Томазина начала читать, но ее голос был едва слышен. Она сделала паузу, откашлялась, проигнорировала внутренний голос, который советовал ей бежать вниз по ступенькам, по проходу и вон из церкви, и продолжила. Голос окреп. По мере того как она читала, он становился ясным и чистым:
– «Но в тот самый миг, когда глоток чаю вперемешку с крошками печенья достиг моего нёба, я вздрогнул и почувствовал, что со мной творится что-то необычное. На меня снизошло восхитительное наслаждение, само по себе совершенно беспричинное. Тут же превратности жизни сделались мне безразличны, ее горести безобидны, ее быстротечность иллюзорна – так бывает от любви, – и в меня хлынула драгоценная субстанция; или, вернее сказать, она не вошла в меня, а стала мною. Я уже не чувствовал себя ничтожным, ограниченным, смертным. Откуда взялась во мне эта безмерная радость? Я чувствовал, что она связана со вкусом чая и печенья, но бесконечно шире, и что природа ее, должно быть, иная. Откуда она? Что означает? Как ее задержать?»[16]
Под конец она читала уже совершенно уверенно. Произнося последние слова, она подняла голову и посмотрела перед собой. Прихожане были в восторге, и Томазина почувствовала радость: ей удалось сделать для Джулиуса то, что казалось ей невозможным. Она спокойно улыбнулась и закрыла книгу. Да, она почувствовала себя сильной.
К счастью для Сары, в церкви не нашлось ни одной пары сухих глаз, когда Эмилия играла на виолончели Джулиуса.
Прежде чем начать, она встала перед собравшимися и произнесла:
– Мой отец привил мне любовь к книгам, но он также привил мне глубокую страсть к музыке. Мне было пять лет, когда он впервые позволил мне поиграть на виолончели. Однажды в воскресенье он научил меня играть «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка», и это было чудесно. Я училась в музыкальной школе, хотя и не играла так хорошо, как он. Мы часто музицировали вместе, и это было одним из его любимейших произведений. «Лебедь» Сен-Санса.
Она слегка поклонилась, села, взяла в руки смычок и начала играть. Звуки были печальными, они мягким и тягучим эхом отдавались под церковными сводами. Сара чувствовала, как они проникают ей в сердце и разбивают его. Она опустилась на колени на молитвенный уступ перед собой и спрятала лицо в ладонях, стараясь не зарыдать. Она дышала как можно глубже, чтобы успокоиться, прежде чем последний звук растает в воздухе. Наконец наступила тишина, которую нарушали только всхлипы и кашель, потом кто-то захлопал, и вскоре все присутствующие зааплодировали. Сара взяла себя в руки, села и присоединилась к общим аплодисментам. Она знала, как Джулиус гордился бы Эмилией, он очень любил дочь. Сара лишь мечтала рассказать Эмилии о том, как сияли его глаза, когда он говорил о ней.
Эмилия закончила играть и почувствовала радость. Последние две недели она репетировала каждый вечер, стараясь добиться наилучшего исполнения, и все равно боялась, что собьется или что задрожат пальцы. Но они не подвели. Потом она слушала, как квартет играет «Chanson de Nuit» Элгара. Под руководством Марлоу им удалось каким-то образом сделать эту музыку не грустной, а вдохновляющей. Эмилия не думала, что ее разбитое сердечко выдержит это, но, когда затихли последние ноты, она все еще дышала. И все еще была жива.
Томазина пробиралась к выходу из церковного двора мимо старых опрокинутых надгробий. Ей нужно было вернуться в колледж, чтобы провести последний урок. Вдруг она почувствовала, что кто-то взял ее под руку. Обернулась и увидела улыбающегося Джема.
– Вы замечательно читали, – сказал он. – Жаль, что у меня не хватило смелости. Но о сыре мало что написано, а это все, что нас объединяло с Джулиусом.
Он сделал мрачное лицо, но было понятно, что он шутит.
Томазина рассмеялась:
– Благодарю. Я очень нервничала.
– А на вид и не скажешь.
– Серьезно? – удивилась Томазина. Она думала, что все заметили, как ее трясет.
– Абсолютно. Кстати, моя мама обожает Пруста. Спасибо вам…
– Рада это слышать.
Они постояли немного, слушая, как шуршат осенние листья на ветру.
– Мне пора, – сказала Томазина. – У меня урок.
– А мне нужно в магазин. – Он поднял руку. – До встречи!
И зашагал по дорожке в сторону города, а Томазина смотрела ему вслед, чувствуя, что должна была что-то сказать, но что?
После службы Эмилия отнесла виолончель в ризницу. Она была рада, что ей есть чем заняться. Все прошло замечательно, и отец точно порадовался бы всем выступающим. Она напомнила себе, что должна отправить каждому благодарственное письмо.
– Ты прекрасно играла.
Она вздрогнула и обернулась.
У нее за спиной стоял улыбающийся Марлоу.
– Видишь? Я же говорил. Практика и еще раз практика, и ты великолепна.
– Насчет великолепия не уверена.
– Скажем так, было очень достойно.
Эмилия притворилась, что обиделась:
– Вообще-то, мне в школе даже грамоту дали. В шестом классе, кажется.
– Ну и отлично. Слушай, я хочу тебя кое о чем спросить.
