прачка, няня, педикюрша – и нескольких рабочих специальностей: накатчица изделий, крутильщица шнуров, гребнечесальщица, прядильщица.
Из обсуждения в соцсети: “Работала кадровиком, так тетеньки наши очень удивлялись, что они, оказывается, не малярши, не уборщицы, не крановщицы, а совсем наоборот. Одна даже в заявлении о приеме на работу «дворничихой» написала. Простые тетеньки, им феминитив или не феминитив, знать ни к чему. У них в паспорте прописано, что они женского полу, того и достаточно”.
• Лингвисты увидели закономерность: новые феминитивы возникали более или менее последовательно в легкой промышленности, где работало много женщин (текстильная и обувная промышленность, пищевка), в типографском и печатном деле и т. п. То же самое происходило в спорте: пол спортсмена принципиально важен. Яркое доказательство – в отсутствие в общенародном языке нормальных феминитивов к обыденным словам пловец, гребец, борец они, как мы видели, прекрасно образовались в профессиональном языке спортсменов: в 1940-е годы к ещё дореволюционной борчихе добавилась пловчиха, в 1960-е – гребчиха. А вот высокие звания и должности тяготели к непарным названиям: министр, академик, доцент, декан.
То же самое касалось слов, фигурирующих в званиях: только заслуженный учитель, Герой Советского Союза даже при наличии распространенных, обычных, литературных единиц учительница и героиня. Как вопиющую несправедливость расценивал награждение женщин такими званиями в книге “Правильно ли мы говорим?” (1960) советский сатирик Борис Тимофеев, принадлежавший к поколению, успевшему получить гимназическое образование: “Мужчина и женщина в Советском Союзе равноправны. Это – аксиома. Существуют учительницы, писательницы, артистки. Почему же они за последнее время называются учителями, писателями, артистами? Разве слово учительница, например, хоть в какой-либо степени умаляет труд той, которая отдает благородному делу обучения и воспитания детей десятки лет жизни?”
• Как видим, по мнению писателя, избегание обычных ходовых феминитивов в торжественных формулах как бы обнажает то ли второсортность, то ли недопустимость женского.
О том же – Лидия Чуковская, вслед за отцом защищавшая “живой как жизнь” от смертоносного канцелярита. “Почему всех переводчиц, руководительниц, председательниц превратили в переводчиков, руководителей, председателей? Почему все корреспондентки стали корреспондентами? Понять легко: за последние десятилетия множеством профессий, которыми ранее владели одни лишь мужчины, овладели также и женщины. Появились женщины-инженеры, женщины-архитекторы, женщины-экономисты, женщины-врачи. Было: «переводчица Вера Звягинцева». Стало: «переводчик Вера Звягинцева». От этого сами переводы не лучше и не хуже, но зачем? Умолкаю. Буду ожидать, пока «актриса» превратится в «актера», «певица» в «певца», а «танцовщица» в «танцовщика». Остался у меня один вопрос: жив ли ты – живой как жизнь?” (Статья “Моя грач прилетела”. 1995.)
Забавно, но ожидания отчасти сбылись. Комментарий в дискуссии: “А мне вот что интересно – первые записи в моей трудовой книжке – «артистка хора». А последние – «артист». Что случилось? Какова причина? Это же кто-то издал специальный указ… Пол я не меняла, если что”.
Ну, вроде бы ясно: движущей силой замены феминитивов на слова мужского рода стали советские бюрократы. В итоге их деятельности по унификации номенклатуры профессий большинство названий должностей и позиций были унифицированы по мужскому полу. Я, например, научный сотрудник, а не научная сотрудница.
Бюрократический след вполне правдоподобен.
• Современный официальный язык любит унификацию вообще, а не только в случае с названиями профессий. Например, влияние официального языка на общенародный совершенно точно замешано в вымывании падежей у топонимов среднего рода – названий городов, сел, поселков: Иваново, Одинцово, Осташково, Голицыно, Тушино, Переделкино, Люблино, Коптево, Павлово и тому подобного. Теперь жители Одинцова клянут безграмотность дикторов, сохраняющих старую литературную норму и склоняющих имя их города, как это было испокон веков. Чуть ли не петиции пишут против порчи языка. А ведь “недаром помнит вся Россия про день Бородина!”
При этом действительно многие носители русского языка ориентируются как на нечто правильное и незыблемое именно на современный им официальный, бюрократический язык, а не на язык художественной литературы, например. О таком явлении – проникновении пресловутого канцелярита даже в разговорную речь – писали многие, прежде всего Корней Чуковский, придумавший само слово канцелярит и собравший выразительные примеры такого проникновения в книге “Живой как жизнь” (1962).
