чинаешь новую жизнь. Без всяких призраков прошлого.
Я поверил ему. Да и как иначе? Разве я не потерял себя со смертью Роуз? Разве не продолжал надеяться снова себя найти? Жить в свое удовольствие. Может быть, такое и впрямь возможно. При наличии организации. Где каждый знает свое место. И цель.
– Ты помнишь греческие мифы, Том?
– Немножко помню.
– Скажем, я кто-то вроде Дедала. Помнишь? Создатель лабиринта, в котором отсиживался Минотавр. А мне пришлось построить лабиринт, чтобы защитить всех нас. Наше Общество. Но беда Дедала была в том, что, несмотря на всю его мудрость, люди редко его слушали. Даже собственный сын, Икар, и тот не послушал отца. Ты ведь эту историю знаешь, правда?
– Знаю. Они с Икаром пытались бежать с одного греческого острова…
– С острова Крит.
– Да, с Крита. Да. Но крылья у них были из воска и перьев. И отец…
– Дедал.
– Да, отец предупредил сына: нельзя лететь слишком близко к солнцу или к морю, не то крылья могут загореться или размокнуть.
– И, само собой, так все и случилось. Икар поднялся слишком близко к солнцу. Воск растаял. Икар упал в море. Ты летишь не слишком высоко. Но ты вообще высоко не поднимался. Тут важно равновесие. И я здесь для того, чтобы помочь тебе с равновесием. Кем ты себя ощущаешь, Том?
– Не Икаром.
– А кем тогда?
– Это сложный вопрос.
– Это самый важный вопрос.
– Не знаю.
– Ты из тех, кто наблюдает за жизнью, или из тех, кто действует?
– Думаю, и то и другое. Иногда наблюдаю, иногда действую.
Он кивнул.
– На что ты способен?
– Что?
– Где ты бывал?
– Да где я только не бывал!..
– Нет, я имею в виду морально? Чем ты занимался? Сколько раз переступал через грань дозволенного?
– Почему ты меня об этом спрашиваешь?
– Потому что в пределах свода правил ты должен чувствовать себя свободным.
Душу кольнула тревога. Мне бы тогда прислушаться к этому чувству, а не попивать шампанское.
– Что надо сделать, чтобы быть свободным?
Он улыбнулся:
– Мы долгожители, Том. Каждый из нас проживает долгую жизнь. Долгую и тайную. Мы делаем все, что требуется. – Улыбка сменилась смехом. Отличные у него зубы, особенно если вспомнить, сколько столетий он ими пользуется.
– А теперь – хот-доги.
Лондон, настоящее время
Мы долгожители, Том…
В Калифорнии есть дерево, сосна остистая, – этот вид в основном встречается в Большом бассейне. Если верить тщательным подсчетам годовых колец, ее возраст достигает 5065 лет.
Сосна эта чрезвычайно древняя даже по моим понятиям. В последнее время, если я вдруг впадаю в отчаяние из-за своего долгожительства и жажду хотя бы приблизиться к состоянию обыкновенного смертного, мне вспоминается это калифорнийское дерево. Оно росло в эпоху фараонов. В эпоху основания Трои. В начале бронзового века. В годы появления первых йогов. В эпоху мамонтов!
Она невозмутимо стоит себе на своем клочке земли, преисполненная спокойствия, потихоньку растет, выпускает зеленые иглы, сбрасывает высохшие и выпускает новые, а тем временем успели вымереть мамонты, Гомер сочинил Одиссею, Египет пережил правление Клеопатры, распяли на кресте Христа, царевич Сиддхартха Гаутама покинул дворец и стал на путь просветления, пришла в упадок и развалилась Римская империя, был разрушен Карфаген, в Китае одомашнили индийского буйвола, воздвигли свои города инки, мы с Роуз встретились у колодца, в Америке отгрохотала Гражданская война, по планете прокатились две мировых войны, был создан «Фейсбук»… Миллионы людей и других живых тварей дрались друг с другом, плодились и, ничего не поняв, до срока ложились в могилу, а сосна остистая как была, так и осталась сосной остистой.
Избитая истина, которую не устает внушать нам время. Все меняется, и ничего не меняется.
Напротив меня сидели, развалившись на стульях, 28 четырнадцатилетних подростков. Они поигрывали ручками и украдкой поглядывали в свои смартфоны; я торчал перед ними столбом, и голова у меня раскалывалась. Детишки все как на подбор трудные, но за долгие годы я навидался и не таких. Уж точно легче иметь дело с ними, чем играть для пьяных моряков, воров и бродяг в баре «Минерва Инн» в Плимуте.
Все меняется, и ничего не меняется.
– Ист-Энд – мультикультурный район, в котором всегда жили представители многих культур, – начал я урок. Тема – «Иммиграция в Англию до двадцатого века». – Исконных уроженцев Британии вообще не существовало. