Конечно, это не слишком вероятная ситуация. Большинство из нас проживут всю свою жизнь, не столкнувшись с подобной дилеммой. Гораздо чаще мы лжем, потому что нам так удобно, или для того, чтобы избежать небольших затруднений. В действительности часто мы можем думать, что лжем по самой милосердной причине: «Да, ты сегодня восхитительно выглядишь»; «Нет, твоя попа не выглядит большой в этой одежде»; «Лазанья с брюссельской капустой и фасолью была вкусной». Здесь Кант высказывается однозначно. Не лги. Если бы ложь была повсеместной, то твою лесть бы распознали. Она, вероятно, все равно видна. Мы всегда можем придумать причины для лжи, но они слишком часто своекорыстны, даже когда не очевидны для нашей пользы. Для того чтобы говорить правду, требуется мужество. Категорический императив дает опору для такого мужества.
Но мне не дает покоя одна проблема. Иногда кажется, что мы можем применить этот метод, и он, по-видимому, действительно помогает нам разработать верный курс в жизни. Но в других случаях нам остается проделать еще много работы. Это связано с «пустотой» формулы – нам надо самим наполнить ее содержанием. Иногда все ясно. Не проезжай на красный свет светофора: иначе хаос был бы гарантирован, и вместо того чтобы попасть домой чуть раньше, ты бы вообще не добрался до дома. Но как насчет более тонких и сложных моральных проблем? Как это помогает нам решить, например, правильно или неправильно убивать и есть других животных? Поэтому, если вы хотите съесть сэндвич с беконом, то превращаете это во всеобщую максиму «правильно ли с точки зрения морали есть животных?». Трудно понять, как можно внести какую-нибудь ясность. Человек, употребляющий мясо, поднимет свой бургер в знак приветствия. Вегетарианец будет потрясать своей козлиной бородкой. Каким образом может помочь категорический императив? Мы просто переформулировали нашу проблему.
К тому же точная формулировка вашей максимы может иметь драматические последствия. Давай рассмотрим смертную казнь. Представим, что наш человек с топором нашел свою жертву, убил ее, был пойман, предан суду и признан виновным. Вашей максимой может быть «никогда не убивай другого человека», что очевидно исключает возможность убийства кого бы то ни было при любых обстоятельствах, включая приговор за убийство. Или вашей максимой может быть «отнимай другую жизнь только после того, как в результате правильного юридического процесса они будут признаны виновными в убийстве». Кажется, что они обе прошли бы тест Канта, но последствия противоположны. Хотя, возможно, формула «никогда не используй другого человека как средство для достижения цели» может прийти убийце на помощь. Было бы недопустимо убить кого-то для достижения цели сделать мир более безопасным местом или для удовлетворения требования о том, что жертва должна быть отомщена…
(На самом деле Кант выступал за смертную казнь. Его обоснование было следующим: для того чтобы гарантировать нашу свободу, люди должны создать сильное государство, включающее разумную систему правосудия. Без него наши права, обеспечивающие свободу, не могут быть гарантированы. И такая система правосудия должна действовать вместе с системой наказания, которые служат противовесом для неправильных поступков. Кант считал, что люди процветают в обществе, которое позволяет им всецело стать людьми, стать самими собой. Это, в свою очередь, означает, что в известном смысле преступник совершает преступление против самого себя. Наказание должно превратить это теоретическое преступление против самого себя в настоящее. Убийца должен умереть.)
Но, по моему мнению, самый большой недостаток – это попытка определить точный онтологический статус унифицирующего принципа.
– Погоди-погоди! Онтологический статус? А это еще что такое?
– Ой, извини. Я знаю, что мы уже упоминали об этом. Но мы не рассмотрели понятие «онтологический» как следует, да? В таком контексте это всего лишь значит ответ на вопрос, к какого рода явлениям относится этот принцип. К какой реальности? В частности, значит ли что-нибудь унифицирующий принцип в ситуации, в которой делаешь ли ты что-нибудь или не делаешь не имеет никакого значения для реального мира? Если я выброшу мусор на обочину дороги, тогда, очевидно, с большей вероятностью другие люди сделают то же самое, и в этом случае категорический императив имеет реальные последствия. Но вернемся опять к автомобилисту, намеревающемуся проехать на красный свет. Поздняя ночь. Женщина отработала в вечернюю смену и стремится вернуться вовремя, чтобы, как обычно, покормить своего маленького ребенка посреди ночи. На дороге нет других машин. Если она проедет на красный, никто не узнает. Другие водители не начнут неожиданно двигаться на красный свет. Кант шепчет ей в ухо: «А если бы так поступали все…» – и она отвечает: «Но они не будут!» В такой ситуации, если бы ты знал, что твое небольшое нарушение правила не приведет к катастрофическому коллапсу закона и порядка, должен ли ты по-прежнему подчиняться?
