И СТОЮ НА ХОЛОДНОМ ВЕТРУ МИРОВОГО ВОКЗАЛА,
А ЗВЕЗДА, ЧТО ПЛЫЛА НАДО МНОЙ, – НЕ ТВОЯ, НЕ МОЯ, —
РАЗВЕ ТОЛЬКО МОРОЗНЫЙ УЗОР НА СТЕКЛЕ ВЫРЕЗАЛА.
ОТТОГО Я НА ЗВЁЗДЫ СМОТРЕТЬ РАЗУЧИЛСЯ СОВСЕМ.
ПУСТЬ ТАМ ЧТО-ТО СВЕРКАЕТ ВВЕРХУ, НАДО МНОЙ ЛЕДЕНЕЯ, —
МНЕ БЫ ДРУЖЕСКИЙ ВЗГЛЯД ДА ОЧАГ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ.
ЧЕМ БЛИЖЕ К НЕБУ – КАК ДЕЛЬВИГ ГОВАРИВАЛ, – ТЕМ ХОЛОДНЕЕ.
Я слышал, как он читает его своим трагическим голосом с легкой картавостью. Надо понять, что все это написано при глубокой советской власти, при опущенном с лязгом железном занавесе. Поэтому риторика, лексика, образность – вся она родом из той, уже отошедшей эпохи.
Чтобы завершить ряд лучших поэтов второй волны эмиграции, надо еще упомянуть, пожалуй, Дмитрия Кленовского. Очень культурно, очень вылизано, очень изящно слагающий стихи и абсолютно все понимающий про просодию.
Дмитрий Кленовский (его настоящая фамилия Крачковский) – выпускник Царскосельской гимназии и знакомый Гумилева – был инженером, жил в Детском Селе (ныне город Пушкин), затем перебрался в Ленинград, а после почел за благо уйти вместе с немцами. Жил он в германской провинции, никого не видел, занимался только перепиской и посылал в журнал свои стихи. Если когда-нибудь перед вами встанет выбор: пойти в кино или почитать Кленовского – пойдите в кино.
…бывает судьба народа, а бывает судьба части народа. Это часть народа называется эмиграцией…
…вторую волну я ругаю не по каким-то причинам, я ее даже и не ругаю, просто говорю: «Ну не было гениев». Но судьбы этих людей куда драматичней их способностей.
…«Из-под копыт лошади в передок летели мерзлые глудки», – говорит Бунин. Так вот есть такие «глудки», к которым стремится русский человек на чужбине. Поэтому издательства, поэтому журналы, поэтому радио, кружки, салоны и т. д. Это потребность снова окружить себя языком, внутриклеточной жидкостью народа. Иначе сложно.
…мой сын, который покинул Россию в трехлетнем возрасте, однажды почувствовал, что энтропия отсутствия русской речи может его разнести. Он испугался того, что перестанет быть русским, потому что быть русским – роскошь. Это понимаешь только в разреженной атмосфере.
…Единственный совет, который я могу дать, – это тот совет, которым заканчивает одну из своих телепередач Ираклий Луарсабович Андроников: «Если любишь музыку – люби ее». У всех все совершенно конкретно. Никогда не понимаешь, в каком возрасте ты вдруг услышишь себя – есть вещь самая индивидуальная.
Эссе
Сергей ГандлевскийСто лет и семь струн: век Александра Галича
Году в 1984-м друзья-эмигранты купили вскладчину и прислали мне с оказией кассетный магнитофон «Sanyo». Я смотрел на него с трепетом, с каким, быть может, Акакий Акакиевич взирал на свою обнову, и, дождавшись первой же «свободной» десятки (за точность суммы, необходимой для проезда из одной столицы в другую, уже не поручусь), отправился в Ленинград к моему приятелю – поэту Алексею Шельваху, чьи строки я с признательностью помню и по сей день:
ВОТ ЛЕГЛИ В ЗАТЫЛОК НА ПОДУШКУ,
КАК СОЛДАТЫ ДРЕВНЕГО ЕГИПТА.
