[36].
Можно подумать, крестьянин не знает всего этого и без научных рекомендаций! Однако что делать, если на хозяйство приходится пара десятин луга? Оно, конечно, хорошо бы дать траве набрать силы — а как это сделать? Кормов нет, полуживая скотина едва до первой травы дотянула, а ей ведь работать! Чтобы разомкнуть заколдованный круг, надо либо иметь лишние выпасы, либо лишние корма — ни того, ни другого у крестьян не было, а без них — как перейти от «неразумного» хозяйствования к «разумному»?
При таком положении стоит ли удивляться, что крестьянин держал только ту скотину, которая была ему абсолютно необходима. По состоянию на 1913 год в стране насчитывалось 22,6 млн лошадей рабочего возраста — больше, чем где-либо в мире[37]. Хорошо это или плохо? По логике господ монархистов, много — значит хорошо. А в реальности?
Абсолютное большинство лошадей находилось у крестьян, хотя и транспорт был почти весь гужевой, и кавалерия тоже требовала конского поголовья. По 47 губерниям Европейской России крестьянских дворов с одной лошадью насчитывалось 32,3 %, 22,2 % — с двумя[38]. 31,6 % дворов были безлошадными, а это уже самая горькая бедность.
И та же треть хозяйств не имела полного комплекта инвентаря, хотя набор его крайне прост: соха и борона. Всякие там жнейки-молотилки — это уже «панские вытребеньки». Жали серпами, молотили цепами, но хотя бы соха (или для черноземных районов плуг) и борона должны были быть.
Итак, дурная обработка земли, отсутствие удобрений и, как следствие, катастрофическое, запредельное истощение полей и низкая урожайность. Выход? А какой тут может быть выход?
Демография катастрофы
…В довершение радостей, реформа 1861 года запустила еще один процесс — крестьяне начали теперь уже совершенно бесконтрольно «плодиться и размножаться». Виной тому опять же было не здоровье и счастье народа, а колоссальная детская смертность и общинные порядки — каждый мальчик, даже грудной, давал семье драгоценную прибавку к наделу.
За 50 прошедших после реформы 1861 года лет численность сельского населения Европейской России выросла вдвое. Перед реформой она составляла 50 млн человек, а в 1914 году — 103 млн. Монархисты этому незамутненно радуются — смотрите, как плодится народ, значит, ему хорошо! (Если так, то лучше всех в мире сейчас живут африканские страны.) Вот только соответственно росту уменьшалось число земли, приходящейся на одного человека, а поскольку дети вырастали и семьи делились — то и на хозяйство.
«В Полтавской губернии, где 85 % крестьянских дворов не подвергаются переделам уже несколько десятилетий подряд, — пишет ученый-экономист 20‑х годов Лев Литошенко, — число рождений в 1913 г. по сравнению с числом рождений в 1882 г. дает увеличение всего на 3 %… В соседней Харьковской губернии, где, наоборот, 95 % дворов объединены в общины, число рождений за тот же период увеличилось на 52 %. В смежных Ковенской и Смоленской губерниях число рождений возросло на 3 % в первой и на 40 % во второй. В Ковенской губернии 100 % крестьян владеют землей подворно, а в Смоленской — 96 % общинно. В Прибалтийском крае, не знавшем общинных порядков и придерживающемся системы единонаследия крестьянских дворов, прирост рождений за 30‑летний период составляет едва 1 % первоначальной цифры»[39].
О результате трудно ли догадаться? В 1916 году количество земли на душу населения в европейских государствах выражается следующей таблицей:
Обеспеченность посевами сельского населения (десятин посева на 100 душ сельского населения)
Да, в Бельгии земли на душу населения меньше. Но какая там урожайность — и какая в России?
Не только волжские, но и малороссийские, и Юго-Западные губернии относятся к числу хлебопроизводящих. Ну, и как могли их жители не то что страну кормить, но хотя бы сами кормиться с такого хозяйства?
Какой из всего этого следует вывод? Очень простой и печальный. Страну кормили около миллиона помещичьих и зажиточных хозяйств и еще, в меньшей степени, миллиона четыре середняков. Остальные 15 миллионов крестьянских хозяйств, в лучшем случае, могли прокормить лишь себя, а большей частью, зарабатывая везде, где только можно, продовольствие покупали. То есть если говорить об экономической реальности, 25 млн крестьян кормили 22,5 млн горожан и обеспечивали экспорт. Очень даже неплохое соотношение, вполне себе на уровне развитых стран. Остальные 75 млн сельского населения вообще не имели экономического смысла, а из года в год мучительно выживали. 75 млн, половина населения Российской империи! Как вы думаете, нужны были какие-то там злокозненные пропагандисты, чтобы довести русскую деревню до социального взрыва?
В поисках выхода
Со всем этим ужасом надо было срочно что-то делать. И правительство прекрасно это понимало. Но что тут можно было сделать, кроме резкого, раза в полтора-два, а то и больше, сокращения сельского населения? А как его сократить? Колоний у России нет, переселять людей некуда. Согнать с земли и потихоньку переморить по острогам? Это можно, когда у тебя пара миллионов лишних людей, а не 25–30 миллионов (примерно столько, по разным данным, насчитывалось совсем уже лишнего населения русской деревни, для которого не было ни работы, ни еды, вообще ничего). Община, которая делила имеющиеся скудные ресурсы, как блокадную пайку, позволяла этим людям как-то поддерживать свое существование, но высокая рождаемость ухудшала положение с каждым десятилетием. Причины такого положения все понимали, но где выход?
Причины были незатейливы. Европейское малоземелье прямо-таки сталкивало крестьянство на интенсивный путь развития, а колонии и законы против бродяжничества позволяли сплавить или перебить избыток населения, не давая ему накопиться до критической массы.
В России было все с точностью до наоборот. Земли… скажем так: хватало. До определенного предела проще было увеличить запашку, чем вводить всякие новшества. Кроме того, земледелец в России, как минимум с середины XVIII века, находился на положении раба. «Крепостное право» — лукавый термин. В реальности крестьянин был прикреплен не к земле, а к владельцу, который мог сделать с ним все, что угодно: женить, продать его семью поодиночке, взять детей для барских надобностей. В довершение счастья рабов еще и не кормили, а давали им клочки земли, с которых они должны были в свободное от работы на барина время добывать себе пропитание.
Вот и вопрос: а кто должен был вкладывать средства в сельское хозяйство? Естественно, сельский хозяин, кто же еще? А кто он, этот хозяин? Крепостной раб? Даже и не смешно: надрываться, чтобы спонсировать чужую собственность? Богатый помещик? Ему от имения нужен был лишь доход. Он нанимал себе управляющего, а сам либо жил где-нибудь в городе, просто так или на государственной службе, либо устраивал у себя в имении версали. Управляющий? А зачем ему болеть за чужую собственность? Бедный помещик? Ему поневоле приходилось вникать в процесс производства, но у него все делалось по старинке, поскольку знаний он не имел, получить их не мог, да и денег на новшества тоже не было.
Сельский хозяин, заинтересованный в передовых приемах и разного рода новшествах, а также способный вложить в них деньги, отсутствовал в России как класс. Ну, и откуда возьмется интенсивное земледелие?
Нет, как исключение из правила, он существовал. Имелись и передовые хозяйства, но они исчислялись единицами, да и не были слишком успешны: сельскохозяйственные машины ввозились из-за границы и были дороги, своих сортовых семян не имелось, а заграничные не подходили для нашего климата. Та же самая петрушка получалась и с породистым скотом. Агроприемы тоже отличались — другие почвы, другой климат. (Не зря же большевики, едва получив власть, принялись по-стахановски развивать сельскохозяйственную науку.) Новшества — они ведь денег стоят, их производители ориентируются не на государственную необходимость, а на потребителя. Нет платежеспособного спроса — нет и семян, скота, машин… А земля истощается, а население растет, и его надо как-то кормить.
Кто-то думает, что правительство не понимало глубины проблемы? Да все оно понимало — но что делать-то? Крестьянская часть российского аграрного сектора реформированию не поддавалась. Помещичья? А что помещичья? Обработка земли проводилась так же и теми же средствами, что и на мужицких полосках, разве что качество выше. Оное качество давало прибавку в 20 пудов с десятины, но не в сто. А надо было сто и больше. Что делать? Ответ один: создавать на селе крупные интенсивные хозяйства. Но как?
Аграрная реформа 1861 года, известная нам под названием «отмены крепостного права», как раз и была такой попыткой. Крестьяне считали ее глубоко несправедливой — и были правы. Во времена незапамятные и легендарные земля (кроме боярских вотчин, но речь не о том) принадлежала государству, и поместья давались дворянам не просто так, а за государеву службу. Потом крестьян закрепили за хозяевами вместе с землей, и логично было бы ожидать, что их так же с землей и освободят. Ан нет! За двести лет поместья порасхватали в собственность, и получилось, что барам принадлежит вся земля. А крестьянин может быть свободен только лично, сам по себе — и то не факт. Потому что от хозяина-то его избавили, а к земле он был прикреплен по-прежнему.
Авторы реформы действовали в интересах помещиков — иначе правящий класс вообще не дал бы ее провести, даже под угрозой тотальной пугачевщины. Земля делилась примерно поровну, и свои наделы крестьяне должны были выкупать. Требовать с мужиков денег, впрочем, было все равно, что заставлять дворовую пеструшку нести золотые яйца. Хоть ты ее бей, хоть совсем убей, а золота не вытрясешь. Тогда правительство поступило вполне по-капиталистически: навалило на крестьян принудительный кредит. Государство, мол, выплачивает выкуп помещикам, а вы будете отдавать в течение 50 лет, да еще под 6 % годовых, что по тем временам было высоким процентом. По сути, после окончания этой ипотеки крестьяне должны были выплатить за землю сумму, вчетверо превышавшую ее стоимость.