Стоя на тротуаре, я нервничал. Зато я хоть что-то чувствовал. А в последнее время такое со мной случалось нечасто.
– Он будет тебя испытывать, даже без намерения тебя испытать. Это непременная часть знакомства. – Мы пошли вверх по лестнице. – Я знавала многих людей, но никто, кроме него, не способен по мимике и жестам выведать всю подноготную человека. За долгие годы Хендрик, по-видимому, развил в себе какую-то нечеловеческую способность.
– Способность к чему?
Агнес пожала плечами:
– Он называет это просто «способностью». Способность раскусить человека. Понять его. Предположительно, когда тебе стукнет лет пятьсот-шестьсот, способности твоего мозга возрастут настолько, что выйдут за рамки обычных человеческих возможностей. За свою жизнь Хендрик имел дело с абсолютно немыслимым числом людей, принадлежащих к самым разным культурам, и теперь может с изумительной точностью читать язык мимики и жестов. Он всегда точно знает, стоит доверять собеседнику или нет.
Мы поднялись на верхний этаж «Дакоты» и вошли во французскую квартиру – в ту пору слово «апартаменты» еще не было в ходу; под нами раскинулся Центральный парк.
– Стараюсь делать вид, что это мой сад, – произнес стоявший у окна высокий худощавый лысый человек в элегантном костюме. В руке он крепко сжимал трость. Скорее для импозантности, нежели из-за артрита, которым он пока не страдал.
– Потрясающе, – откликнулся я.
– Верно. Дома здесь растут что ни день. Садитесь, пожалуйста.
Все вокруг было воплощенная элегантность. Элегантный рояль «Стейнвей», элегантный и дорогой кожаный диван. Торшеры, письменный стол красного дерева, роскошная люстра. Агнес устроилась на диване, жестом указав мне на стул возле письменного стола. Хендрик стоял на прежнем месте и смотрел в окно. Агнес решительно кивнула головой, давая мне понять, что я должен не мешкая сесть.
Хендрик все стоял, не отрывая взгляда от Центрального парка.
– Так как же вы выжили, Том? – обратился он ко мне. И я понял, что он – старик. Будь он обычным человеком – «однодневкой», по выражению невозмутимой Агнес, – вы дали бы ему лет семьдесят. В наше время, учитывая увеличившуюся продолжительность жизни, можно было бы дать и больше. Восемьдесят с хвостиком. То есть тогда он выглядел старше, чем за все время нашего знакомства.
– Вы живете уже очень долго. Причем, как я слышал, обстоятельства вам не слишком благоприятствовали. Что же удержало вас от прыжка с моста? Что вами движет?
Я взглянул на него в упор. Обвисшие щеки, набрякшие мешки под глазами – он был похож на оплывшую свечу.
Мне не хотелось называть истинную причину. Если Мэрион еще жива, я не собирался рассказывать о ней Хендрику. Я никому не доверял.
– Перестаньте, мы здесь для того, чтобы вам помочь. Вы родились в замке. Вы были созданы для роскоши, Том. Мы вернем вас в ту жизнь. И вашу дочь тоже вернем.
Мне почудилось, что окружающие предметы придвинулись ко мне вплотную, зажав в тиски.
– Мою дочь?
– Я читал отчет доктора Хатчинсона. Насчет Мэрион. Не волнуйтесь, мы ее разыщем. Даю вам слово, мы ее найдем. Если она жива – найдем. Мы разыщем всех наших. И когда появятся новые поколения, отыщем и их.
Я испугался и в то же время обрадовался: выходит, я могу рассчитывать на помощь в поисках Мэрион. Внезапно я почувствовал, что уже не так одинок, как прежде.
На письменном столе стоял графин виски. Рядом – три стакана. Хендрик, не спрашивая, налил нам. Мне и впрямь захотелось выпить, чтобы снять напряжение.
– Надо же! – удивился Хендрик, разглядывая этикетку: – «Вексфорд. Старый ирландский солодовый виски. Вкус прошлого!» Вкус прошлого! Во времена моей юности виски и в помине не было. – Акцент у него был какой-то странный. Не американский. – А ведь я куда старше вас.
Он грустно вздохнул и уселся за громадный письменный стол.
– Чуднó, правда? Каких только новшеств не появилось на нашем веку! В моем случае всего и не перечислить: очки, печатный станок, газеты, ружья, компасы, телескоп… часы с маятником… фортепиано… импрессионизм… фотография… Наполеон… шампанское… точка с запятой… рекламные щиты… хот-доги…
Видимо заметив недоумение на моем лице, он спохватился:
– А, все понятно. Бедняга в жизни не видел хот-догов. Надо свозить его в Кони-Айленд. Таких, как там, во всем Нью-Йорке не найти.
– И правда, не найти, – подтвердила Агнес: в присутствии Хендрика она заметно смягчилась.
– Это что, еда такая? – спросил я.
– Да, – хмыкнул он. – Это сосиска. Но сосиска особенная. Похожа на таксу. Особая немецкая сосиска в булке. Райская вкуснятина. Вот к чему столько лет стремилась цивилизация. Я сызмалу рос во Фландрии – знал бы я тогда, что в один прекрасный день мне доведется отведать горячую собаку! Ну и ну!
Странно все это… Неужели меня везли через океан – оставив позади утопленника – только для того, чтобы непринужденно беседовать о сосисках?
