— О господи, — произношу я.
Она кивает.
— Вы сами хотели это услышать.
— А что же Грег? Не смог с этим смириться?
— Ну что вы, он нормально отнесся к тому, что меня изнасиловали. — Она оборачивается ко мне. — Не просто нормально: он готов был спустить все на тормозах. Он только не смог смириться с тем, что я после всего не сошла с ума от горя.
— В каком смысле?
Она вздыхает.
— Думаю, я была нетипичной жертвой изнасилования. Предполагалось, что у меня будут все симптомы посттравматического стресса, как их показывают по телевизору: ночные кошмары, непрекращающиеся истерики, потеря веса, паранойя. Но я довольно быстро оправилась. Я не закрывала глаза на очевидное: я помнила, что со мной случилось. Но я не пострадала, не забеременела, у меня была куча хороших друзей, любимый человек, и жизнь была прекрасна, понимаете? Несколько дней я грустила, а потом решила, что мне просто не повезло, ну, как будто я попала в аварию, так что я обо всем забыла и стала жить дальше. Мне казалось (и кажется), что это абсолютно здравая позиция, но Грег с этим смириться не мог. Как будто его обманули, не дали сыграть роль любящего парня. Он рассердился и решил, что мне, наверно, в каком-то смысле это понравилось, что, может, я сама соблазнила Бенни и он меня изнасиловал. И это были не шутки: Грег перестал спать со мной, он вел себя так, словно я ему изменила. Вскоре я поймала себя на том, что думаю: а вдруг он прав? И от этого мне стало так тошно, словно меня еще раз изнасиловали. Мы попали в ловушку и не находили выхода из этого издевательского лабиринта. Мы бы смогли пережить мое изнасилование, только если бы я не смогла этого выдержать.
— Так вы расстались?
Она кивает.
— Разумеется, только после этого я поняла, что вообще-то перенесла травму, что очень зла на Грега за то, что он меня не защитил, и что я все так спокойно воспринимала, только чтобы его проучить, потому что знала: это сведет его с ума. А как только он ушел, я до конца осознала, что произошло, и тут-то все и началось — и ночные кошмары, и непрерывные истерики, и все прочие прелести. Я сломалась.
— И как вы очутились в Нью-Рэдфорде?
— Квартира была Грега, а снять свою мне было не по карману. Поэтому я вернулась домой, — она усмехается. — Мне двадцать семь лет, а я до сих пор живу с родителями. Отличный пример для детей, правда?
— У вас был кто-нибудь после Грега?
Она качает головой.
— Несколько неудачных романов. В какой-то момент я полагала, что непременно должна рассказать им об изнасиловании. После этого они либо боялись ко мне прикасаться, либо вели себя как тупые мачо. Так что я решила ничего не рассказывать, но поняла, что держусь на расстоянии, как будто что-то скрываю.
— Лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть.
— Мне просто надо было все рассказать кому-то, кто поймет и при этом будет ко мне относиться, как прежде.
— Вы рассказали мне.
— Но мы не встречаемся.
— А это чем не свидание?
— Дневной сеанс, фильм про зомби и попкорн?
— Я не говорил, что это хорошее свидание.
Она поворачивается боком и долго на меня смотрит. Взрывы на экране, точно падающие звезды, отражаются в ее темных глазах, от ее проницательной доброй улыбки лед в моей груди тает. Я раньше не замечал, что слева на краешке верхней губы Брук есть маленькая оспинка — старый след от угря, который слегка заходит на кожу губы, ломая изгиб и образуя маленький бледный рубец. Но меня это не отталкивает. Совершенство искусственно, холодно, неподвижно. Настоящая красота — электрический ток, который нужно заземлить, и небольшие изъяны как раз и созданы для этого. Необходим контекст, ориентир. Шрамик на ее верхней губе — приманка, ядро клетки, излучающее сияние.
— Нет, — отвечает она. — Это точно не свидание. Если бы это было свидание, мы бы держались за руки.
Она смотрит, как я медленно протягиваю руку, вытягивает ладонь и переплетает пальцы с моими. Брук нежно поглаживает большим пальцем тыльную сторону моей кисти и кладет голову мне на плечо.
— Давай пойдем на другой фильм, — предлагает она.
— На какой?
— Который подлиннее.
Она не отпускает мою ладонь, даже когда мы идем по ярко освещенному холлу в другой зал, и я решаю, что это добрый знак.
Глава 31
На следующее утро я схожу вниз и вижу Клэр в блейзере, юбке и на каблуках. Она торопливо поправляет макияж перед зеркалом в холле.
— Чего это ты так разоделась? — интересуюсь я, присаживаясь на нижнюю ступеньку.
— Я не разоделась, — отвечает она, не отрывая глаз от своего отражения, — а просто нормально оделась. Не всем удается выглядеть, как ты, — словно спал в джинсах и футболке.
