— С какой ты стороны? — зарделась она.
— Со стороны Рабиновича, — сказал Глоберман.
— Ты его брат?
— Нет, — вежливо поправил ее скототорговец. — Я отец его сына. — И он указал на меня пальцем. — Поздоровайся с тетей, Зейде, это мать Меира.
Двое приехавших с родителями детей, «маленькие буржуи», как назвал их дядя Менахем в своей насмешливой записке, — оба в темно-синих беретах и полуботинках, — вытащив перочинные ножи, пытались вырезать свои имена в мягкой коре эвкалипта. Но мама подошла к ним и процедила голосом, который слышал только я:
— Оставьте это дерево, маленькие мерзавцы, иначе я заберу у вас эти ножи и отрежу ими ваши уши.
Рахель угрожающе замычала, дети убежали, наглые и бесстрашные вороны камнем падали сверху и склевывали остатки со столов.
Через два дня после свадьбы небо заволокла черная весенняя туча, зарядил тяжелый дождь конца месяца Нисана и случилась первая большая ссора между Меиром и моей мамой.
Не помню, из-за чего она началась, но наутро Номи уложила свои вещи в чемодан, а книги — в ящик из-под фруктов, и Одед, застывший и бледный от ярости, отвез сестру и нового шурина в Иерусалим.
Даже во время свадьбы Ненаше неотрывно смотрел на Моше Рабиновича, приглядывался к нему и изучал. Теперь он уже бросил свои попытки поднять камень и сосредоточился только на его владельце. За минувший год он успел перенять большую часть мелких и серьезных привычек Моше, но не демонстрировал их никому, даже Якову.
Но однажды в сумерки, вскоре после праздника Суккот, когда дни уже заметно укоротились, а воздух пропитался сыростью и пахнул первыми холодами, Ненаше дождался, пока Моше будет возвращаться с молочной фермы, и пошел следом за ним.
Моше почуял что-то, но не знал, что именно он чует. Раз-другой он оглянулся, силясь разглядеть и опознать, и вдруг почувствовал, всей кожей и всем телом, что его Тонечка, его отражение и близняшка, поднялась из мертвых и идет следом за ним. Холодный озноб пробежал по его спине.
Ненаше, который ничего не знал обо всех этих былых и тайных связях и не представлял себе, что в своих попытках подражать Моше он станет похож также на его покойную жену, пошел по его следам и на следующий вечер.
И когда Моше испытал то же чувство, что накануне, он не колеблясь повернул назад и бросился в темноту позади, схватил потрясенного итальянца за ворот и крикнул:
— Где коса?! Сейчас ты мне скажешь, где она!
Ненаше затрясся. Моше был на полторы головы ниже, но его хватка была железной.
— Если бы ты сказала мне раньше, ты была бы сейчас жива! — кричал Моше.
И тут его руки, внезапно отчаявшиеся и обмякшие, выпустили свою добычу и упали как плети. Ненаше бросился прочь, в дом своего ученика, задыхаясь и торжествуя, хихикая и откашливаясь.
Тем временем ученик его уже начал разучивать следующую, чрезвычайно трудную часть танго — теперь по ходу танца Ненаше загадывал ему загадки, рассказывал истории, задавал вопросы и затевал споры, чтобы занять его мозг и предоставить тело самому себе.
Поначалу это было очень сложно. Если, к примеру, итальянец спрашивал его, сколько будет 235 минус 117, тело Якова мигом отвердевало, а испуганные колени начинали цепляться друг за дружку. Дошло до того, что однажды, когда Ненаше во время танца задал ему известную логическую загадку о человеке, встретившем на перекрестке вечного обманщика в компании всегдашнего правдеца, — Яков зацепился за ногу Ненаше и рухнул на землю.
Но вскоре его ноги обрели достаточный опыт и уверенность, чтобы освободиться от мозга с его мыслями. Через несколько месяцев он уже способен был продекламировать наизусть шесть признаков подобия треугольников, не переставая выделывать при этом ногами все антраша буэнос-айресского «пасадобля», и вести оживленный, даже слегка насмешливый спор о единстве тела и души, выполняя самые энергичные повороты в ритме «Джелеси».
14
К этому времени я уже учился в школе, и все дети там, от мала до велика, потешались надо мной, над моим именем, над моими тремя отцами и над моей матерью. Их приставания и злобность понуждали меня искать убежища среди ветвей деревенских деревьев, куда люди с нормальными именами не решались подниматься. Так я открыл для себя ворон, их гнезда и их детенышей.
— Ну, Зейде, — поймал меня как-то на улице Яков Шейнфельд, — может, теперь тебе повезет найти у ворон какое-нибудь золотое украшение и принести в подарок своей маме?
Я стал было объяснять ему, со всей детской серьезностью, что у науки нет доказательств, будто вороны воруют золото, но он рассмеялся — что позволял себе очень редко — и воскликнул:
— Ворона — это не научная птица!
— Хочешь зайти? — спросил он, когда мы дошли до ворот его дома.
Его работник варил в кухне и, когда я вошел, смешно поклонился мне и залаял, как собака. Яков налил чай и начал рассказывать, что в его деревне на берегах Кодымы был один «шейгец», украинский парень, который каждый год отправлялся на поезде в город, «а в том городе жили очень-очень богатые люди». В городе этот шейгец высматривал покинутые вороньи гнезда и добывал золото и драгоценные камни, которые вороны украли у богатых дамочек через оставленные открытыми окна.
— Укравший у вора не вор, — провозгласил Ненаше из кухни.
