ного приговора пожизненным заключением. Указ уже подписан градоправителем и завтра будет направлен в канцелярию службы инквизиторского суда.
Сердце застыло где-то в горле. Видимо, хотело выпрыгнуть, но оцепенело от неожиданности.
— И это… все?
— Да. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, но, — карие глаза внезапно потеплели, — есть одна лазейка.
Я помотал головой, все еще пытаясь осмыслить услышанное. Пожизненное заключение? Это значит, что я никогда не выйду из этих стен. Всю оставшуюся жизнь — долгой она будет или короткой, сейчас никого не волнует, — проведу в темноте камеры, на вонючей влажной подстилке, слушая шорох крыс и эхо шагов сменяющейся стражи. Никогда не увижу больше ни родителей, ни друзей… никого вообще из людей, кроме одного-двух тюремщиков, которые будут приносить мне еду. Через сколько месяцев или лет я одичаю и потеряю себя?
— Вы меня слышите?
— А? — Голос инквизитора ворвался в сознание неожиданно. Чего еще он тут торчит? Хочет поглумиться над поверженным врагом? Да на здоровье! Хуже уже не будет!
Видимо, на лице опять было что-то такое написано, потому что мужчина как-то странно покачал головой.
— Я говорю, тут есть одна лазейка… При определенных условиях вы, молодой человек, можете получить свободу…
— Что? — Я не поверил ни единому слову, но…
— Сейчас вас отведут в другую камеру, намного более удобную, чем это… узилище. — Инквизитор, не вставая с колен, окинул взглядом мрачные стены. — Там есть все для того, чтобы хотя бы первое время чувствовать себя сносно. Вам принесут перо, пергамент и чернила, и вы составите прошение… Да-да, — поймал он удивленный взгляд, — я не оговорился. Прошение о зачислении вас в ряды инквизиции.
— Чего? — взвизгнул я.
— Да-да, именно так. — Мой собеседник остался спокоен, и это спокойствие сейчас защищало его лучше, чем настоящая броня. — Конечно, в наши ряды принимают только после пятилетнего стажа работы по прежней специальности, но ради вас я могу сделать исключение. Так сказать, в благодарность за спасение жизни. Могу также обещать, что ваше прошение будет рассмотрено в числе первых и проверять вас будут по облегченной программе.
Как ни был шокирован предложением, я невольно рассмеялся:
— Врете! Так не бывает, чтобы…
— Бывает, — голос инквизитора остался спокоен, — и довольно часто.
— По себе судите? — вырвалось у меня.
— По себе, — кивнул он равнодушно. — Ну вы согласны?
— Нет!
— Уверены, что…
— Ни за что и никогда!
— Молодость и горячность, — инквизитор выпрямился, стряхнул грязь с подола рясы, — плохие советчики в этом деле. Подумайте над моим предложением. Я уезжаю через… — он быстро подсчитал что-то на пальцах, — через тридцать шесть дней. Ваше прошение могу забрать с собой, и тогда оно будет рассмотрено в течение седмицы. В этом случае уже шесть месяцев спустя вы станете полноправным членом нашего ордена. Если вы промедлите и не успеете принять решение к этому сроку, ваше прошение, когда бы оно ни было написано, все равно дойдет до канцелярии, но к рассмотрению его отправят в порядке живой очереди. В этом случае оно может лежать там от двух месяцев до полугода. Соответственно все время вы будете находиться в этих стенах…
Он вышел, оставив меня в одиночестве, но всего на несколько минут. Дверь камеры распахнулась снова, впуская тюремщика с ключами от колодок и двух стражников. Освободив, они подхватили меня под руки поволокли куда-то.
К счастью, идти оказалось недалеко — новая камера находилась всего за третьей дверью дальше по коридору. Тут было намного лучше: пол покрывала хоть и старая, но сухая и негнилая солома, не чувствовалось резкого запаха нечистот, в углу стояла узкая кровать с тюфяком и одеялом поверх досок. С другой стороны к полу были прикручены небольшой стол и табурет. В третьем углу имелось отхожее место, а рядом — ведро с крышкой и кружка — и для питья, и для умывания сразу.
Но самое главное было не это — на одеяле лежала одежда. Полотняные серые штаны и шерстяная рубашка из некрашеной шерсти, а также деревянные башмаки, а на столе своего часа ждала полная похлебки миска и здоровенный ломоть хлеба. После пыток палачи оставили от моей собственной рубашки и штанов кучу обрывков, так что, едва руки стражников разжались, я сломя голову кинулся одеваться. Шерстяная рубаха кололась, но сразу стало намного теплее. После этого мне, уже одетому, было позволено присесть к столу и схватиться за ложку и хлеб. Сколько дней я уже нормально не ел? Три? Четыре? Больше? В миске было нечто среднее между жидкой кашей и густым супом — разваренная крупа, кое-как порезанные куски лука и моркови, обрезки требухи, — но после нескольких дней голодовки это было верхом роскоши.
Пока я давился обедом, стражники вышли, но тюремщик остался стоять, в одной руке сжимая связку ключей, а в другой — здоровенный тесак, которому позавидовал бы и мясник на бойне. Дождавшись, пока я поем, он шагнул вперед, убирая посуду:
— Еще чего-нибудь надо?
— А? — От неожиданности я закашлялся. Вот так обслуживание в этой тюрьме! — В каком смысле?