Она слегка поправляет прическу, выпячивает губы, как это делают женщины, накрасив губы помадой, а потом втягивает губы и чмокает, так что на секунду они скрываются из вида. Я сижу на лестнице в трусах и чувствую себя ребенком, который смотрит, как мать собирается на прослушивание. Накрасившись, она подолгу простаивала у зеркала, и я повторял с ней роль, читал сценарий, в котором не понимал ни слова, а она, отвечая мне, изучала свое отражение в зеркале, делала гримасы, отрабатывала поворот головы. Потом она говорила: «Пожелай мне удачи», и я отвечал: «Ни пуха, ни пера», она чмокала губами рядом с моей щекой и шла к двери, а я молился, чтобы мать взяли на роль, она стала звездой и мы переехали в Голливуд. Я стал бы одним из крутых голливудских парней, начал стильно одеваться, ходить на премьеры и зависать с красивыми шебутными девчонками в ночных клубах. Сейчас, глядя на Клэр, я пораженно замечаю, до чего же она похожа на мать. Я открываю рот, чтобы сообщить ей об этом, но красота нашей матери уже вышла в тираж, поэтому я не уверен, что Клэр воспримет мои слова как комплимент.
— Куда ты идешь?
— Я записана к гинекологу.
— Все в порядке?
— Обычный осмотр и ультразвуковая диагностика.
— А чего это ты так наряжаешься к доктору?
— Для доктора я сделала эпиляцию воском. А наряжаюсь я для себя.
— Хочешь, я поеду с тобой?
— Не-а. Я уже опаздываю.
— Я соберусь за пять минут.
Она поворачивается и ерошит мои грязные, свалявшиеся от сна волосы.
— Тебе понадобится десять минут, только чтобы привести в порядок голову.
— Я серьезно.
— И я серьезно, — отвечает она и улыбается мне в дверях. — Ты видел, что у тебя на голове?
После ее ухода я прокручиваю в голове наш разговор, и меня беспокоит ее тон, поэтому я набираю номер сотового Дебби.
— Я иду на совещание, — говорит она вполголоса.
— Не ходи, мне нужно у тебя кое-что спросить.
— Перезвони потом.
— Мне надо было поехать с Клэр к гинекологу?
— Что?
— Она только что уехала.
— Подожди минуту… — В трубке слышен приглушенный шум и стук закрытой двери, потом снова появляется Дебби. — Она уехала одна?
— Она сказала, ничего серьезного.
— Ну разумеется, это серьезно. Когда она уехала?
— Только что.
— Ты знаешь, кто ее доктор?
— Нет.
— Я позвоню маме с папой. Встретимся на месте.
— А как же твое совещание?
— Дуг, — вздыхает она, — Клэр сейчас плохо, разве ты не заметил?
Я вспоминаю, как Клэр спала, свернувшись калачиком на диване, будто маленькая девочка, положив голову матери на колени, и тут до меня доходит, что я что-то упустил.
— Черт, — говорю я, чувствуя себя последним идиотом.
— Дуг, — мягко произносит Дебби.
— Я знаю, — обрываю я. — Я стараюсь.
— Старайся лучше. Ты ей нужен.
— Ага.
— И мне тоже.
— Пух, — зову я, но она уже повесила трубку.
Час спустя мы с Дебби уже в больнице Ленокс-Хилл. В помещении, где мы сидим, принимают пять врачей, имена которых написаны на непрозрачной стеклянной двери, в приемном отделении полным-полно молчаливых женщин, которые улыбаются тихо и терпеливо. Я никогда не был в приемной гинеколога. Здесь буквально видны излучины витающего в воздухе эстрогена. Как и Клэр, все женщины приодеты и накрашены, и меня осеняет курьезно-сентиментальная мысль, что им хочется хорошо выглядеть для любого, кто собирается залезть к ним под юбку, даже если дело происходит в больнице. Многие женщины находятся на разных сроках беременности, рядом с некоторыми из них неловко пристроились встревоженные мужчины. Они ерзают, как дети, смотрят на часы, читают газеты, бессмысленно нажимают на кнопки сотовых или вполголоса беседуют с женами, а те спокойно листают женские журналы о здоровье, отвечают мужьям, не поднимая глаз, и тихонько подпевают популярной мелодии, которая доносится из колонок, благоразумно установленных порознь друг от друга.
Мы пытаемся договориться со стервозной секретаршей, когда в приемную торопливо входит раскрасневшаяся и слегка запыхавшаяся мать.
— Мама, — удивленно говорю я, — что ты тут делаешь?
— Где Клэр? Я опоздала?
— Мы как раз с этим разбираемся, — отвечает Дебби и поворачивается к секретарше, угрюмой девице с накладными ресницами. Ее рот намазан губной помадой так, что она выходит за контуры губ; на носу секретарши, точно сверкающий прыщ, торчит крошечный гвоздик с бриллиантом, а ногти изгибаются, как накрашенные когти.
— Я не могу никого впустить, пока идет обследование, — твердо заявляет девица.
— Понимаю, — в тон ей отвечает Дебби. — Но мы — ее семья, и она хочет, чтобы мы были с ней. Мы просто немного опоздали.
— Она мне ничего об этом не говорила. Я могу пропустить только отца будущего ребенка.
— Отец пока не в курсе дела, — заявляет Дебби. — Она фактически мать-одиночка, и вы можете себе представить, как ей сейчас нужна наша поддержка.
— Мне очень жаль, но я ничем не могу вам помочь.
Мать подходит к стойке и мерит девицу взглядом.
— Я мама Клэр.
Девушка равнодушно кивает и берет трубку телефона.
— Приемная врача, — говорит она, глядя матери в глаза.
Мать смотрит на нее долгим взглядом, потом медленно кивает, мило улыбается и, не отрывая глаз от секретарши, во весь голос кричит: