Физиологический очерк – это гораздо более широкое понятие, чем просто вид журналистской работы. Иногда он считается родом литературы. Но это не так. Литература увеличивает количество таинственного, а очерк уменьшает количество таинственного. Он – если не расследование, то исследование тех или иных общественных процессов и деталей.
Собственно говоря, физиологический очерк – это предтеча всей литературы нон-фикшн, нескольких родов беллетристики, а также всей современной социологии и социальной антропологии. Кроме того, из натурального очерка выросла так называемая история повседневности, а история повседневности – это одна из составляющих историко-антропологического поворота в гуманитарной мысли Запада. И это сейчас господствующая базовая мировоззренческая система. Разумеется, можно сказать, что все это выросло из физиологического очерка. А можно сказать, что необходимость в появлении этих дисциплин породила в первую очередь физиологический очерк как своего рода литературную эмблему нового необходимого поворота общественной мысли.
Сам по себе физиологический очерк родился во Франции в период июльской монархии, в так называемое время между двумя Бонапартами. Это было время, когда французское общество страстно нуждалось в самоописании, и самоописание вошло в такую оглушительную моду, что вряд ли удастся вспомнить другой случай, когда общественное влечение к какому бы то ни было литературному событию было так сильно. В месяц выходило до двухсот так называемых «физиологий» – маленьких книжек в бумажных обложках. Среди них были физиологии Парижа; физиология буржуа; физиологии рантье лавочника, врача, портного; физиологии тюрьмы, полиции, суда; физиологии парикмахера, студента, продавщицы, актрисы, цветочницы, прачки, гризетки; физиологии вещей: лорнета, омнибуса, зонтика и шляпы. Почему они называются именно физиологиями? С одной стороны, это дань тогдашней моде; нынче, например, модно называть, скажем, анатомиями: анатомия протеста, анатомия страсти и т. д. Но на самом деле, тот факт, что они называются физиологиями, имеет куда большее значение. Как описывалось столетиями общественное устройство? Как иерархическая пирамида. Внизу – народы, на вершине – властитель. Такое положение считалось устойчивым и естественным. Это объяснялось детям даже в букварях. Букварь для совместного обучения письму, русскому и церковнославянскому чтению и счету для народных школ Д. Тихомирова, Е. Тихомирова (160 изданий) включает такое важное объяснение: «Потому, дети, общество строится как пирамида, что это естественное состояние бытия. Если песок или крупу ссыпать на ровное место равномерной струйкой, песчинки или зернышки все равно устроятся пирамидой». Пирамида – статичный предмет, он недвижим, и его стабильность – великая ценность.
Но перед нами Франция, уже пережившая революцию, республику, термидор, наполеоновские войны, реставрацию, июльскую революцию, и впереди еще революция 1848 года.
Полное смешение сословий. Вознесение самых ничтожных и низвержение самых сакральных фигур. Не то что порушена иерархическая лестница – порушена вся социальная ценностная система.
То есть на своем опыте общество обнаружило, что оно чрезвычайно подвижно. Нужна была другая аллегория, другая метафора общественного устройства. И она нашлась.
Физиология – это наука о функционировании живого, о норме и патологии живого.
Огромна была мода на естественно-испытательные дисциплины; возникает термин «Социальное тело», и Кетле (естествоиспытатель, автор «Социальной физики») писал, что общество должно подвергаться тем же методам исследования, что и человеческое тело: препарирование, наблюдение симптомов и составление атласа внутренних органов общества. Модны были дискуссии: что главнее – мозг или сердце, все ли органы важны и пр. Обсуждались парадоксы важности и равенства – да, не все органы равны, но больной – важнее, ибо каждый понимает, что палец не главное, но когда болит зуб, когда болит палец, можно забыть об иерархии внутренних органов. Литератор и журналист были признаны глазами общества. Без этого общество слепо. Оно полно сил, оно готово действовать, но не видит поля деятельности.
Аналогичным образом проводились сравнения общественного устройства с устройством зоологических популяций. Труды Лемарка, и Сент-Илера, и Бюффона были общественным чтением, находились на пике интереса; модно было обсуждать, как меняется тот или иной животный вид при изменении условий жизни. Если мы посмотрим предисловие Бальзака к «Человеческой комедии», то увидим, что сравнение общества с зоологической популяцией представляется допустимым: «Идея этого произведения родилась из сравнения человечества с животным миром. (…) Создатель пользовался одним и тем же образцом для всех живых существ. Живое существо – это основа, получающая свою внешнюю форму в той среде, где ему назначено развиваться. (…) Общество подобно Природе. (…) Различие между солдатом, рабочим, чиновником, адвокатом, бездельником, ученым, государственным деятелем, торговцем, моряком, поэтом, бедняком, священником также значительно, хотя и труднее уловимо, как и то, что отличает друг от друга волка, льва, осла, ворона, акулу, тюленя, овцу и т. д. (…) Следовательно, описание социальных видов, если даже принимать во внимание только различие полов, должно быть в два раза более обширным по сравнению с описанием животных видов».
