Вечером в среду в апреле 1958 года, прямо накануне экзаменов, я хорошо проводила время на общественном мероприятии в баптистской церкви. Мне нравилась эта церковь, и я посещала ее дважды по воскресеньям, а иногда еще и по средам. Мы весело проводили время, и туда ходили самые красивые мальчики, так что мной двигала не только церковная служба.
Тем вечером в среду мой мир рухнул – его проткнули, и он сдулся, выпустив весь воздух. В церковь приехала подруга моей матери, попросила меня выйти на улицу. Я была в замешательстве.
– Слушай, Пат, сегодня вечером ты не поедешь домой. Ты поедешь к тетушке Мэй. Твоя мама ушла от твоего папы, вот и все, что тебе нужно знать.
Я остолбенела.
– Что?
– Я отвезу тебя к твоей тетушке. Она тебя ждет.
В наши дни ничего не подозревающего ребенка вряд ли вот так бесцеремонно вырвут из родного дома; общество научили заботиться о детском эмоциональном благополучии. Я же отправилась в церковь в своем зеленом платьице, в то время как, без моего ведома, мою сине-белую школьную форму вместе с учебниками отвезли в дом моих двоюродных бабушки с дедушкой в нескольких милях вверх по долине. Сколько себя помнила, мне никогда не нравилось жить с родителями. Они были слишком вспыльчивыми и постоянно спорили и ссорились по любым мелочам.
У них была война характеров, а не умов, и я неизбежно оказывалась меж двух огней. Но чтобы мама ушла от папы? В те дни и в том возрасте это было немыслимым – семьи просто никогда не распадались. Супруги терпели, и узы брака связывали их на всю жизнь. Я только и могла думать, что о позоре, который неизбежно должен был последовать, когда об этом узнают все. У меня горели щеки, мне было не по себе, я чувствовала себя беспомощной и напуганной. Почему мама не приехала меня забрать? К чему такая спешка? Почему меня пришлось отдавать престарелым родственникам, которые, казалось, никогда не испытывали к нам особой симпатии? Они не имели детей, а в их доме было безупречно чисто и холодно.
Больше я ничего не сказала, даже по приезде в мой новый и, как я надеялась, временный дом. Я не стала задавать вопросов о матери; не спрашивала про отца. По правде говоря, мне было стыдно, я чувствовала себя униженной и испытывала отвращение к поведению так называемых взрослых. Я всегда чувствовала себя взрослее обоих своих родителей и привыкла смотреть на них критическим взглядом. Постоянно они ставили на первое место себя – их чувства были важнее всего, их необходимо лелеять любой ценой, пускай даже в ущерб детям. И тем не менее, отчасти я была даже рада, что родители разошлись. Любви не всегда оказывается достаточно, и они слишком долго отравляли мне жизнь своими разборками.
С одной стороны, случившееся стало для меня огромным облегчением – больше не нужно было жить в эпицентре их войны, – однако с другой – несло и свое проклятье. В мои шестнадцать лет их развод стал для меня настоящим клеймом позора. Я никогда не забуду – и не прощу ее за это, – как моя мать настояла, чтобы я пошла вместе с ней в суд, после которого мне сказали, что впредь я буду жить с ней. Оглядываясь назад, я понимаю, что родители сделали все, что теперь считается губительным для психики и благополучия ребенка. В наши дни это бы сочли за жестокое обращение. Тогда же такое понятие было немыслимым для девочки из столь «хорошей» семьи. Хуже всего, что бабушки не оказалось рядом и мне негде было искать спасения. Она гостила у семьи своего младшего сына в Йоркшире – тогда была его очередь.
Я шепотом рассказала своей близкой подруге о расставании родителей. Ее собственные родители находились в состоянии холодной войны, сколько она себя помнила, так что она искренне мне посочувствовала. Я всегда считала родителей и учителей самыми влиятельными и самыми опасными людьми на планете и чувствовала себя жертвой и тех, и других. Родители и учителя способны уничтожить и преумножить, в их власти сделать из ребенка жертву или воспитанника, в то время как попадающие в сферу их влияния дети лишены какой-либо власти. По крайней мере, в те дни было именно так.
Квартира, в которую мы переехали с матерью, не была для меня домом. Она просто не могла им стать. Не могла заменить тот дом, в котором у меня была своя собственная комната с книжными полками, куда приезжала погостить бабушка, где она читала рядом со мной и ухаживала за мной, когда мне нездоровилось. Эта новая жизнь выглядела малообещающей, и все мои надежды на то, что мама, перестав постоянно ссориться с отцом, смягчит свой нрав, оказались напрасны. Возможно, она просто привыкла быть вспыльчивой, и ее взрывной и властный характер никуда не делся. Я должна была плясать под ее дудку, и прежде всего это означало, что я теперь не могла видеться с отцом. Его жизнь больше никогда не пересекалась с моей, и мама запретила как-либо с ним контактировать; она не разрешала спрашивать о нем или даже говорить про него в ее присутствии. Дело не в том, что он был плохим человеком, просто совершил непростительное – он ей изменил.
