— После Рождества.
Я не знаю, что мне делать с этой новостью.
— А что они, черт возьми, забыли во Флориде?
— Не знаю, работа, кажется, или что-то вроде того. После слова «Флорида» я вроде как оглох.
— Ты поедешь?
— А у меня есть выбор? — отвечает Расс, смерив меня взглядом. — Мне же больше негде жить, так?
Я вздыхаю и закрываю лицо руками.
— Все не так-то просто, Расс.
— А по-моему, все просто.
— Послушай, — произношу я, чувствуя собственное бессилие. — Он твой отец, твой единственный законный опекун. Я не имею права диктовать ему, что делать.
— Ну что ж. Ты в этом не одинок.
Нужно начать разговор, спрашивать, убеждать, но будь я проклят, если понимаю, как это сделать.
— Давай я просто пойду и поручусь за тебя, а потом мы поедем перекусить и все обсудим, хорошо?
— Что тут обсуждать?
— Тогда мы поедим молча, — говорю я, поднимаясь. — Не бойся, я привык к этому.
— Дуг, — окликает меня Расс, когда я открываю дверь кабинета.
— Да?
— Ты не мог бы с ним поговорить?
Он серьезно смотрит на меня, широко раскрыв уцелевший, но красный правый глаз, и меня переполняет любовь к этому грустному запутавшемуся ребенку, неожиданная дрожь в груди подсказывает, что какая-то часть моего сердца еще способна страдать.
— Ладно, — соглашаюсь я покорно и думаю, как всегда, когда речь идет о разговоре с Джимом, что ничего хорошего из этого не выйдет.
Школьный психолог Расса, мисс Хейз, моложе, чем я ожидал. У нее прямые черные волосы и молочно-белая кожа.
— Мистер Паркер, — произносит она, пожимая мне руку. — Спасибо, что пришли. Я Брук Хейз.
Она садится, тряхнув волосами, и я вижу целое созвездие сережек: колец, гвоздиков и цепочек — не самый стандартный набор для школьного психолога.
— Вы психолог? — интересуюсь я.
— Мне часто задают этот вопрос, — отвечает она. У нее спокойный, немного скрипучий голос, как у рок-певца, кажется, будто она говорит между тактами песни и вот-вот снова запоет балладу об утраченной любви.
— Просто вы довольно молодо выглядите.
Улыбка, словно пожар, озаряет цветущий луг ее лица.
— Спасибо. Но я дипломированный специалист, уверяю вас. Вы тоже выглядите молодо для отчима Расса. Сколько вам, тридцать?
— Двадцать девять.
— А мне двадцать семь, — говорит она. — Думаю, руководство решило, что дети будут мне доверять.
— И как, доверяют?
— Иногда.
Она подгибает под себя ногу и жестом показывает на стул передо мной.
— Итак, — спрашиваю я, садясь, — в чем дело?
— Дело в том, что сегодня утром Расс подрался с половиной футбольной команды, и, как видите, ему надрали задницу.
— Все на одного? — спрашиваю я, чувствуя, как живот сводит от ярости.
— По словам очевидцев, один из ребят что-то ему сказал, и Расс на него набросился. Другие просто хотели его оттащить.
— Ничего себе. И что же тот парень ему сказал?
— Не говорят.
— Кто-нибудь сильно пострадал?
Она качает головой.
— Как обычно. Но, к несчастью для Расса, средняя школа нетерпимо относится к применению силы. Так что его в принудительном порядке на три дня исключили из школы.
— Мисс Хейз…
— Пожалуйста, зовите меня Брук. А я буду вас звать Дуг, хорошо? Ну, нам ведь обоим еще и тридцати нет, правда?
— Правда, — соглашаюсь я, немного смущенный ее непринужденной, небрежной манерой. — Брук. Видите ли, я не являюсь законным опекуном Расса. Он живет с отцом.
— Да, — произносит она медленно, в задумчивости покусывая губу и оценивающе глядя на меня. — Когда Расс в прошлый раз подрался, Джим приходил ко мне.
— А это случалось и раньше?
Она смотрит на меня с любопытством.
— Сейчас это случается практически регулярно, — поясняет она. — В общем, Джим произнес довольно нескладную речь о том, что дети должны сами между собой разбираться и что его сын не так воспитан, чтобы пасовать перед хулиганами.
— Какое-то время он его вообще не воспитывал, — замечаю я.
Она кивает, внимательно меня разглядывая.
— Потом он спросил, во сколько я освобожусь.
— О боже!
— Ага. Так что на этот раз я решила пойти по другому пути. Расс очень хорошо о вас отзывается.
— Неужели?
Она ухмыляется и поднимает руки.
— Ну ладно, может, я прочитала это между строк. Понимаете, с парнем вроде Расса по-другому нельзя. Он не очень-то разговорчив. Но из той малости, которую он рассказывал, я могу сделать вывод, что он вас любит. А еще, я надеюсь, вы меня за это простите, я хочу сказать, что читаю вашу колонку в «М», и… — она умолкает. — Ладно. Не обращайте внимания. Это к делу не относится.
— Что? — спрашиваю я.
— Не хочу переходить границы.
— Брук, вы не производите впечатление человека, для которого существуют границы.
— Вы ранимы и наделены тонкой интуицией, — произносит она с одобрительной улыбкой. — Хорошо. Я хотела сказать, что вдобавок к тому, что вы остроумны и печальны, вы производите впечатление озлобленного человека.
