Сейчас меня так и подмывает сказать, что этим способом они возвещали о моем предстоящем рождении. И я втайне горжусь тем, что мой приход в мир предсказала крикливая черно-серая стая ворон, а не белые голуби. Но тогда никто не связывал столь разделенные во времени события, и более того — никто не связал этот вороний слет даже со смертью хозяина канареек, поскольку всем в деревне было известно, что такое скопление ворон во дворе коровника имеет единственное толкование — оно предвещает близкий отёл.
Вороны жадны на коровий послед. Их нюх так обострен и страсть так велика, что они не раз первыми подмечают начало родовых схваток коровы, порой даже раньше самой роженицы. Вот и теперь они нетерпеливо танцевали вдоль нашего забора, скакали и каркали на крыше коровника, до смерти пугая этим первотелок.
Моше услышал их шум, вошел в коровник и сразу же услышал тяжелое дыхание коровы и заметил необычную вздутость ее живота. Толстая нить слизи уже тянулась из-под хвоста.
— Ну, дети, — сказал он, — попросите хорошенько, чтобы у нас родилась телка.
— Какая разница? — спросила Номи.
— Крестьянин всегда радуется, когда у него в коровнике рождаются девочки, а в доме мальчики, — сказал Моше.
Он заметил, что Юдит нахмурилась, и хотел было ее успокоить, но тогда еще не знал ключей к ее гневу и подступов к ее стенам.
— Не сердись, Юдит, это всего лишь наша крестьянская присказка, — смущенно сказал он, натянул резиновые сапоги и вернулся к корове.
Роды были долгими и тяжелыми. Рабинович привязал веревку к ногам теленка и тянул упрямо и сильно.
— Ты делаешь ей больно, папа! — крикнула Номи. — Ты тянешь слишком сильно.
Но Моше не ответил, а Одед сказал:
— Замолчи, Номи, ты ничего в этом не понимаешь. Отёл — это не женское дело.
Корова стонала. Казалось, что ее веки закрываются сами собой. Другие коровы хмуро смотрели на нее.
— Он выходит! — воскликнул Моше, всунул руку до локтя, перевернул плод в более удобное положение и вытащил его наружу — крупного и уже мертвого теленка.
— Тьфу, черт! — Он отшвырнул труп в сторону. — Запряги коня, Одед, и оттащи его в эвкалиптовую рощу.
Он вернулся в коровник, но Юдит посмотрела на корову, глаза которой закрывались от слабости, а ноги тряслись мелкой дрожью, и сказала:
— У нее есть там еще один.
— Откуда ты знаешь? — спросил Одед. — С каких это пор ты понимаешь в этом больше, чем мой отец?
— Я знаю, — сказала Юдит, потрогала нос коровы и добавила: — Она холодная, как лед. Быстрей позови отца! У нее внутреннее кровотечение.
Ноги коровы внезапно подломились, она рухнула на землю, бессильно перевернувшись на бок, и из ее нутра вылетела телка, а за ней — ручей крови. Корова вытянула ноги и шею, задрожала и начала стонать.
— Папа, папа! — закричал Одед. — Есть и телка…
Моше выскочил во двор. Ему достаточно было одного взгляда на умирающую корову и широко растекавшуюся кровь. Он метнулся обратно в коровник и вернулся с кукурузным серпом в руке.
— Забери детей, чтобы они не видели! — крикнул он Юдит. — И беги за Сойхером, сдается мне, что он сегодня крутится где-то в деревне.
Его широкое тело скрыло происходящее, но новая лужа крови мгновенно растеклась под его ногами.
Лежавшая в стороне телка зашевелилась, пытаясь встать. Она казалась необычно сильной и крепкой, и когда ей действительно удалось встать, стали видны несомненные признаки бесплодной коровы — высокой, с широкими покатыми плечами, длинными ногами и с мордой как у быка.
— Тьфу, кебенемать! — вырвалось у Моше. — И теленок сдох, и мать на тот свет отправилась, а сейчас еще эта страхолюдина…
Минут через пятнадцать появились Юдит и Глоберман.
— Ты успел зарезать ее вовремя? — спросил скототорговец.
— Успел.
И тут Глоберман заметил мертвого теленка и его странную сестру.
— Несчастья приходят по трое, да, Рабинович?
Моше не ответил.
— Ты только посмотри, как она выглядит, эта мейделе, эта девица, — сказал Сойхер. — Это всегда так, когда у коровы близнецы — а кельбеле ун а бикеле, телка и бычок. Это кровь ее брата сделала ее наполовину мальчиком. У нее не будет молока и не будет детей. Я заберу ее тоже.
— Ее ты не заберешь, — неожиданно сказала Юдит.
— Я говорю сейчас с хозяином, госпожа Юдит, — снял Глоберман с головы грязную фуражку. — Эта телка — наполовину бычок. Если ты мне ее отдашь, Рабинович, мы с тобой сможем сбыть и ее мать тоже. У меня есть знакомый араб, который даст хорошую цену за падаль.
Но телка уже начала переступать, еще дрожащая и влажная, спотыкаясь и ища сосок. Неуверенные шаги привели ее к Юдит, и та взяла мешок и начала обтирать ее от слизи и крови.
— Рабинович, — сказала вдруг Юдит. — Я до сих пор никогда ничего у тебя не просила. Не отдавай ему эту телку.
— Самый прекрасный в мире голос, — сказал Глоберман, — это голос женщины, когда она умоляет.
— Оставь эту телку здесь, — попросила Юдит. — Я присмотрю за ней.
