только волны. И – о чудо! – ему даётся второй шанс! Джерри шутит: «Надеюсь, впредь вы будете смотреть под ноги», – а затем спрашивает: «Уже знаете, чем займётесь? Чему посвятите жизнь?» – «Надо подумать», – озадачивается Гарднер и переступает порог то ли двух миров, то ли своего дома, из чего можно сделать вывод, что пробуждённая душа всегда и везде дома, а непроснувшаяся везде и всегда чужая. Никто её не ждёт, никто ей не рад. Продолжая отвечать на вопрос, чему он посвятит жизнь, герой заканчивает фразу так: «Надо подумать, но точно знаю, что каждый её миг я проживу сполна». Затем он вдыхает полной грудью, и мы начинаем всё видеть нашими сокровенными глазами. Розовый воздух, мягкие тени, закатные лучи на позеленевших от времени кирпичах, решётка входной двери с затейливым узором. И хотя Джо устремляет взгляд вверх, на подсвеченные облака или на небоскрёбы Нью-Йорка, смотрит он внутрь, а значит, на то, что нельзя увидеть глазами.
Современный учитель недвойственности обратился к ученику: «Встань». Тот поднялся. «А теперь шагни навстречу себе». Ученик замер. Именно в эту секунду и произошла встреча ученика с самим собой. Что-то подобное испытывает Гарднер. Джо стоит на крыльце и не может двинуться с места. Потому что отныне он – везде. Он – Океан.
Я почему-то уверен, что, посмотрев анимационную ленту студии Pixar Animation Studios, Леонид Николаевич сказал бы, что в этом фильме есть Бог. И я бы совершенно согласился с ним.
Переводные картинки
Кто нас учил смотреть хорошее кино? Наверное, сама жизнь. Она была лучше, чем кино. Но эта истина открывалась только в кинотеатре, при встрече с настоящим искусством, которое словно бы подсвечивало всё самое интересное в жизни.
В десять лет я вместе со своими друзьями Шуркой и Вовкой посмотрел «Конька-Горбунка». Не помню, когда я стал обращать внимание на имена режиссёров, но точно не в середине семидесятых. Советский мультфильм, снятый по сказке Петра Ершова режиссёром Ивановым-Вано, стал одним из самых важных событий детства. И на это имелось две причины. «Конёк-Горбунок» оказался ярким и прозрачным, как радуга над лиманом. Это во-первых. А во-вторых, мы слишком много пережили в этот день, особенно Шурка Кавун.
В моей памяти всё причудливо сплелось: вымысел и быль, кино и жизнь, радость и боль, и я уже не смогу отличить одно от другого. Жизнь порой крутила такое кино!..
Вовка и Шурка считали меня большим фантазёром. Они не верили, что я живу в Казани. В Одессе-маме про такой город никто не слыхал. Вот если бы я приехал на лето к бабушке из Ростова-папы или Сыктывкара, на худой конец, то моя репутация не пострадала бы. Так у меня и появился имидж, который приходилось поддерживать.
Я часто вспоминаю Одессу моего детства. Бабушкин двор из пепельно-розового ракушечника и тёплое солёное море; кинотеатр «Мир» и в квартале от него блошиный рынок, который мог тебя сделать самым счастливым или самым несчастным человеком на свете. Назывался рынок Староконным.
Стоит южному утру заштриховать жёлтыми шестигранными карандашами ночную свежесть улиц, как в торговых рядах закипает жизнь. И пока солнце цвета фруктового кваса не закатится за флигеля улицы Вегера, здесь будет чем поживиться. На главной барахолке Одессы можно купить всё – от породистого ньюфаундленда до рядового разъёма водопроводного крана. Как-то мне толкнули здесь «Педагогическую поэму» Макаренко, и я прочитал её залпом.
Кто не был на Староконном, тот не знает Одессы.
– Девочка, почём эта торба?
– Вы шо, будете брать?
– Нет, я пришла сюда играться.
– Десять рублей.
– Хм, вы знаете, что её не продадите?
– Я не девочка, милочка, и я уже продала одну такую.
Абрикосы с подрумяненным боком, фигурное мороженое на широкой палочке, стеклянный магазин «Игрушки». В то утро Вовчик наступал мне на пятки, и, когда я оглянулся, чтобы отвесить ему щелбан, увидел Шурку. Я и не знал, что он пришёл с матерью. Дымящая, как паровоз, тётя Света по кличке Вобла решила сдержать слово – купить попугайчика. Она даже новую блузку надела, чтобы не передумать. Всегда имея при себе сигареты, Светлана Андреевна умудрялась их ещё и стрелять. Воблой её называли только взрослые, но в тот день это право присвоили себе и дети. Курила Светлана Андреевна «Памир» и очень уважала мою бабушку, которая отдавала предпочтение «Беломорканалу». Мы сомневались, что тётя Света раскошелится и осчастливит Шурку. Пока она торговалась, окутывая всё живое клубами ядрёного дыма, мы с Вовкой пошли смотреть макаку.
Столо́вый мельхиор с гербами, крик павлина, пухлые запястья домохозяек, перетянутые авоськами до синевы. Торговцы живым товаром, до неприличия похожие на своих кошек и собак. Студенты-нумизматы; скороговоркой говорящие портнихи; специалисты по примусам; люди искусства с большими малярными кистями в тазах; пенсионеры, торгующие у туалета полиэтиленовыми крышками и электрическим хламом.
– Батя, почём выключатель?
– Три рубля.
– Работает?
– Нет.