Ориентация в разговорной речи на официальные наименования должностей, профессий тоже вполне реальна. Как у уже процитированной Екатерины Л.: “Есть профессия «художник», профессии «художница» нет. А если ещё я художник-педагог? Живописец. Как тогда? Живописица? Смешно… А всякие «художницы» и «борчихи» (шедеврально, не правда ли?) – это сущеглупие” (из Фейсбука).
Аргументы типа “Нет профессии «художница»!”, “Моя профессия «парикмахер»” явно отсылают к официальной номенклатуре профессий в качестве образца для тех, кто говорит на языке не официальном, а обычном.
С другой стороны…
Когда женщина даже в неформальной обстановке говорит о себе: “Я – художник” (кассир, учитель, лаборант, сотрудник, активист), можно подозревать ее в примазывании к первосортной группе, в ориентации на официальные нормы, на канцелярит, но вряд ли стоит упускать из виду, что феминитивный суффикс здесь на самом деле был бы избыточен, сообщал излишнюю информацию. Пол-то в этой ситуации и так известен. Вот в заголовке “Журналисту «МК» вручили премию” пол неизвестен (возможно, и неважен; это другой вопрос).
• Сама по себе избыточность не криминальна и даже является неотъемлемым свойством языка. Мы дублируем информацию то и дело. Например, когда кричим по телефону: “Я уже выхожу!”, произносим лишнее слово я. Ведь окончание глагола выхожу и так сообщает, что говорящий имеет в виду себя. Сказать “уже выхожу!” тоже можно и правильно. Почему-то конструкция с подлежащим, с я не отмирает. Или взять частицу не в конструкции “никогда не смеялся”. Зачем она? По-русски иначе выразить отрицание невозможно!
Избыточность как таковая создает запас прочности. Природе иногда требуется колоссальная избыточность – из миллионов икринок выживает одна. И в языке тоже дублирование делает передачу информации надежнее, особенно информации важной – отрицания, например.
• Тем не менее лишние языковые единицы могут в определенных условиях стать кандидатами на вылет. Например, если мы сильнее обычного нуждаемся в краткости. Или если эти единицы не слишком желательны по тем или иным причинам.
Поэтому, кажется, нельзя сводить мотивы избегания феминитивов к вуалированию пола как маркера второсортности и стремления бюрократов к единообразию. В сущности, в разбиравшихся выше словосочетаниях типа кавалерист-девица суффикс именно избыточен – кавалеристка-девица было бы уж слишком.
Вообще-то в дореволюционном газетном заголовке мне такое словосочетание встретилось: “Женщина-авиаторша Л.В. Зверева протестует” (“Петербургская газета”. 30.08.1911). Мало ли, бывают всякие мутации, но не всякие оказываются жизнеспособными, не всякие размножаются.
Абстрактных женщин-репортёров Влас Дорошевич именует феминитивом: “Куда не проникнет репортёр, туда проникнет репортёрша”. Здесь суффикс принципиален. Однако о конкретной Варваре Меньшиковой, рядом: “Она репортёр! И репортёр прекрасный!” Здесь феминитивный суффикс нес бы лишнюю информацию, а значит, отвлекал на второстепенное – и мысль не была бы выражена столь четко.
Отсюда не так трудно пойти дальше и отказаться от феминитивного суффикса вообще в любой ситуации, где пол неважен. Он может быть при этом и неизвестен, но к существу дела информация о нем ничего не добавляет. А таких ситуаций с течением времени становится все больше. Массовое применение мужских обозначений к женщине, в общем, совпадает с ростом равноправия, укорочения волос и юбок, дейнековских физкультурниц в белых трусах и майках и метростроевок в комбинезонах – одним словом, со сближением в картине мира этих, оказывается, не диаметрально противоположных объектов.
• Напрашивается сравнение феминитивов со специальными словами для незамужних женщин. Замужество превращало женщину в радикально другой объект. Девку, девицу, мадемуазель, боярышню, барышню – в бабу, даму, мадам, боярыню, барыню. Но вот различие перестало быть значимым, объекты в картине мира перестали серьезно различаться, и упоминание статуса стало избыточным. Девушка стала отличаться от женщины лишь возрастом. А дальше и это отличие начало таять. Пока одни ещё возмущаются беременными девушками, другие, при этом носители вполне литературного языка, уже спокойно называют девушками всех, кого нельзя отнести к бабушкам.
“Душа не имеет возраста”. Привычное высказывание. А пола? Пригвождена ли ты к нему, обязана ли объявлять его всегда, даже тогда, когда думаешь лишь о своем деле, о своем творчестве? Когда ты не женщина, а просто человек?