– Вкуснятина. В этом же цель жизни, правда? Наслаждаться хорошими вещами… прекрасными вещами. Едой. Крепкими напитками. Искусством. Поэзией. Музыкой. Сигарами.
Он взял со стола сигару и хромированную зажигалку. – Хотите сигару?
– Я не ценитель табака.
Он был явно разочарован. Протянул сигару Агнес.
– Это очень полезно для легких.
– Мне и так хорошо, – сказал я и глотнул виски.
Он зажег обе сигары и продолжил:
– Изысканные вещи. Чувственные удовольствия. Без них, я понял, жизнь лишена смысла. Другого просто нет.
– А любовь? – спросил я.
– Что в ней такого?
Хендрик улыбнулся Агнес. Когда он повернулся ко мне, в его улыбке читалась угроза. Он сменил тему:
– Не понимаю, зачем вы решили обратиться к врачу по поводу вашего состояния. Может, сочли, что теперь, когда суеверия вроде колдовства уже не столь распространены, вам это ничем не грозит?
– Я подумал, что это поможет людям. Таким, как мы с вами. Получим медицинское объяснение.
– Агнес наверняка уже объяснила вам всю наивность вашего порыва.
– Да, в общих чертах.
– Суть в том, что теперь угроза куда страшнее, чем прежде. Нынешние достижения в науке и медицине, вроде микробной теории, микробиологии и иммунологии, вряд ли стоит приветствовать. В прошлом году была открыта вакцина против тифа. Но вы наверняка понятия не имеете, что результаты изобретатели вакцины получили, опираясь на работу Берлинского института экспериментальных исследований.
– Но ведь вакцина от тифа – безусловно, вещь хорошая?
– Нет, учитывая, что исследования проводились на нас. – Он даже стиснул челюсти, стараясь скрыть гнев. Суровое молчание Агнес обеспокоило меня еще больше. А вдруг у него в столе пистолет? Может быть, это своего рода испытание? Я его не выдержал, и теперь он всадит мне пулю в лоб?
– Ученые, – он произнес это слово так, словно от него воняло серой, – это новые охотники на ведьм. Вы ведь знаете, кто такие охотники на ведьм, не так ли? Я уверен, что знаете.
– Он знает, кто это такие, – заверила его Агнес, выпуская в сторону торшера тонкую струйку дыма.
– Но кое-чего вы точно не знаете. Например, того, что охота на ведьм не прекращалась никогда. Просто название изменилось. Мы для них подопытные лягушки. В институте о нас прекрасно знают. – Он нагнулся ко мне через стол, осыпав пеплом свежий номер «Нью-Йорк трибюн». Глаза его горели, как и кончик сигары. – Ясно вам? В научном мире есть те, кому хорошо известно о нашем существовании. – Он откинулся на спинку стула. – Их немного. Но они есть. В Берлине. Как человеческие существа мы для них интереса не представляем. Да они нас и не рассматривают в качестве человеческих существ. Двоих из нас уже захватили. Мужчину и женщину. Терзали их в лаборатории, где они держат морских свинок. Женщине удалось сбежать. Теперь она член нашего общества. Она по-прежнему живет в Германии, в деревушке в баварской глубинке, но мы обеспечили ей новую жизнь под новым именем. Она помогает нам по мере необходимости. А мы помогаем ей.
– Я этого не знал.
– Откуда вам это знать?
Я обратил внимание на поваленные деревья, загромождавшие парк.
На подоконник села птица.
Я таких еще не видел. Здесь птицы совсем другие. Маленькое крепенькое желтое создание с тускло-серыми крылышками. Птичка резко повернула головку в сторону окна. Потом так же резко отвернулась. Мне никогда не надоедает следить за движениями сидящих птиц. Это скорее череда отдельных кадров, нежели одно непрерывное движение. Стаккато. Застывшие мгновения.
– Вашей дочери может грозить опасность. Как и нам всем. Нам нужно держаться вместе, понятно?
– Понятно.
Хендрик глотнул виски и сказал:
– Я должен задать вам последний вопрос.
– Пожалуйста, задавайте.
– Вы хотите выжить? Я говорю серьезно. Хотите остаться в живых?
Я много раз задавал себе этот вопрос. И отвечал на него утвердительно: я не хотел умирать, надеясь, что моя дочь жива; тем не менее мне стоило труда выдавить «да». Маятник выбора из двух вариантов качался еще со времен Роуз. Быть или не быть. Однако в этой роскошной квартире, где на подоконнике по-прежнему сидела желтая птичка, ответ виделся яснее. Глядя с высоты в ярко-синее небо и раскинувшийся подо мной бурлящий энергией город, я чувствовал, что теперь я ближе к Мэрион. Америка заставляет мыслить в будущем времени.
– Да. Да, я хочу выжить.
– Чтобы выжить, нам необходимо объединить усилия.
Птичка улетела прочь.
– Верно, – откликнулся я. – Объединить.
– Не стоит так волноваться. Мы не религиозная секта. Наша цель – остаться в живых, безусловно, однако при этом мы можем наслаждаться жизнью. Мы не поклоняемся никаким богам, разве что Афродите. И Дионису. – Его лицо на миг посерьезнело. – Агнес, ты едешь в Гарлем?
– Да. Хочу навестить старого приятеля. Потом приму снотворное, расслаблюсь и неделю просплю без просыпа.
В комнату проникли лучи солнца, и графин засверкал своими гранями, как драгоценный камень. Это чрезвычайно обрадовало Хендрика.