История выкупных платежей — это целая сага. И как мужики отказывались от земли, и как правительство уменьшало платежи, отменив их окончательно в 1907 году (безнадежно поздно). Суть в том, что после аграрной реформы 1861 года говорить не то что о каком-то «социальном партнерстве», но даже просто о мире между крестьянами и бывшими барами не приходилось.
Точка зрения крестьян на реформу, их отношение к помещикам прямо и четко выражены, например, в наказе собрания крестьян четырех волостей Волоколамского уезда Московской губернии, посланном в мае 1906 года в Трудовую группу I Государственной думы:
«Земля вся нами окуплена потом и кровью в течение нескольких столетий. Ее обрабатывали мы в эпоху крепостного права и за работу получали побои и ссылки и тем обогащали помещиков. Если предъявить теперь им иск по 5 коп. на день за человека за все крепостное время, то у них не хватит расплатиться с народом всех земель и лесов и всего их имущества. Кроме того, в течение сорока лет уплачиваем мы баснословную аренду за землю от 20 до 60 руб. за десятину в лето, благодаря ложному закону 61‑го года, по которому мы получили свободу с малым наделом земли, почему все трудовое крестьянство и осталось разоренным, полуголодным народом, а у тунеядцев помещиков образовались колоссальные богатства».
Крестьян совершенно не волновало, существуют ли на самом деле эти «колоссальные богатства». Они просто не хотели, чтобы рядом с ними находились помещики, ни в каком виде. А ведь с 1861 года прошло почти пятьдесят лет!
Но вот с точки зрения экономики реформа была задумана верно. Помещик оставлял за собой половину земли, получал потенциальных батраков и стартовый капитал в виде выкупных платежей. Немецкий или британский фермер о таких условиях мог только мечтать, и уж он бы тут развернулся! А в России — не срослось. Русский помещик не занимался своим хозяйством до реформы, не стал и теперь[40]. Да и объективные обстоятельства не позволяли. В России не было ни сельхозтехники, ни сортовых семян, ни породистого скота, ни научной базы. Все вышло с точностью до наоборот: дворянство не вывело свои хозяйства на новый уровень, а в рекордные сроки промотало полученные капиталы и принялось распродавать «вишневые сады». Откуда иначе озвученные о. Тихоном 90 % крестьянского землевладения?
Нет, конечно, крупные хозяйства в России имелись, но не в том количестве, какое требовалось. Цели своей реформа не достигла.
Второй, уже совершенно отчаянной (то есть от отчаяния) попыткой спасти положение стала Столыпинская реформа. Метод был простой, чисто англо-саксонский: разрешить крестьянам брать землю в собственность, а потом устроить бой в джунглях за выживание.
10 мая 1907 года Столыпин произнес в Государственной думе речь, где заявил о целях реформы. (Эта речь известна в основном заключительной фразой: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!») Там, в словах и между слов, сказано, каким именно путем намеревался премьер достичь величия России и почему Россия ответила на его намерения небывалой революцией.
«Нужно ясно себе представить цель, а цель у правительства вполне определённа: правительство желает поднять крестьянское землевладение, оно желает видеть крестьянина богатым, достаточным, так как где достаток, там, конечно, и просвещение, там и настоящая свобода. Но для этого необходимо дать возможность способному, трудолюбивому крестьянину, то есть соли земли русской, освободиться от тех тисков, от тех теперешний условий жизни, в которых он в настоящее время находится. Надо дать ему возможность укрепить за собой плоды трудов своих и представить их в неотъемлемую собственность… Такому собственнику-хозяину правительство обязано помочь советом, помочь кредитом, то есть деньгами».
Это и есть золотая правда Столыпинской реформы. Но один гадкий вопрос портит всю красивую картинку: кто он, тот «крестьянин-собственник», которого правительство желает видеть богатым и достаточным? Каким образом он достигнет достатка, если земли на всех не хватит при любом раскладе? И тем более каким образом он достигнет достатка, если дело вообще не в земле? Никакая собственность не сделает 20 млн бедняков успешными хозяевами. Хотя бы по той простой причине, что хозяйства их останутся мельчайшими и отсталыми, а на 20 млн кредитов никакого бюджета не хватит…
Ясно, что ставку премьер делал на 5 % зажиточных сельских хозяев, производителей товарного хлеба. Именно им он хотел развязать руки, дать возможность получить свои наделы в собственность и, главное, прикупить еще земли, чтобы они могли создать культурное крестьянское хозяйство, примерно как в Европе. Остальные Столыпину, с точки зрения экономики, были неинтересны, поскольку не имели экономического смысла.