— Меня предупредили, что вы можете попросить перо и бумагу, — сказал он. — Это вам должно быть предоставлено по первому требованию.
— А если я попрошу что-нибудь еще?
— Сначала перо и бумагу. Все остальное — только после этого…
Занятно. Это шантаж или инквизиция настолько уверена в моем согласии?
Пока я думал, тюремщик ушел, не забыв запереть дверь и оставив меня в одиночестве. Свеча вот только продолжала гореть, разгоняя мрак. А я все сидел у стола, глядя на огонек и напряженно размышляя. Просидеть тут всю жизнь, не видя белого света, не общаясь с людьми, или принять предложение инквизиторов? На этот вопрос у меня не было однозначного ответа. Конечно, никому не охота заживо гнить в подземелье, только и пополнять собой ряды этого воинствующего ордена борцов за «чистоту магических рядов» что-то пока не хотелось.
Внезапно в камере стало как будто темнее. Порывистый ветер едва не задул свечу — я еле успел прикрыть огонек ладонями, с удивлением вдыхая запах цветущего вереска. Не может быть! Она-то здесь с какой стати?
В противоположном углу сгустилась темнота, такая плотная, что ее, наверное, можно было рубить топором. За плотной завесой мрака кто-то стоял… Хотя почему «кто-то»? Там была она. Смерть. Моя бывшая жена. Стояла и смотрела, не шевелясь, не пытаясь сказать хоть слово или подать какой-то знак. Молчал и я, уставившись на нее.
Зачем она приходила? Прощалась или пыталась убедиться, что со мной все в порядке? Или собиралась помириться, но в самый последний момент не нашла слов и просто ждала, что я, как мужчина, сделаю первый шаг? Не знаю. Постояв несколько минут, Смерть ушла так же неожиданно, как и появилась.
ГЛАВА 20
Дни заключения потянулись долгие, нудные и настолько похожие один на другой, что не хотелось даже отмечать время, царапая на стене черенком ложки черточки. Я где-то слышал, что это как-то скрашивает время. Но зачем считать дни, если заключение предполагается пожизненное? Только чтобы мучиться от бессилия, отмечая, как давно не видел солнца?
Нет, выход был. Обвинявший меня инквизитор пока не уехал: если я не сбился в расчетах, он пробудет в Добрине еще около трех седмиц, — и что мне стоило в один прекрасный момент попросить у тюремщика перо и бумагу и написать это треклятое прошение? «Прошу принять меня в ряды инквизиторов…» Глупо как-то звучит! Да еще и испытание это… Неужели они не понимают, что я сделаю этот шаг не из большой любви к выбранной профессии, не потому, что горю желанием «искупить вину», а просто от безысходности, от того, что снаружи все-таки жизнь и какая-никакая, а все-таки свобода. Колледж Некромагии я выбирал по воле души, а в орден инквизиторов меня загоняют обстоятельства. Или главное — все-таки выйти отсюда, а потом удрать? Выучиться на инквизитора, получить относительную свободу и сбежать, вернувшись к привычному и любимому занятию? Но у меня отобрали гильдейский знак. Значит, я формально вычеркнут из рядов некромантов. И та же инквизиция будет просто обязана объявить охоту на «самозванца»!
Вот бес! Куда ни ткнись — тупик! Ну не хочу я быть инквизитором! Не уверен, что смогу вот так запросто полностью изменить свое отношение к магам и чародеям! Конечно, жить захочешь — и не так раскорячишься, но…
Впрочем, имелась кое-какая замена, так сказать, запасной выход. Главный палач. В один прекрасный момент он заявился ко мне в камеру вместе с помощником и бутылочкой дешевого вина и, не чинясь, вывалил на мою бедную голову «стоящее дельце». А именно — все-таки под шумок организовать для богатеев развлечение, время от времени устраивать «показательные выступления» с демонстрацией пыточных агрегатов. Желающие смогут посидеть в колодках, повисеть на дыбе, полежать на решетке, под которой должны разжигать уголья. А мне отводилась либо роль «подсадной утки», либо статиста: «Вот так же вы приляжете, руки и ноги сунете в эти отверстия… Вот как это демонстрирует мой помощник! Потом мы немного покрутим ворот… Смотрите сами…» — и так далее. Предполагалось, что от желающих пощекотать себе нервишки не будет отбоя, деньги потекут рекой, и на вырученный «гонорар» я смогу реально покупать себе и приличную еду, и обновки, и книги, и вообще обустроить камеру с удобствами. Тем более что палачам по закону и так на рынке можно затариваться продуктами бесплатно — горожане были обязаны снабжать представителей этой профессии всем необходимым.
— Ты это… пойми, — дыша винными парами, вещал палач, — жить, как у богов за пазухой, будешь! Даже это… ну… того… клиентов поставлять тебе обещаю!
— Тех, кто случайно под пытками раньше срока помер? — Вино было дешевым, невкусным, но все это компенсировалось его отменной крепостью, так что мы оба были слегка навеселе.
— Ну… типа того. — Палач еще плеснул в кружку, протягивая ее мне, а сам по-простому приложился к горлышку. — И ты это… ну… пр-ральна все сделал, когда энтих… привиденьёв разогнал! А то житья не было. Воют, стена-а-ают, житья не дают, — пригорюнился он. — В кошмарах являлись, веришь, нет? А теперь тишь да гладь! Вот, глядишь, еще кто-нить помрет в застенках, а ты бы — р-раз! — и упокоил его к ядреной матери, а?