{27}. В природе водоросль с помощью этого белка реагирует на свет. В модифицированной мыши ген тихо прячется, никак себя не проявляя, пока не введут препарат тамоксифен. Тогда на короткое время любые нейроны, возбужденные током, активируют ген и встраивают белок в свои мембраны. Денни помещает подопытную мышь в среду, которая ей нравится: мягкую, полутемную, с укромными местечками. Мышь счастливо исследует идиллическое место, и все нейроны, задействованные в создании счастливого НКС, встраивают белок в свои мембраны. Затем Денни может запустить НКС счастья при помощи оптоволокна, посылающего в мозг мыши цветной свет, активирующий белок. Даже если мышь сидит в страшном месте – твердом, ярком, где негде спрятаться, – она ощущает себя в благодатном месте, пока не выключат оптоволокно. Тогда мышь замирает от страха. Включите свет снова – и снова она счастливо прихорашивается и исследует.
Это поразительные применения НКС. И также поразительна наша полнейшая неспособность понять отношения между НКС и сознанием. У нас нет никаких научных теорий, которые объясняли бы, как мозговая активность – или компьютерная активность, или любой другой вид физической активности – может обуславливать, быть или как-то порождать сознательный опыт. У нас нет ни одной хотя бы мало-мальски убедительной идеи. Если рассматривать не только мозговую активность, но также сложные взаимодействия между мозгами, телами и окружающим миром, мы все равно провалимся. Мы в тупике. Наш полный провал заставляет некоторых называть это «трудной задачей» сознания или просто «тайной»{28}. Нам известно гораздо больше нейронаук, чем Гексли в 1869 году. И все же каждая научная теория, которая пытается вывести сознание из сложных взаимодействий мозга, тела и окружающего мира, всегда обращается к чуду – именно в той критической точке, где опыт созревает из сложности. Эти теории – машины Годберга, которым не хватает ключевого домино и требуется незаметный толчок, чтобы довести дело до конца.
Чего же мы хотим от научной теории сознания? Взять, к примеру, вкус базилика против воя сирен. В случае с теорией, которая предполагает, что сознательный опыт обусловлен активностью мозга, мы хотим видеть математические законы или принципы, которые четко определяли бы, какая мозговая активность обуславливает сознательный опыт вкуса базилика, почему эта активность не обуславливает, скажем, слухового опыта воя сирен и как эта активность должна измениться, чтобы опыт вкуса базилика трансформировался, скажем, во вкус розмарина. Эти законы или принципы должны применяться ко всем видам активности либо, в противном случае, четко объяснять, почему разные виды требуют разных законов. Пока таких законов – и даже правдоподобных идей на их счет – у нас нет.
Если мы предполагаем, что мозговая активность тождественна или порождает сознательный опыт, тогда нам нужны такие же четкие законы или принципы, которые соединяли бы каждый конкретный сознательный опыт, как, например, вкус базилика, с конкретной мозговой активностью, которой он тождествен, или с конкретной мозговой активностью, которая его порождает. Таких законов или принципов пока не предложено{29}. Если мы постулируем, что сознательный опыт тождествен, скажем, определенным процессам в мозге, которые контролируют другие процессы, тогда нам надо записать законы или принципы, которые четко определяют эти процессы и сознательный опыт, которому они тождественны. Если мы предполагаем, что сознательный опыт – иллюзия, порождаемая некими процессами в мозге, которые обслуживают, отслеживают и описывают другие процессы, тогда мы должны сформулировать законы или принципы, четко определяющие процессы и иллюзии, которые они порождают. И если мы предполагаем, что сознательный опыт появляется в результате процессов в мозге, тогда мы должны дать законы или принципы, которые точно описывают, когда и как появляется каждый конкретный опыт. До тех пор эти идеи нельзя даже признаться ошибочными. Рассуждения по поводу тождественности, возникновения или обслуживающих процессов, которые описывают другие процессы в мозге, не могут заменить четких законов или принципов, которые делают количественные предсказания.
У нас есть научные законы, которые предсказывают черные дыры, динамику кварков и эволюцию Вселенной. И все же мы понятия не имеем, как сформулировать законы, принципы или механизмы, которые предсказали бы наш обыденный опыт вкуса трав или уличного шума.
Возможно, Крик был прав: может, мы просто не нашли того самого решающего эксперимента, который открыл бы прорывную идею. Возможно, однажды – если позволит финансирование – у нас получится: двойная спираль нейронауки будет открыта, а за ней последует подлинная теория сознания.
Или, возможно, мы обделены эволюцией, и нам не достает понятий, необходимых для понимания отношений между мозгом и сознанием. Кошки не умеют считать, а обезьяны не создают квантовых теорий, так с чего предполагать, что Homo sapiens могут раскрыть тайну сознания? Может быть, нам не нужно больше данных. Может быть, нам нужна мутация, которая позволит понять те данные, что у нас есть.