— Только вороньи самцы воруют блестящие вещи, — сказал Яков. — И обрати внимание, Зейде, — они никогда не прячут их в семейном гнезде. Только в старом гнезде или даже в земле они их прячут, потому что не верят никому, даже своей госпоже вороне и, уж конечно, не детям-воронятам. А когда никто не видит, они приходят, одни-одни, посмотреть на свои сокровища, поиграть с ними и получить удовольствие. А тот шейгец, чтоб ты знал, Зейде, он всегда ездил в город без билета, на крыше вагона, но возвращаться он возвращался первым классом, и в сумке у него было полно золота, и две цыганки сидели у него на коленях.
В середине зимы, когда еще шли затяжные дожди, но дни уже начали удлиняться, вороны принимались ломать сухие ветки и строить из них новые гнезда. На грубый остов из толстых веток они клали хворостинки потоньше, а вогнутую чашу гнезда выкладывали соломой, полосками ткани, обрывками веревок и перьями. Они были настолько решительны и отважны, что я не раз видел, как они выдергивают пучки волос из хвоста свирепеющей коровы. К своим старым гнездам они никогда не возвращались, и там поселялись после них соколы и совы.
Потом ворона-самка начинала высиживать птенцов, а самец охранял ее со своего наблюдательного пункта на одном из ближайших деревьев.
Я уже умел различать направление его взгляда и находить по нему хвост самки, торчащий над краем гнезда, как косая черная палка. Когда я забирался к гнездам, чтобы рассмотреть их поближе, некоторые вороны яростно нападали на меня, тогда как другие только перелетали на соседнее дерево и издавали громкие протестующие крики. Однажды я обнаружил под одним из деревьев двух выброшенных из гнезда птенцов. То были жертвы кукушки. Два маленьких, уродливых вороненка, с голубыми глазками, оперенье только-только начало проклевываться на кончиках их крыльев.
На два класса старше нашего учился один мальчик, который непрерывно приставал ко мне, насмехался и обзывал разными прозвищами. Я сказал ему, что можно взять такого птенца домой, вырастить его и приручить. Но как только он взял птенца в руки, вороны с яростью набросились на него, стали бить крыльями и клевать в голову, так что он с воплем и слезами помчался домой. Весь тот год вороны подстерегали его во дворе школы и возле родительского дома и при всяком удобном случае пытались причинить ему боль.
Эта история никак не связана с историей жизни моей мамы, и поэтому я ограничусь коротким замечанием в скобках, что то был первый и последний раз, когда я отомстил кому-либо и обнаружил, что, хотя я ценю и уважаю природный инстинкт возмездия, сама месть не доставляет мне ни малейшего удовольствия.
Иногда мы, деревенская детвора, собирались вокруг двора Шейнфельда в надежде, что его работник выйдет показать нам какой-нибудь фокус или в очередной раз потягаться с камнем Рабиновича. Наши глаза силились что-нибудь рассмотреть сквозь цветное покрывало шатра, наши ноздри пытались приподнять крышки кастрюль. Запахи кушаний, которые готовил Ненаше, были удивительней и вкуснее всего, что варилось в наших домах, а его причудливые повадки нас завораживали. Все знали, что он чужак, но никто не подозревал, что Ненаше был беглым итальянским военнопленным. Война давно уже кончилась, лагерь был ликвидирован, а его территория перепахана, сам Ненаше говорил на иврите, одевался как все мы, и только много позже я узнал, что это Глоберман, по просьбе Якова, выправил ему все необходимые документы и бумаги.
Шейнфельд неожиданно появлялся во дворе, описывая круги каким-то странным шагом, и все дети тут же поворачивались ко мне, словно хотели понять, что я думаю об этом назойливом мамином ухажере. Их родители тоже порой смотрели на меня таким же взглядом, будто пытались понять, что я думаю о самой маме. Но у меня не было никакого мнения на этот счет, мама мне ничего не говорила, а я у нее ничего не спрашивал.
— Так, может, хотя бы ты, Зейде, может, хотя бы ты знаешь, чей ты? Может, сейчас, когда ее уже столько лет нет на свете, кто-нибудь наконец скажет? Может, ты сделаешь проверку в больнице, чтобы узнать, а? Я слышал, что у них есть теперь для этого специальный микроскоп. Но у тебя ведь все видно и без микроскопа. Посмотри сам, и ты увидишь, как это переходит от родителей к детям. Ступни у тебя большие, как у Глобермана, глаза голубые, как у Рабиновича, а плечи покатые, как у меня. Жаль. Если бы было наоборот, было бы намного лучше. Даже в нормальной семье ребенок не всегда похож на отца или мать. Иногда он больше похож на дядю, а иногда на брата дедушкиного отца. У нас в деревне одна женщина как-то родила дочь, которая была как точная копия первой жены ее мужа. Ну, что ты скажешь на такое, а, Зейде? Если бы она родила дочь, похожую на своего первого мужа, это тоже было бы не так уж приятно, но не очень трудно объяснить. Но такое?! Откуда это взялось? Это интересно, Зейде, все эти дела со сходством. Говорят, что не только дети и родители, но муж с женой тоже после многих лет становятся похожи. Может, это у них смешивается кровь? Или это его семя, что она его каждый раз получает и оно впитывается у нее там, внутри? А может, это, наоборот, из-за того, что когда у нее там становится мокро, он впитывает эту мокрость? Ведь у них у обоих очень нежная кожа там, и есть женщины, у которых там как очень сладкая река в эту минуту, чтоб я так был здоров, так что потом приходится даже вывешивать простыни снаружи, чтобы они высохли. У нас в деревне была одна так