Есть подозрение, что, поскольку человеческий мозг пластичен, различные его части могут использоваться на разных отрезках эволюционной истории нашего рода, следующих за эректусами. Части мозга, используемые современными людьми, могут быть просто нейробиологической основой языка, задействованной именно современным мозгом. Более ранние виды вполне могли пользоваться иными структурами мозга для обработки синтаксиса. Еще одна проблема в работах Фридеричи по ПБ 44 связана с тем обстоятельством, что они вдохновлены знаменитыми экспериментами Текумсе Фитча и Марка Хаузера на эдиповых тамаринах в начале 2000-х гг. С этими экспериментами есть, по крайней мере, две сложности.
Первое: они, возможно, недостоверны. Я был свидетелем неудачной попытки проведения одной из версий такого эксперимента среди пираха в 2007 г., когда Фитч приехал навестить меня в Амазонии. А если эти эксперименты не удались на людях, вероятно, на тамаринах они тоже были не так успешны, как принято считать. Возможно, они все же нечувствительны к синтаксису, несмотря на то, что некоторые утверждают обратное.
Однако самая серьезная проблема с этими экспериментами заключается в том, что их теоретическая основа некорректна. Пьер Перуше и Арно Ре опубликовали в Psychonomic Bulletin and Review такой отклик:
В недавней статье в Science Фитч и Хаузер… утверждают, что эдиповы тамарины не смогли обучиться искусственному языку, производному от фразово-структурной грамматики… произвести центрально-вложенные предложения, тогда как взрослые люди легко овладевают таким языком. Мы сообщаем об эксперименте, воспроизводящем результаты Ф. и Х. на людях, но также сообщаем о том, что испытуемые обучались языку, вообще не используя центрально-вложенную структуру. Когда процедура была изменена таким образом, чтобы сделать обработку структуры обязательной, участники перестали демонстрировать признаки обучения. Мы предлагаем простое объяснение различий в результатах, наблюдаемых в задаче Ф. и Х. между людьми и тамаринами, и утверждаем, что помимо специфических недостатков, присущих работе Ф. и Х., исследования в сфере неспособности низших приматов к овладению языком, строящиеся на идеях Хомского об иерархии грамматик, — это концептуальный тупик[101].
Скептицизма по поводу результатов, полученных Фитчем и Хаузером, добавляет Марк Либерман, написавший в своем популярном блоге Language Log о том, что эксперименты Фитча и Хаузера, скорее всего, относились к памяти, а не к грамматике как таковой[102]. Но если это верно, тогда эти исследования вообще не имеют отношения к утверждениям Фридеричи и никак не подтверждают обоснованность ее методологии или выводов.
Таким образом, мы видим, что популярная идея о врожденной предрасположенности мозга к языку не имеет научных подтверждений, хотя часто утверждается обратное. Тем не менее, с тех самых пор, когда начались серьезные исследования мозга — существовало стремление связывать структуру мозга — доли, слои, отделы и другие крупные анатомические части — с различными типами интеллекта и конкретными задачами. Устаревшая «наука» френология связывала физические характеристики черепа с когнитивными, эмоциональными и моральными качествами заключенного в нем мозга. Это еще один случай представления мозга как механизма, в духе галилеевой метафоры об устройстве Вселенной.
Человеческому мозгу нужно следить за разговором, использовать подходящие слова, помнить правильное произношение и воспроизводить его, декодировать произношение, услышанное от других, выделять истории в разговорах, помнить о субъекте и темах разговора в ходе долгих обсуждений. И это далеко не полный перечень случаев, в которых языку требуется память. Нет памяти — нет языка. Нет памяти — нет культуры. Но языку нужны особые виды памяти, а не память вообще. Основой языка являются сенсорная память, кратковременная (рабочая) и долговременная память.
Сенсорная память удерживает в мозге информацию от наших пяти чувств в течение очень коротких промежутков времени. Она может захватывать визуальную, слуховую или тактильную информацию менее чем за секунду. Таким образом, сенсорная память позволяет человеку взглянуть на картину, услышать песню или, скажем, ощутить чье-то прикосновение и запомнить, как это переживание выглядело, звучало или ощущалось. Этот тип памяти необходим для обучения на основе опыта. И особенно важен он для обучения языку — нужно уметь запоминать новые слова так, чтобы суметь их повторить и встроить в долговременную память. Сенсорная память похожа на рефлекс и существует даже сама по себе, но ее недостаточно для появления языка. Она очень быстро исчезает. Если человек просто посмотрит на последовательность цифр, то вполне может ее запомнить (хотя сенсорная память в этом случае обычно ограничена 12 элементами), но, скорее всего, дойдя до другого края комнаты, записать их правильно уже не сможет. Есть три вида сенсорной памяти: эхоическая (для звуков), тоническая (для зрения) и осязательная (для тактильных ощущений).
Другой вид памяти — кратковременная, или рабочая память, которая также крайне важна для языка. На конференции в МТИ, состоявшейся 11 сентября 1956 г., которую некоторые называют «когнитивной революцией», психолог Джордж А. Миллер, тогда работавший в Bell Labs, а позже — в Принстоне, представил свою работу «Магическое число 7 +/- 2» (The Magical Number 7 +/- 2). В своих исследованиях Миллер пришел к выводу, что без специальной тренировки люди могут запоминать до девят