Ноам Хомский отметает аргументы от эволюции о пределах наших когнитивных способностей. Но тем не менее настаивает, что мы должны признать «масштаб и пределы человеческого понимания» и что «какой-нибудь по-другому устроенный разум может счесть человеческие тайны простыми проблемами и удивляться, что мы не можем найти ответов так же, как мы наблюдаем неспособность крыс бежать по лабиринтам с простейшими числами из-за самого устройства их когнитивной природы»{30}.
Я подозреваю, что Хомский прав: у человеческого разума есть пределы. И я признаю, что пределы эти, проистекают ли они из эволюции или другого источника, могут мешать нам понять связь между сознанием и нейронной активностью.
Но прежде, чем отбросить трудную проблему сознания, можно рассмотреть другую вероятность: возможно, мы обладаем необходимым интеллектом, а мешает нам ложное представление.
Ложные представления, а не врожденные ограничения могут загнать в тупик наши усилия по решению головоломок. Примеров этому полно в учебниках по когнитивной науке. В одном примере людям дают свечу, коробку кнопок и спички. Их просят закрепить свечу на стене так, чтобы воск не капал на пол. Большинство людей не справляются. Они автоматически подразумевают, что у коробки только одна задача – хранить кнопки. Им не приходит в голову высыпать кнопки из коробки, ими же прикрепить коробку к стене и поставить внутрь свечу. Чтобы решить эту задачу, они должны поставить под сомнение ложную посылку.
Какая ложная посылка путает наши усилия по обнаружению связи между мозгом и сознанием? Я предлагаю, что эта: мы видим реальность такой, какая она есть.
Конечно, никто не считает, что мы видим всю реальность как есть. Например, физики говорят нам, что видимый нами свет всего лишь крошечная часть необъятного электромагнитного спектра, который мы не способны увидеть, включая ультрафиолет, инфракрасный, радиоволны, микроволны, рентгеновские лучи и космическое излучение. Некоторые животные воспринимают то, что не можем мы: птицы и пчелы видят ультрафиолет, гремучие змеи «видят» инфракрасный, слоны слышат инфразвук, медведи издалека чуют запах падали, акулы «чувствуют» электрические поля, голуби ориентируются по магнитным полям.
Но большинство из нас верит, что, в обычном понимании, мы достоверно видим часть реальности как есть. Предположим, я открываю глаза и получаю зрительный опыт, который описываю как красный помидор в метре от меня. Затем я закрываю глаза, и мой опыт меняется на испещренное крапинками серое поле. Если я трезв и здоров и не думаю, что меня дурят, то верю, что, даже когда мои глаза закрыты, даже когда я получаю опыт серого поля, все равно в метре от меня находится красный помидор. Когда я открываю глаза и снова получаю опыт, который описываю как красный помидор в метре от меня, я принимаю это как доказательство, что помидор был там все время. Чтобы собрать дальнейшие доказательства моей веры, я могу с закрытыми глазами протянуть руку и коснуться помидора, наклониться и понюхать его или попросить друга посмотреть и подтвердить, что помидор все еще там. Совмещение всех этих доказательств убеждает меня, что настоящий помидор действительно там, даже когда глаза закрыты и никто его не касается.
Но могу ли я ошибаться?
Признаю, этот вопрос звучит слегка безумно. Большинство людей в здравом рассудке, получив эти доказательства, наверняка сделают вывод, что помидор все еще на месте. Его существование, когда его никто не видит и не трогает, кажется объективным фактом, а не заблуждением.
Но этот вывод – сомнительное утверждение, не железная логика или бесспорный факт. Мы должны проверить его состоятельность с помощью достижений в таких областях, как когнитивная нейронаука, эволюционная теория игр и физика. Когда мы это сделаем, представление окажется ложным.
Этот удивительный результат и является предметом этой книги. Я не пытаюсь разгадать тайну сознания. Но я пытаюсь в следующих главах развенчать убеждение, мешающее разгадке. В последней главе я предлагаю возможность проникнуть в тайну сознания, сбросив бремя ложного представления.
Что может значить утверждение, что помидора нет, когда я не смотрю? Нашей интуиции здесь поможет еще один взгляд на куб Неккера. Как мы обсуждали, вы можете видеть куб с гранью А впереди – назовем его куб А. Или вы можете видеть куб с гранью В впереди – назовем его куб В. При каждом взгляде на фигуру вы видите либо куб А, либо куб В, но никогда оба сразу.
Когда вы отводите глаза, какой куб остается на рисунке: куб А или куб В?
Предположим, что перед тем, как отвести глаза, вы видели куб А и отвечаете, что на рисунке куб А. Вы можете проверить свой ответ, посмотрев обратно на рисунок. Если вы сделаете так несколько раз, то обнаружите, что иногда вы видите куб В. Когда это случается? Куб А превращается в куб В, пока вы не смотрите?