– Я знаю, что бы сделал. Если бы умел водить.
– Да, я тоже. Это значит, что мы плохие кантианцы.
Приверженцы последней системы морали, которую мы собираемся рассмотреть, в описанных мною обстоятельствах безапелляционно сказали бы: «Да, поезжай на красный свет. Это для пользы».
Согласно этой точке зрения, люди (и маленькие собаки) являются гедонистами, то есть для нас счастье – то же самое, что удовольствие. Мы жаждем счастья, и поэтому нами руководит желание удовольствия и стремление избежать боли. Все, что мы делаем в жизни, управляется непреодолимой притягательностью одного и антипатией к другому. И удовольствие – это единственная рациональная основа для принятия решения о том, что правильно с точки зрения морали, а что неправильно. В действительности, когда мы говорим о чем-то, что это правильно, мы не имеем в виду ничего иного, кроме того, что это доставляет нам удовольствие или является его причиной; а когда мы говорим, что что-то неправильно, то, по нашему мнению, это лишит нас удовольствия или причинит боль.
– Наконец что-то, что имеет смысл!
– Такая точка зрения называется утилитаризмом; она была сформулирована Джереми Бентамом (1748–1832), а дальнейшее развитие получила в трудах Джона Стюарта Милля (1806–1873). По мнению утилитариста, действовать нравственно означает всегда сначала думать о последствиях – которые оцениваются исключительно с точки зрения удовольствия и боли – наших персональных действий. Если я дам фунт этому нищему, будет ли больше счастья в мире? Если так, то я должен достать наличные из кармана и отдать ему. Принесет ли эта новая железная дорога больше счастья (за счет продвижения более доступного и лучшего транспорта), чем неудовольствия (из-за того, что нарушает покой тех людей, которые вынуждены слушать грохот поездов, проходящих мимо нижней части их сада)? Если да, то мы должны построить эту железнодорожную линию.
Вот, вкратце, что такое утилитаризм. Среди всех теорий морали, которые мы обсуждали, эта, вероятно, самая легкая для понимания. И настало время выложить карты на стол: хотя я и восхвалял Канта во время последней прогулки, меня очень привлекает утилитаризм. Он предлагает нам объективный тест для любого действия. При совершении этого действия счастья в мире становится больше или меньше? Если больше, тогда поступай так. Если становится больше боли, тогда делай что-нибудь другое.
– Мне все еще нравится, как это звучит. Кто стал бы возражать против чего-то подобного?
– Все это кажется очень простым, но как только ты начинаешь разбираться, появляются проблемы. Одна из них заключается в том, что поиск правильного нравственного пути может быть вполне связан со сравнением разных удовольствий (и боли). Как можно сравнивать удовольствие/боль пассажиров и владельцев домов в случае с железной дорогой? А что насчет сравнения хорошей трапезы с вечером в опере? Или футбольного матча с балетом? (Можно возразить, что перечисленное на самом деле не относится к области морали, но, поскольку вы уравниваете хорошее и плохое с удовольствием и болью, тогда все, что доставляет счастье, находится в компетенции морали.)
Одно направление, которого придерживался Милль, заключается в утверждении, что существует иерархия удовольствий, в которой интеллектуальные и нравственные занятия находятся на вершине, а более грубые занятия народных масс в нижней части. Такое представление базируется на разделении, которое Милль проводит между подлинным счастьем и простым удовлетворением. Милль говорит, что «лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньей; недовольным Сократом, чем довольным глупцом. И если у глупца или свиньи иное мнение, то это потому, что они могут смотреть на вопрос только со своей стороны, в отличие от тех, кто может сравнивать обе точки зрения»[22]. Поэтому всегда лучше построить библиотеку, чем футбольный стадион. Однако в этом утверждении настолько очевидны собственные культурные предубеждения Милля, что такая точка зрения в действительности была не особенно популярна, и большинство современных утилитаристов довольствуются тем, что позволяют людям самим выбирать собственные удовольствия.
Наставник Милля, Бентам, полагал, что нельзя иметь иерархию удовольствий, основанную на культурной или интеллектуальной оценке. Существуют лишь удовольствие и боль, а не более возвышенные и низменные удовольствия. Тем не менее Бентам предлагает способ оценки количества удовольствия, для того чтобы помочь вам решить, какой образ действий выбрать. Бентам увлекался наукой и был убежден в том, что может применять научные методы к оценке счастья. Он называл это felicific calculus («исчисление счастья»). Для каждого удовольствия можно назначить баллы интенсивности (насколько сильное удовольствие?); продолжительности (как долго оно длится?); несомненности или сомнительности (насколько вероятно, что удовольствие будет иметь место?); близости и отдаленности (как скоро это произойдет?); плодовитости (последует ли за этим удовольствием еще); чистоты (насколько вы уверены, что удовольствие не сменится болью?) и распространения (на скольких людей это повлияет?)