— Это не телка, это бычок, и я заберу его прямо сейчас, — сказал Сойхер. — Он уже может пойти на своих двоих.
— Нет! — крикнула Юдит громким, высоким и каким-то незнакомым голосом.
Моше посмотрел на нее, на Глобермана, на телку и на свои ступни.
— Знаешь что, Глоберман? — сказал он наконец. — Ты говоришь, что она бычок? Так я продам ее тебе, как продают бычка. Мы ее вырастим, чуток подкормим, чтобы набрала в весе, а через полгода продадим тебе.
Глоберман вытащил свою записную книжку, вынул из-за уха карандаш и спросил:
— Как ты ее назовешь?
— Давайте назовем ее Жаркое, — развеселился Одед.
— А ты помолчи, Одед! — сказала Номи.
— Не будем ее называть никак, — сказал Моше. — Имена дают только дойным коровам.
По двору прыгали вороны. Кровавые обрывки плаценты свисали из их клювов.
— Мне нужно имя, — сказал Глоберман. — Без имени я не могу записать в книжке.
— Назовем ее Рахель, — сказала Юдит.
— Рахель? — удивился Моше.
— Рахель, — сказала Юдит.
Когда я вырос и услышал от матери продолжение истории о ней и ее корове Рахели, мне пришло в голову, что Рахелью, возможно, звалась та моя полусестра, которую забрали в Америку, но когда я сказал это маме, ее лицо помрачнело, и она сказала:
— Чего это вдруг? Какие странные мысли приходят тебе в голову, Зейде!
— А как же тогда ее звали? — спросил я. — Может, ты наконец скажешь мне, как ее звали?
— А нафке мина, — ответила мать.
Я был уверен, что это какое-то выражение на идиш, и только когда вырос, узнал, что это арамейский.
22
— В конце концов, госпожа Юдит, ты все равно будешь моей.
— Не буду, даже если ты останешься последним мужчиной в мире.
— Госпожа Юдит, тебе нужен мужчина с сердцем. С деньгами. Со щедрой рукой и широкой душой. Кто тут еще есть такой, кроме меня?
Медленно-медленно свивал хитрый Глоберман свои кольца. Его замечания становились все более колкими и проницательными. Он словно проверял на Моше и Юдит свое понимание животных и людей. Те «маленькие штучки», которые он время от времени приносил «госпоже Юдит», он начал теперь давать ей в присутствии Рабиновича, чтобы увидеть, как они оба на это отреагируют.
Однажды, появившись в доме и увидев, что Юдит нет во дворе, он сказал Моше:
— Реб ид, господин еврей, я тут принес маленькую штучку для госпожи Юдит, передай ей, пожалуйста, когда она вернется, и не забудь сказать, кто принес.
А в другой раз, осмелев, наклонился к Моше, который был ниже его на голову, и спросил с легкой усмешкой.
— Реб ид, как это ты живешь с этой женщиной в одном дворе и еще не потерял голову?
Юдит и Номи пересекали двор с жестяными ведрами в руках — напоить новорожденных телят. Глоберман посмотрел на маму и сказал с грубостью, неожиданной даже для него:
— Вот уж из этого вымени доктор не забракует даже самого маленького кусочка.
Рахель мама поила последней. Сильная, диковатая телка нетерпеливо мычала, и когда Юдит подошла к ней, сунула морду в ведро с такой жадностью, что расплескала чуть не все его содержимое. Юдит погладила ее по затылку с ласковым шепотом.
— Не давай ей так много, — шепнула Номи тихо, чтобы отец и Глоберман не услышали, — потому что тогда она наберет в весе, и папа продаст ее этому…
— Он не продаст, Номинька, — сказала Юдит. — Эта телка моя.
Через несколько дней после похорон деревенский комитет выставил вещи альбиноса на продажу.
Какой-то покупатель — «странный человечишка», по определению Деревенского Папиша, — приехал из Хайфы и несколько часов торговался из-за пяти костюмов. Слепой араб, хозяин бандуков из деревни Илут, купил солнечные очки и несколько пустых клеток.
Яков взял грязные, сальные кастрюли и сковородки, на которые никто не покушался, и сказал, что будет и дальше ухаживать за птицами, потому что никто не знал, что с ними делать.
А зеленый пикап выставили на аукцион.
Специалист по аукционам был привезен из города, на представление собралась вся деревня, но покупателей оказалось всего двое: бухгалтер соседнего кибуца[44] и Сойхер Глоберман.
Увидев своего конкурента, бухгалтер рассмеялся.
— Глоберман, — сказал он. — С каких это пор ты разбираешься в машинах? Ты ведь даже водить не умеешь!
Но Глоберман деловито обошел вокруг пикапа, постучал по крыльям и капоту, с видом знатока пощупал шины, чтобы проверить, нет ли в них проколов, а потом попросил одного из парней сделать круг. Собравшиеся заулыбались, а кто-то крикнул:
— Этот пикап наглотался гвоздей, Глоберман!
Но скототорговец невозмутимо стоял в центре толпы и поигрывал своей толстой палкой, прислушиваясь к тарахтенью двигателя и глядя на вращающиеся колеса.
— Двух коров в кузове и одну женщину эту штука потащит? — спросил он. И когда ему сказали, что потащит, удовлетворенно кивнул, вытащил из кармана свой легендарный узелок, и все насмешки разом прекратились, потому что толщина появившейся на свет пачки денег тотчас положила конец так и не начавшемуся аукциону.