СПИ, ДРУЖОК, И НЕ БУДИ ПОДРУЖКУ
ДО УТРА, ДО РАДИО, ДО ГИМНА.
Но в тот раз я не ехал беспробудно пить с ленинградскими друзьями и знакомыми, читая друг другу наперебой наши древнеегипетские вирши, – иначе я бы не взял с собой японский агрегат. У моего путешествия была сверхзадача: Алексей Шельвах не только талантливый поэт, но и обладатель большой коллекции магнитофонных записей авторских песен – они-то меня и интересовали, в особенности – Александр Галич.
Мне в ту пору недавно стукнуло тридцать, и расклад моих вкусов применительно к помянутому жанру был таков (сейчас он, разумеется, утратил прежнюю категоричность). Окуджаву я считал советским сентименталистом с упором на эпитет «советский» и даже выдумал складную, как мне тогда казалось, теорию, что смена формаций официального искусства в СССР пародийным образом воспроизводила историю искусства мирового, но, стреноженная идеологией, безнадежно запаздывала, повторяя давно пройденное. Сталинский классицизм («первым делом самолеты, ну а девушки – потом») сменялся сентиментализмом оттепели с последующим романтизмом («Я уехала в знойные степи, ты ушёл на разведку в тайгу…») и, наконец, «дорастал» до рахитичного реализма, в лучшем случае с кукишем в кармане. Теория как теория. Подобные умозрения могут быть более или менее убедительны и стройны, если бы не одно обстоятельство: стройность не в природе вещей. «Если факты противоречат моей теории, тем хуже для фактов», – сказал, как отрезал, Гегель.
Дело прошлое. И сейчас я под настроение могу с утра до ночи напевать:
ГЛАЗА, СЛОВНО НЕБА ОСЕННЕГО СВОД,
И НЕТ В ЭТОМ НЕБЕ ОГНЯ,
И ДАВИТ МЕНЯ ЭТО НЕБО И ГНЕТ —
ВОТ ТАК ОНА ЛЮБИТ МЕНЯ…
Владимира Высоцкого в нашей компании ценили за огромный, стихийный дар, непостижимое умение пробуксовывать на согласных звуках и неподдельный кураж, позволяющий пропускать мимо ушей невнятные по смыслу строки, вроде «на братских могилах не ставят крестов, но разве от этого легче?!»
Но первенство в нашем дружеском кругу, для нас-то с Сопровским бесспорное, принадлежало Александру Галичу. Скромность побоку: львиная доля ценных сведений и вообще учености почерпнута мной у Сопровского, но знакомством с Галичем мой талантливый товарищ обязан мне.
И лет пять прошли под семиструнку Александра Галича. Мы с женой, как это нередко случается в начале семейной жизни, еле сводили концы с концами и подрабатывали, надписывая адреса на конвертах свадебного фотоателье со снимками церемонии бракосочетания. Делали мы эту механическую работу на даче из ночи в ночь с включенным магнитофоном. И знали Галича на зубок, как многократно виденный фильм или спектакль – с артистичными байками, с покашливанием Александра Аркадьевича, заядлого курильщика, с предвкушением взрывов застольного смеха в наиболее уморительных и рискованных местах, поскольку концерты обычно происходили в домашних условиях.
Ночь, писанина, от которой затекает рука, барственный баритон, хмель крамолы, глухой стук падающих за окном яблок…
Кстати, сильная театральная составляющая песнопений Галича (он был смолоду и актером) отмечалась не раз. «Поэт открыл, в сущности, новый жанр, которому и названия еще не придумано: песню-спектакль, а то и песню-сценарий. Этот жанр особо впору приходится по-домашнему бытующей культуре», – писал критик Лев Венцов, а Андрей Синявский назвал свою статью о барде попросту – «Театр Галича».
У нас с Сопровским возникла гипотеза, что Александр Галич был в поэзии одним из «кроманьонцев» задом наперед – связующим звеном между Россией утраченной и советской, неандертальской.