В наши дни это точно не стало бы основанием для того, чтобы прятать ребенка от отца, и я знала, что он отчаянно хотел со мной повидаться, однако с того момента моя мать вела себя так, словно ее бывшего мужа никогда и не существовало. Мне до сих пор ничего не известно о том, что привело их к окончательному расставанию, но никогда и не хотелось узнавать подробности. Теперь же я вспоминаю все это и недоумеваю, как такое могло произойти. Бедный папа с его чудесными волосами, симпатичной внешностью и мощной харизмой… Однако я могла бы справиться только с одним из этих людей, и так как этим человеком должна была стать мать, отец превратился в отдаленную, призрачную личность в моей жизни. Родители, имейте в виду: если вы будете принижать друг друга перед ребенком, то навсегда превратитесь в предателей, и любить вас будут гораздо меньше.
Когда старость дала о себе знать – моя мама тогда жила в огромном грегорианском доме на вершине горы Бедуэллти в окружении невероятных красот и овец – врачи сказали мне, что ей нужен просто уход, а не больница.
Я понимала, что любая сиделка, которая к ней переедет, не выдержит и пяти минут, и я буду бесконечно искать того, кто сможет за ней присмотреть.
Выход был только один. Она переехала ко мне в большой дом в Суррее, где я жила одна со своим любимым котом Мики. Так начались три ужаснейших месяца. У матери всегда был кто-то, кто за ней ухаживал, и поначалу я превратилась в служанку. Так продолжалось недолго – я очень усердно трудилась, зарабатывая на жизнь, а теперь мне приходилось еще и заботиться о ней, стирать ее одежду и вовремя подавать ей еду. Я стала ужасно уставать.
«Что ты делаешь?», «Сколько тебя не будет?», «Кто это тебе звонил?»
У меня было дежавю. Ко мне снова относились, как к подростку. Постепенно, однако, она заметила, что я весьма отзывчивый человек и обладаю широким кругозором, которого ей недоставало. Она слышала, как я разговариваю по телефону с полицией, и сопровождала меня, когда я читала лекции в полицейской академии в Хэндоне. Она познакомилась с некоторыми моими друзьями, ходила вместе со мной в гости и в итоге начала понимать, что за пределами долины Сирхоуи – того крошечного пруда, в котором она была очень большой рыбой, – тоже есть жизнь.
После трех месяцев мучительного совместного проживания она постепенно начала осознавать, что я добра, а ей здесь уютно. Я же, в свою очередь, открыла для себя, что она умная и чрезвычайно забавная. Так вот почему у нее было так много друзей и знакомых! Я смеялась до слез над ее шутками и пародиями на знакомых. Она по-прежнему сводила меня с ума и могла сказать очень обидные вещи, но у матери были и свои таланты. Она могла играть на пианино на слух, прекрасно вышивала, была мастером на все руки. Она была милой, умела расположить к себе людей, и они к ней тянулись. Пожалуй, впервые в жизни мне довелось узнать и понять свою мать. Следующие три месяца мы неплохо ладили, и наши отношения больше не строились вокруг скандалов. Затем, когда она прожила у меня полгода, мне пришлось уехать на конференцию в Новую Зеландию, так что на время поездки я отвезла мать в Уэльс в дом престарелых. Мы договорились, чтобы ее привезли обратно, когда я вернусь, но в день моего приезда она сломала таз, и с того момента ее состояние стремительно ухудшалось.
Спустя почти полгода, на третий день Рождества, она умерла у меня на руках, перед смертью сказав: «Я даже не догадывалась, какая у меня чудесная дочь». Я всплакнула, но не из-за того, что ее не стало, а из-за всех тех упущенных лет, на протяжении которых мы могли быть друзьями. Не думаю, что она простила бы меня за то, что я была бабушкиной любимицей, получившей всю любовь и внимание, которые, как ей казалось, по праву принадлежали ей. Ее несчастная мать вечно была слишком занята, стараясь прокормить семью, и ей, наверное, попросту не хватало сил на открытое проявление теплых чувств. Я же никогда не смогла бы простить своей матери столь беспечно нанесенную мне травму, явное пренебрежение моими чувствами всю мою жизнь, а также то, что она постоянно нарушала мое внутреннее личное пространство. Я никогда не могла расслабиться в ее присутствии. Как же все это печально.
После развода родителей жизнь с матерью была чрезвычайно горькой, и, когда мой парень сказал, что получил работу в Англии, до меня дошло, что я могу поступить так же. Итак, сдав половину выпускных экзаменов второго уровня, я откликнулась на вакансию в лаборатории государственной службы в Суррее, получила ее и обзавелась жильем. Разумеется, моя мама всячески пыталась этому помешать, но ей пришлось смириться, потому что я уже все решила и была воодушевлена перспективой освободиться от ее гнета. Я попросту сбежала.
Оглядываясь назад, могу сказать, что люди, с которыми я жила в Суррее, оказались милыми и добрыми, но, господи, какими же они были для меня чужими. Меня кормили вкусной домашней едой, у меня была своя уютная комната, и все равно я жутко тосковала по дому. Возможно, в это сложно поверить после всего, что я рассказала про жизнь там, тосковала я, прежде все