веду в попадьи», – просто Хармс, да? И точно: под ее именем чуть ли не в «Капитанской дочке» вывел попадью. А в мою честь, если хотите знать, названа сама героиня этой повести. У нас был даже буфетчик, звали его Пимен Ильич – и тот попал в повесть». В общем, вы поняли, о чем я. Очень советую вам почитать эту книгу «Пушкин в воспоминаниях современников». Но когда будете читать, постарайтесь держать в уме следующие слова Пушкина, адресованные Вяземскому: записи Байрона утеряны, кто-то по этому поводу сокрушается – как же так, мы не можем узнать самое главное, самое интересное о Байроне. И Пушкин пишет Вяземскому так: «Мы знаем Байрона довольно: видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. Охота тебе видеть его на судне? Толпа жадно читает исповеди, записки, etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении: он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы! Он и мал, и мерзок не так, как вы – иначе». Эти слова Пушкина я вспоминаю всякий раз, когда по деревьям, ветвям и заборам начинают развешивать грязное белье моей семьи, и они для меня гораздо большее утешение, чем любая молитва. Конечно, обо всем этом можно было бы не говорить, если бы научный интерес касательно тех или иных прототипов и так часто не подменялся домыслами о том, кого автор все-таки вклеил, подселил, подстелил в свой роман.
Ну, и наконец заключительная часть моего рассказа – пожалуй, самая сокровенная для меня, – это эпизод из семейного предания.
Речь пойдет о Пастернаке задолго до начала работы над «Доктором Живаго». То есть до начала интенсивной работы над романом еще очень далеко, но те, кто знает биографию Пастернака, знают также, что в то время, в 1935 году, мысли о большой прозе были для него неотступны. И вот его срочно, буквально в несколько часов, вызывают на антифашистский конгресс в Париже. Он отказывается, говорит, что не хочет, не может, что он болен, но никто не слушает. Совершенно насильно, как какую-то бандероль, Пастернака отправляют поездом в Европу, где он не был уже достаточно продолжительное время.
По дороге во Францию Пастернак встречается с любимой младшей сестрой на вокзале в Германии. Надо сказать, что семья его: родители и две младшие сестры – давно эмигрировала; к тому моменту они находились в многолетней разлуке. И вот, представьте себе, они встречаются на вокзале, и в первую очередь Пастернак сообщает сестре о том, что четыре года назад он женился на Зинаиде Николаевне Нейгауз, бывшей жене своего близкого друга Генриха Густавовича Нейгауза. В любовной жизни Зинаиды Николаевны, начиная с пятнадцати лет, был ужасный период: она была развращена богатым и безумно в нее влюбленным человеком, стала его любовницей и несколько лет ездила под вуалью на свидания в дешевые номера. Эту историю Зинаида Николаевна раскрыла тотчас, как только Пастернак объяснился ей в любви, поскольку в объяснении его присутствовало много дополнительных соображений о ее чистоте и невинности. В ответ на это Зинаида Николаевна, будучи человеком страшно прямолинейным, выпалила эту историю, сказав: «Борис Леонидович, я совершенно не чиста, а ровно наоборот», – притом, что на тот момент она уже была взрослой женщиной, матерью двух сыновей и женой Нейгауза. Тем не менее она рассказала ему эту историю. Пастернак был совершенно потрясен услышанным, он буквально заболел этой историей, она его пожирала, ела поедом и не оставляла. Зинаида Николаевна и ее подруги полагали, что депрессия Пастернака в 35 году, о которой мы и рассказываем, отчасти была спровоцирована именно этой историей.
Так вот, все это Пастернак рассказывает своей сестре, Жозефине Леонидовне, при встрече на вокзале. Он плачет и говорит: «Я должен написать роман о ней и об этом. Это единственное, что занимает мои мысли». Сестра его, рассудив, что он собирается писать порнографический роман, тут же сообщает об этом родителям: «Он болен, он в депрессии. Он успокоится и передумает, но это ни в коем случае не должно быть написано и уж тем более опубликовано».
Зачем я так подробно об этом рассказываю? Я это делаю для того, чтобы попытаться свести воедино все нити нашего разговора о том, как из прототипа рождается образ; о том, что чья-то история может навечно застрять в сознании писателя, стать озарением для будущей большой прозы; а также для того, чтобы показать вам, что бывает, когда один прототип уступает место другому:
Я рассказывала вам эпизод из 35 года, а теперь давайте перепрыгнем во времени и окажемся в 1946 году, когда Пастернак знакомится со своей музой Ольгой Явинской и у них начинается многолетний роман. Что происходит с персонажами «Доктора Живаго»? Во-первых, Лара становится носителем внешних черт Ольги Явинской, хотя в первоначальных рукописях она была жгучей брюнеткой, как Зинаида Николаевна. Затем две главные героини Лара и Тоня как будто бы меняются обличьем: Тоня становится брюнеткой, а Лара – блондинкой. От Зинаиды Николаевны же Ларе достаются черты характера: независимость в быту, любовь к физическому труду и т. д., а также та самая пронзительная история, известная нам как линия Комаровского. Нужно сказать, что в жизни обе женщины отчаянно сражались за то, чтобы именно в них признали прототип Лары. Рассказывают, что во время публичных чтений романа Зинаида Николаевна спрашивала: «Боря, скажи, но ведь Лара – это я? Это ведь я?» – и Пастернак отвечал прилюдно: «Ну, хорошо, Зинуша, если ты хочешь, то, конечно, Лара – это ты». Но мы-то ведь понимаем, что Лара – это Лара, абсолютно цельный образ, который и сейчас способен влюбить в себя читателя. Важно ли нам, обывателям, от которой из них Ларе достался кусок побольше? Едва ли.