Но ведь это живые люди! Что с ними будет? Чтобы «культурный крестьянин» мог купить землю, «некультурный крестьянин» должен ее продать. Куда он денется после этого? В батраки? Но даже при отсталом российском земледелии деревня была перенаселена: в ней насчитывалось лишних 25 (в среднем)[41] млн человек. А в культурном хозяйстве рук требуется меньше, значит, лишнего населения будет еще больше. Что с ними-то станет? Переселятся в города? Но города России не способны принять столько людей. Уедут в колонии? Но у России нет колоний. Есть Сибирь, однако она тоже не может принять столько народу, да и средний российский крестьянин не очень подходит для этого сурового края[42]. Что будет с этими людьми в случае успеха Столыпинской реформы?
Если премьер не задавал себе этого вопроса — он безответственный авантюрист. А если задавал, то должен был найти и какой-то ответ. Как бы то ни было, этот ответ он не озвучил. Вместо него постарались другие. В 1906 году группа московских миллионеров, выступивших в поддержку Столыпинской реформы, заявила:
«Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы — англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем».
Напоминаем еще раз: столько батраков в русской деревне не требовалось. В начале ХХ века аграрное перенаселение оценивалось в 20–32 млн человек. Что с ними будет? Московские миллионеры-горожане, возможно, и не знали ответа, но крестьянам он был известен — голодная смерть. 25 млн людей, ведомых инстинктом самосохранения, — страшная сила. Деревня не приняла реформу. За десять лет были приватизированы едва 10 % наделов, и первое, что сделали сельские общества по всей стране в марте 1917 года, — это отменили Столыпинскую реформу.
Вторая попытка царского правительства создать на селе крупные хозяйства провалилась так же, как и первая, подбавив лишь ненависти и в без того кипящий котел страстей. И если реформа 1861 года отозвалась аграрными беспорядками 1902–1906 годов, то столыпинские инициативы — раскулачиванием. Ну, а весной 1917-го были актуальны оба фактора.
Утопия или антиутопия?
Могла ли Россия, при сохранении империи, выбраться из трясины? О. Тихон считает, что могла. Но как-то… механистически.
О. Тихон Шевкунов. «…Все не стояло на месте. Внедрялись техника, удобрения, достижения агрономии. За счет казны создавались парки сельскохозяйственных машин. Все эти меры были рассчитаны на годы вперед — и неминуемо дали бы плоды».
Здесь ключевое слово — неминуемо. Откуда оно взялось? Где расчеты? Сколько было этих парков (упоминания о которых я встречала только у о. Тихона, и ссылки на источник он не дает). Два в окрестностях Царского Села или 20 тысяч по всей стране? С какой скоростью внедрялись передовые технологии, сколько хозяйств в год на них переходили? Любое производство определяется платежеспособным спросом — кто оплачивал этот банкет? Да и машины — какие машины? Двадцать лет спустя в МТС были трактора и комбайны, совершенно ясно, откуда они брались, на какие средства производились, как работали и кто платил. А что за техника содержалась в этих парках? Жнейки с косилками? Так для них парки не требовались, не тот уровень механизации. Даже в приснопамятных отчетных докладах на съездах КПСС времен застоя утверждения все же подкреплялись цифрами, а не так, что «неминуемо принесет плоды, и все будет хорошо».
Да, о механизации мы еще не говорили, а без нее интенсивное хозяйство в ХХ веке невозможно. Обратимся снова к нашей любимой статистике, а именно к вполне серьезному изданию «Россия. 1913 год».
Чем в России пахали землю?
Тут все просто: сохой и плугом. К «машинам» можно отнести паровые плуги, влекомые локомобилями (это такой паровой агрегат, предшественник трактора), коих на всю империю в 1910 году было 335 штук. Если пройти дальше по сельскохозяйственному циклу, там выходило уже получше. Одна сеялка приходилась на 70 хозяйств, жатка — на 25, молотилка — на 29, веялка — на 8 (наверное, самая дешевая из всех) и сенокосилка — на 104 хозяйства. Вопрос только: у кого они находились? Ну так ведь ясно — у тех, кто мог их купить. Ни о каких парках сельскохозяйственных машин справочник не упоминает, только помещики и крестьяне — или же крестьянские кооперативы, такое тоже могло быть. И да, эти хозяйства неминуемо подняли бы урожайность — при условии что присоединились бы к Столыпинской реформе, поскольку на мелких общинных полосках этой технике попросту нечего делать. И снова вопрос: а остальные? А остальные будут работать, как работали, и жить, как жили, тихо вымирая от голода.
Да и во власть-то камень не кинешь! Как я уже писала, Столыпинская реформа была отчаянной — то есть произведенной от отчаяния, в последней, тщетной попытке спасти гибнущее государство. Ничего другого придумать было невозможно. Чтобы провести настоящую аграрную реформу, потребовались большевики с их колхозами, внутри которых помещалось все население, в первую очередь беднота. И с их программой индустриализации, которая выкачивала из деревни людей, до поры спасавшихся от голодной смерти в колхозах.