Он держался как-то скованно. Эмилия почувствовала, что начинает краснеть. Неужели он хочет пригласить ее на свидание? Конечно нет, разве такое возможно, да еще и после поминальной службы. Но в глубине души она очень этого хотела. Она не отказалась бы выпить с ним бокал вина, ей нравился Марлоу, и отец был о нем хорошего мнения. Марлоу был интересным, веселым и…
– Я тут подумал… Ты не хотела бы играть у нас в квартете? Как твой отец.
– Что?
Эмилия совершенно не ожидала такого вопроса.
– Фелисити трудно, и я не хочу на нее давить. Если ты к нам присоединишься, Дельфина снова сможет стать второй скрипкой, она очень обрадуется. – Он невесело усмехнулся. – Мне было бы легче.
Дельфина. Ну конечно. Дельфина была сегодня на службе, скромно одетая, в черном платье. Господи, а она-то вообразила, что Марлоу может заинтересоваться ею!
Эмилия покачала головой:
– До отца мне далеко. Посмотри, сколько времени у меня ушло на то, чтобы выучить всего лишь одно произведение.
– Я не стал бы просить тебя об этом, если бы думал, что ты не справишься. На кону стоит моя репутация. Я бы не стал рисковать.
– Не знаю. Не знаю, буду ли я вообще тут жить. Не знаю, что мне делать с магазином, – зачастила Эмилия, придумывая отговорки.
– Поиграй с нами до конца года. У нас сейчас мало выступлений, если не считать нескольких праздничных концертов. И свадьбы Элис Бэзилдон. – Марлоу умоляюще смотрел на нее. – Я могу позаниматься с тобой. Дать несколько уроков.
Эмилия почувствовала, что вот-вот сдастся. Конечно, она хотела присоединиться к квартету. Но ей было страшновато.
– Я не хочу тебя подвести.
– Мы будем исполнять праздничные песенки и обычный свадебный репертуар. Никакого Прокофьева или чего-то слишком сложного.
Ну как устоять перед его обезоруживающей улыбкой? Игра в квартете помогла бы Эмилии справиться со стрессом, связанным с магазином и другими важными решениями. И даже если «Найтингейл букс» закроется, она еще несколько месяцев проведет в Писбруке. И главное, Джулиус был бы очень горд и рад, что она продолжила его дело. Она не могла забыть, с каким терпением он учил ее первым нотам, показывал, как правильно держать смычок. Они играли дуэтом, и Эмилия помнила, как ее поглощала музыка, как она радовалась, что играет не одна. Ей сейчас не хватало этого ощущения. Квартет помог бы вернуть его.
– Обещай только, что, если я не буду справляться, ты мне сразу же скажешь.
– Договорились, – ответил Марлоу. – Но ты справишься. Это значит, ты согласна?
Эмилия на мгновение задумалась, а потом кивнула:
– Согласна.
Марлоу расплылся в улыбке:
– Твой отец гордился бы тобой. Ты ведь знаешь это, верно?
Он обнял Эмилию, и ее бросило в жар.
Она сказала себе: это просто из-за того, что она сделала что-то, чего желал бы папа.
Сара ехала обратно в поместье с сухими глазами, опустошенная, отупевшая от постоянных усилий не поддаваться чувствам. Она так долго подавляла свои эмоции, что, возможно, навсегда утратила их. Когда она свернула на ведущую к дому дорожку, на нее нахлынула волна уныния. «Господи, этот вечный пирог с рыбой по пятницам и натянутые улыбки. Вот что меня ждет. Неужели я так буду жить до самой смерти?»
Глава 8
Вечером Диллон зашел в «Белую лошадь». Он всегда ходил туда по пятницам. Они с приятелями встречались, выпивали пинту эля, заедали сырными колечками и чипсами, рассказывали, как прошла неделя, а потом расходились по домам, принимали душ и ужинали. Одни оставались дома со своими женами или подругами; другие немного позже возвращались в паб, чтобы пропустить еще несколько кружек пива, сыграть партию в дартс или в бильярд.
«Белая лошадь», примостившаяся на берегу реки неподалеку от Писбрука, по дороге в Мейбери, была идеальным местным пабом, грубоватым, но очаровательным в своем роде, с шаткими деревянными столами и скамейками. Здесь можно было отужинать сытными блюдами деревенской кухни: тут подавали паштеты из дичи с маринованным луком и омлетом, мягкий хлеб и масло, посыпанное крупинками морской соли. В пабе был каменный пол, огромный камин и коллекция охотничьих картин молодого местного художника, изображающих оленей, зайцев и фазанов. В паб заходили и местные, и туристы, в джинсах или в вечернем наряде – всем было все равно.
Диллон ходил в «Белую лошадь» с тех пор, как себя помнил. Отец водил его с братьями сюда по воскресеньям, пока мать стряпала обед, и паб стал частью его жизни. Тут всегда можно было встретить кого-нибудь из знакомых. А если вы никого не знали, то и это не беда, потому что атмосфера была дружеской и располагающей к знакомству. Завязать беседу было проще простого.
В тот вечер Элис была там вместе с Хью и кучкой друзей. Диллон сразу напрягся.
Он ненавидел Хью Петтифера всей душой. И знал, что это взаимно. Если бы это было во власти Хью, садовнику никогда бы не позволили заговорить ни с кем из Бэзилдонов. Но в семье Бэзилдонов было заведено по-другому, и когда Элис видела Диллона, то обнимала его и начинала без умолку болтать, поддразнивая, так что со стороны могло даже показаться, что она с ним заигрывает, но Диллон знал, что просто у Элис такой характер.