Напоследок я скажу несколько слов о том, почему так сложно и неприятно быть прототипом, а также о своем персональном отношении к этому вопросу. Мне пришлось побыть прототипом дважды, причем оба раза книги вышли настолько отвратительные, что лучше их вовсе не вспоминать. Тем не менее я хорошо помню то противное состояние, когда у тебя отбирают твое собственное. Дело не в том, что именно обо мне написали – похвалили, отругали или гиперболизировали одну из черт моего характера, нет. У меня отобрали мое – это неприятно; копирайт мой, а у меня отняли, присвоили. Значит ли это, что писатель должен бить себя по рукам, как только ему вздумается перенести на бумагу чужую черту? Разумеется, нет. Писатели продолжат использовать прототипы, прототипы продолжат обижаться. Единственное, с чем нужно сообразовать прототип, – это с вашим сюжетным и жанровым замыслом, с той задачей, которую вы ставите. Эта задача в результате и поможет вам установить те самые ограничения, о которых мы говорили.
На этом я заканчиваю. Спасибо вам.
…я бы вам очень рекомендовала похоронить себя в архивах.
…у Довлатова в «Компромиссе» был такой замечательный персонаж Туронок – то ли главный редактор, то ли ответственный секретарь. И вот прототипу этого Туронка говорили: «Сережа написал книгу про нас про всех», – и он, воодушевившись, ждал, когда же «Компромисс» наконец выйдет. А когда он прочел о себе то, что написал о нем Довлатов, он просто тихо умер.
…когда Файбисовича закидывали тухлыми яйцами и спрашивали: «Ну тещу-то зачем?», он ответил: «Тещу – это не я придумал. Это придумал Нагибин, который делал то же самое, и почему-то на ура прошло». Вот вам пример того, что одно и то же можно делать талантливо, а можно бездарно.
…псевдокамуфляж – это когда Нагибин пишет жуткие вещи про свою жену, Беллу Ахмадулину, но называет ее не Белла, а Гелла – дескать, никто не поймет.
…я могу посоветовать только одно: человек, который работает с прототипами, должен быть готов к любым последствиям – эмоциональным или даже судебным.
Иван ТолстойБерезовская болезнь: драма второй волны эмиграции
Я назвал свое выступление «Березовская болезнь». Слышал ли кто-нибудь о такой болезни и знает ли кто-то, что означают эти слова?
– Тоска по русским березкам?
– Хороший ответ.
– Меншиков в Березове?
– Отлично, но, увы.
Дело было в начале 50-х годов. Америка, Калифорния. Писатель по имени Родион Березов пришел в какое-то ведомство по делам эмигрантов, чтобы оформить какие-то очередные бумаги. В 50-е годы русским эмигрантам, приезжавшим в Америку после войны, нужно было заполнить массу бумаг, собрать массу справок, поставить массу печатей и т. д. И вот Родион Березов пришел к очередному чиновнику, который, конечно, ничего не понимал не только по-русски, но и, в принципе, мало что понимал. Он знал свое чиновничье дело и, как заведенный, стал объяснять этому русскому, что тот в очередной раз должен сделать и какие еще бумаги принести. Чиновник объясняет, объясняет, объясняет, а Родион Березов сидит напротив, и взор его слегка туманится, и на лице его блуждает странная улыбочка.
– Ну, вы поняли, – спрашивает чиновник, – каковы должны быть ваши действия?
– Угу, – говорит Родион Березов. – Только ничего из того, что вы мне сейчас рассказали, я делать не буду.
– Это почему это?
– А потому, что мне осатанело.
– Я вас не понимаю, – растерялся чиновник.
– А я прекрасно понимаю, – сказал Родион Михайлович. – Значит, слушайте меня внимательно и записывайте. Никакой я не Березов. Моя фамилия – Акульшин. Я русский крестьянский прозаик и поэт. Мой друг – Сергей Есенин. Я печатался с ним в одних альманахах в Москве. До войны я выпустил сорок книг, брошюр и маленьких совместных сборников. Я очень известный писатель у себя на родине. Я один из основателей крестьянской литературной группы «Перевал» 1930 года. Обо мне писали «Известия ВЦИК» и газета «Правда». Вам ничего не говорят эти названия.
– Да, конечно, ничего не говорят.
– Так вот, мое русское сердце наболелось. Хватит! Я не стану и дальше притворяться, что я какой-то там Березов. Когда я бежал из Европы: сперва – от Сталина, а затем – от порядков выдачи советских эмигрантов назад в Советский Союз, – я подделал свои документы, потому что в Советском Союзе меня должны были расстрелять. Понимаете: расстрелять? Пиф-паф! Как и всех остальных, кто поддался на советскую идеологическую уловку. Я придумал свою фамилию. Я перебрался в свободный мир, в Америку, и хочу здесь жить. И я не хочу притворяться, потому что я не могу писать, если я притворяюсь. Я должен писать от чистого сердца.