Белинский предполагал, что в России подобные взгляды могут быть подвергнуты критике – так и вышло. Тотчас появились публикации, в которых говорилось, что читать «грязефилов» – все равно, что смотреть, как фланеры наблюдают за животными на скотном дворе. Я упоминаю об этом только потому, что это классический пример социального мифа или так называемого фольклора образованного человека. Прошло полторы сотни лет, но стоит только приняться за что-то похожее на социальный очерк, как тотчас набегают критики: «А вот вы как! Пришли в зоопарк и смотрите, как живут простые люди!» Они не понимают, что их высказывания – это древний социальный миф, целиком и полностью взятый ими в заем и приобретший в их устах совершенно плоское, профанное значение. Единственная поза, доступная социальному очеркисту, – это согбенная поза человека, который прижался к замочной скважине.
Но продолжим.
Что касается определения физиологического очерка, то оно очень простое: «Своей целью физиологический очерк ставит изображение современного общества, его экономического и социального положения во всех подробностях быта и нравов. В физиологических очерках раскрывается жизнь разных, но преимущественно так называемых не рефлексирующих, молчащих и низших классов этого общества, его типичных представителей, даются их профессионально-бытовые характеристики». У физиологического очерка, если смотреть на него с точки зрения журналиста и литератора, есть шесть структурных черт: отсутствие сюжета в традиционном понимании этого термина; локализация действия; подача статистически точных сведений об описываемых местности, времени, людях; отношение к воспитанию, образованию, жизненным условиям героев как к основным их характеристикам; повышенное внимание к характеристике социальных типов и среды и изображение жизни в социальном разрезе; стремление создать образы, типы или типические метафоры, символы описанного времени.
Лично для меня один из самых интересных подвидов социального очерка – это описание вещи, исследование предмета, та самая физиология шляпки и зонтика, которые я уже упоминала. Интересен он, в частности, потому, что именно в нем особенно очевидна разница между очерком и литературным опытом, а нужно сказать, что физиологический очерк – это такая штука, которую легко перепутать, к примеру, с социальным рассказом. Смысл физиологии вещи в том, что через любой предмет, значимый в данный период времени, можно узнать что-то новое об обществе. Лучше всего это определил Эрнесто Роджерс – итальянский архитектор и писатель, который утверждал, что «если внимательно изучить обычную ложку, то можно получить достаточную информацию об обществе, в котором она была создана, чтобы представить себе, как это общество спроектирует город».
Для наглядности мне бы хотелось разобрать с вами французскую физиологию под названием «Прелесть зонтика».
Всякий физиологический очерк интересен только тогда, когда он угадывает или находит действительный нерв времени. «Физиология зонтика» начинается с естественного размышления, что зонтик – это средство и символ абсолютной защиты. Это не большая новость и вполне привычная метафора: человек в футляре – это тот, кто идет под зонтиком в погожий день.
Следующая ступень размышления о зонтике – он, кроме всего прочего, еще и средство кокетства. Имеется в виду, конечно же, кружевной зонтик, которым дамы прикрываются от солнца.
Дальше – больше: в данные нам тревожные времена зонтик может являть собой не только средство защиты, но и средство нападения. Автор пишет, что некоторые бульвардье взяли моду ставить на свои зонтики железные наконечники, чтобы, прогуливаясь, не опасаться нападения пуделей. Зря смеетесь, потому что есть еще физиология пуделя и физиология бульвара.
Ну, и наконец появляется та общественная новость, которая может показаться нам не слишком интересной, но только потому, что она застыла в своем времени, как и всякая политическая новость. Вся эта физиология была написана за тем что так называемый народный король, король буржуа – Луи Филипп – одно время предпринимал популистские прогулки якобы без охраны, с зонтиком под мышкой. В этом смысле зонтик стал для автора физиологии как бы символом обманчивой, ложной открытости, которая на самом деле таковой не является.
Если бы мы решили продолжить историю с зонтиком, мы могли бы сказать о том, что зонтик еще как минимум дважды становился символом нового в обществе. Первый раз – в 1964 году, когда фильм «Шербургские зонтики» получил Золотую пальмовую ветвь и когда появился знаменитый рекламный слоган «Пусть вселенная подождет». Зонтик стал символом отгороженности двоих от всего мира, символом нескромного поцелуя, а также символом сам