В конце 80-х – начале 90-х годов площади больших городов СССР как-то внезапно заполнились толпами людей с осмысленными лицами! И хотя Александр Галич к тому времени уже почти полтора десятилетия покоился на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, в этом новом хорошем выражении здешних лиц была и его заслуга.
Какие-то произведения Галича, уверен, останутся в литературе, «доколь в подлунном мире» и т. д. Скажем, гениальная готическая баллада «Королева материка»: ветвистое эпическое повествование о царстве нежити за Полярным кругом с фантасмагорическим карнавальным шествием в финале – этакий инфернальный Феллини!
КОГДА-НИБУДЬ ВСЕ, КТО ПРИДЕТ НАЗАД
И КТО НЕ ПРИДЕТ НАЗАД,
МЫ В ЧЕСТЬ ЕЕ УСТРОИМ ПАРАД,
И ЭТО БУДЕТ ПАРАД!
ПО ВСЕЙ ВСЕЛЕННОЙ (ВАЛЯЙ, КРУШИ!)
СВОЙ ДОБЛЕСТНЫЙ СЛАВЯ ТРУД,
ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА БЕЛОЙ ВШИ
ПОДДАННЫЕ ПРОЙДУТ.
ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА БЕЛОЙ ВШИ
ДАННИКИ ВСЕХ ВРЕМЕН.
А ЭТО СУМЕЕТ КАЖДЫЙ ДУРАК —
ПО ЗАДУ ВТЯНУТЬ РЕМНЕМ,
А ЭТО СУМЕЕТ ЛЮБОЙ ДУРАК —
ПАЛИТЬ В БЕЗОРУЖНЫХ ВСЛАСТЬ!
НО МЫ-ТО ЗНАЕМ, КАКАЯ ВЛАСТЬ
БЫЛА И ВЗАПРАВДУ ВЛАСТЬ!
И ПУСКАЙ НАМ ДРУГИЕ ДАЮТ СРОКА,
ТЫ НАМ ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ ДАЕШЬ,
ТЫ, ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА ЗЭКА,
ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО БЕЛАЯ ВОШЬ!
НАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО БЕЛАЯ ВОШЬ!
КОРОЛЕВА МАТЕРИКА!
Или «Ошибка»! Реквием по пехоте, загубленной «без толку, зазря» в контрнаступлении, наспех приуроченному ко дню рождения Сталина.
Непостижимо, как мог баловень и советский барин, по свидетельству очевидцев, уверенно шедший в комиссионках к самому дорогому антиквариату, так проникнуться катастрофой, постигшей миллионы соотечественников, и подняться до простоты и естественности едва ли не фольклорной, как вдох и выдох?!
А как сумел бабушкин внучек и барчук Лермонтов сочинить «Казачью колыбельную» или выдумать, будто живого, служаку Максима Максимыча, штабс-капитана без страха и упрека?!
А как из-под пера графа Льва Толстого вышло трагическое жизнеописание аварского воина и вождя?!
Для этого бросающегося в глаза несоответствия сословной принадлежности, воспитания, образа жизни автора и его же творческой практики есть одно-единственное объяснение – талант.
В 90-е годы многие песни Галича стали забываться, причем, увы, справедливо: времена настали по-новому сложные, и вопрос «смеешь выйти на площадь?» звучал неуместно и чуть ли не выспренно – на площади осмелились выйти сотни тысяч сограждан, а в масштабах страны – миллионы. Поклонники Галича, не исключено, ощущали некоторую неловкость за свою недавнюю эстетическую непритязательность – меня, во всяком случае, это похмельное чувство иногда посещало.
Но в нынешнем столетии, на нашу беду, час Александра Галича снова пробил, и вопрос «Можешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь?..» перестал восприниматься как фигура речи. Один талантливый литературовед поместил недавно в фейсбуке свою фотографию в одиночном пикете у входа в Администрацию Президента Российской Федерации с показательной подписью: «Что-то важное для себя самого я сегодня точно сделал».