– А который работает есть?
– Вот. Пять рублей…
Где же наша макака? Вместо неё наплывом пошли образы «Конька-Горбунка», очень напоминающие сводно́й рисунок.
Переводную картинку нужно было смочить водой, а затем скатать пальцем раскисшую промокашку. И тогда вспыхивала какая-то новорождённая первозданная реальность, тонкий слой которой дрожал, подобно слюде, но потом вдруг замирал и, высыхая, успевал пообещать счастье. Правда, жили картинки недолго. Они быстро трескались и рассыпались, но сам момент обещания счастья, а значит, и самого счастья, проскочить было нельзя.
Вот я впился глазами в Чудо-юдо кита. Страшный и смешной, он проглотил корабли и превратился в остров. Мужики пашут землю. Детвора собирает грибы. Бьющий из головы фонтан приспособили под водопровод. Бедняга весь покрыт пятистенками, а главная улица упирается в хвост. Потом по этой улице потешно будет драпать свинья. Мне безумно нравилось, как кит, позволив мирянам унести ноги и отпустив на волю струги с гребцами, отрясает с себя всё бренное. Избы летят вверх тормашками, море закипает, и печальный губастый великан скрывается в пучине. Идея разбить деревянный город на спине кита настолько поразила меня, что я решил получше узнать, кто такие архитекторы и чем они занимаются. Своей первой профессией я точно обязан «Коньку-Горбунку».
Этот фильм выходил в двух версиях – 1947 и 1975 годов. Так вот, в сюжете первой версии не было эпизода с китом. Царь-девица не требовала, чтобы ей достали со дна окияна её перстень. Лет через пять я пересмотрел шедевр Иванова-Вано и был сильно удивлён, не обнаружив в нём своей любимой сцены. Я решил, что она мне приснилась или я её придумал.
В детстве символические фигуры Иванушки-дурачка и Конька-Горбунка я принимал за чистую монету. Мне нравилось, что они неразлучны и что они меня не подведут. А ещё – что всё закончится хорошо. Своего мнения я так и не поменял. Может быть, только зорче вгляделся и увидел что-то ещё. Что именно?
Что Конёк-Горбунок одна из метафор Великого Океана жизни. Конёк-Горбунок, или Конёк-Единорог, напоминает своему хозяину о том, что всё происходит ради него – Ивана, а не с ним – с Иваном. То есть, всё делается во благо герою, для которого приказы царя становятся условием роста его души. Конёк – это и есть душа Ивана, которая не позволяет ему забываться. Конёк своим выразительным обликом придаёт форму не видимой обычными глазами, постоянно ускользающей связи всех душ с их Источником. На Руси эту нелёгкую ношу несли блаженные. Но и Конёк-Горбунок юродивый среди рода лошадиных. Конь, а уши ослиные, не верблюд, а горбат. Без Конька Иван и шагу не ступит. Почему? Чтобы не обогнать свою душу. Ей и предстоит, искупавшись в трёх котлах, воскреснуть, то есть вернуться в свой Источник.
Нашим детям не понять, что мы выросли на переводных картинках. А ещё у нас было слишком много времени. Мы тратили его на наши маленькие и большие беды. Мы, сказал я, хотя все неприятности в тот день достались Шурке Кавуну.
Между ларьком «Союзпечать» и магазином «Игрушки» – толпа. Одесситы обступили каштан. Вокруг дерева ходит тётя Света с рейкой от ящика. За нею плетётся Шурик. Подбородок впился в грудь. Шейный позвонок выпячен. Шурка – само раскаяние. Тётя Света время от времени зашвыривает рейку на дерево.
– Говорила я тебе, держи, морда, крепче, не зевай!
Невозмутимо и методично она мечет рейку. Покувыркавшись, та шваркается об асфальт. В толпе нездоровый смех.
– Чего встал, хоть за доской бегай! Я, что ли, попугая выпустила? Я, что ли?
Кавун, приколоченный к земле взглядами зевак и гневом Воблы, обнимает задрипанную сумку. Он не знает, что ему делать: гореть от стыда за мать или смеяться в знак солидарности с толпой. Психопатка тётя Света вырывает из его рук сумку и подходит к лыбящемуся солдату.
– Закурить не найдётся, служивый?
Она выпускает клуб дыма. Попеременно глядит то на дерево, то на сына. Теперь попугая сбивает Шура.
– Ни кидать не умеешь, ни птицу держать!
Тётя Света предательски и беззащитно улыбается, не менее беззащитно и предательски, чем это делал Шурка, когда в попугая целилась мать.
Жадно затянувшись, она затаптывает окурок. Затем, очень грубо ткнув в Шурика сумкой, продолжает развлекать публику. Кавун утирает слёзы. Закрывается от белого света бедовой сумкой матери.
Толпа острит:
– Созрел уже, сбивать пора.
Путаясь в редких, но хитрых ветвях, рейка с виноватым видом возвращается несолоно хлебавши.
– Сколько стоит-то он, сколько?
– Двенадцать рублей, тварь такая.
Рядом спорят:
– Да погибнет он, погибнет.
– Не погибнет, – нараспев протестует дядька в парусиновой шляпе.
– Да погибнет, говорю я вам!
Баба Слува, которая живёт под нами, подходит к дереву.
– Ты, наверное, Светка, себе думаешь, что я приехала изо Львова, чтобы ты этой финеркой разбила мне голову и чтобы я ходила потом в пулклиник, а дитё твоё надрывается, а тебе хоть бы хны! Ей хоть бы хны!