— Озлобленного? — повторяю за ней я. — И на кого же я злюсь?
— Выбирайте. На весь свет за то, что с вами произошло, или на Бога, если вы верите в него. А может, на свою жену за то, что посмела умереть, или на самого себя за то, что не остановили ее.
— Вы проводите со мной сеанс психоанализа на основе моей колонки?
— То, что вы пишете эту колонку, уже само по себе довольно показательно. Вы злобствуете, пытаясь призвать жизнь к ответу. И ваши чувства абсолютно естественны.
— У меня просто камень с души упал. А теперь давайте все-таки поговорим о Рассе.
— Но я и говорю о Рассе, — парирует она, не обращая внимания на мой враждебный тон. — Когда мы злимся и печалимся, мы зачастую подсознательно отталкиваем всех и вся, что так или иначе связано с человеком, которого мы потеряли. И трагедия в том, что вы оба испытываете одно и то же. Он так же зол, печален, растерян и одинок, как и вы; кроме того, он еще подросток, а это значит, что даже в лучшие моменты его жизнь — полное дерьмо. Ему нужен кто-то, с кем можно поговорить, кто поможет ему справиться с этим, и никто не способен понять его лучше вас.
— Вы говорите, я отталкиваю Расса? — переспрашиваю я раздраженно. — Вы ни черта обо мне не знаете.
— Вы правы, — соглашается она, подаваясь вперед. — Я знаю одно: от отца он не дождется необходимой помощи и передо мной тоже не раскроется. Он хороший парень, вы это знаете. Немного замкнутый, но очень смышленый и добрый. И когда такой ребенок начинает притворяться и лезть в драки, это, в сущности, значит, что он пытается привлечь чье-то внимание, и будьте уверены, черт подери, что не Джима.
В окно за ее спиной я вижу группу ребят, тусующихся в машинах на стоянке: они смеются, флиртуют, гоняются друг за другом, целуются, хватают друг друга в охапку и тискают. Я бы все отдал за то, чтобы стать одним из них, хотя бы на несколько минут почувствовать, что передо мной снова, насколько хватает глаз, расстилается безоблачное будущее.
— Дуг, — окликает меня Брук немного погодя, и я понимаю, что на какое-то время перенесся туда, на стоянку.
— Что?
— Вы злитесь.
— Вы мне об этом рассказывали.
— Нет, я имею в виду сейчас. На меня.
— Нет, — возражаю я тихо. — Вы, наверно, правы. Я ошибался. Я отдалился от него. Я хотел помочь ему, но не помог.
— Это не ваша вина, — успокаивает меня она. — Вы страдали. И, мне кажется, еще не поздно. Просто протяните ему руку. Дайте ему понять, что хотите ему помочь.
— Они переезжают во Флориду.
Она широко раскрывает глаза и удивленно приоткрывает рот, так что губы складываются прелестным кружочком.
— Что?
— Штат радости и солнечного света, — говорю я тупо.
— Я каждую неделю вижу Расса. И он ни словом не обмолвился ни о чем таком.
— Он только что это узнал.
— Ну, это объясняет сегодняшнюю драку, — вздыхает Брук, откидываясь на спинку стула. — Господи боже мой, Дуг! Никто моложе восьмидесяти не переезжает во Флориду. Это разве не федеральный закон или что-то вроде того?
— Ну, они вот переезжают, — замечаю я.
— Если бы вы меня спросили, как раз и навсегда испортить парню жизнь, знаете, что бы я вам ответила?
— Что?
— Увезите его от друзей, заберите из родного города, отнимите воспоминания о матери, отправьте с отцом в другой штат.
— Я почему-то так и думал, что вы это скажете.
— И что вы намерены делать?
— Не думаю, что смогу что-то сделать.
— Я почему-то так и думала, что вы это скажете.
— Ага, — грустно соглашаюсь я и встаю. — Я так предсказуем.
— Ну, — говорит она, поднимаясь, — может, однажды вы удивите сами себя.
— Может.
— Дуг, — нерешительно начинает она, огибая стол и подходя ко мне. — Не вы придумали скорбь. Мой психолог однажды мне об этом рассказал.
— Да ну? Ваш психолог рассказал вам обо мне?
Она смеется — глубоко, громко, мелодично, абсолютно раскованно.
— Дело в том, что люди начинают относиться к скорби как к своей собственности, практически ею гордятся. Им хочется верить, что никто никогда не испытывал ничего подобного. Но это не так. Все скорбят одинаково. Скорбь словно хищник. Она всегда поблизости и за все это время практически не изменилась. Знаете почему?
— Почему?
— Потому что она и так совершенна.
Брук сочувственно улыбается, и я замечаю легкий блеск ее теней для век, это кажется мне таким милым, словно я мельком вижу маленькую девочку, до сих пор живущую в ней, — девочку, которая верит в фей и принцесс.
— Почему он вам так сказал?
— Что, простите?
— Из-за чего вы горевали?
Она ухмыляется.
— Что бы я была за психолог, если бы обсуждала с вами свою личную жизнь?
— Думаю, вы все-таки признаете кое-какие границы.
— Когда они меня устраивают, — произносит она, встретившись со мной взглядом. — Может, в другой раз я вам об этом расскажу. Если это не скомпрометирует меня как профессионала.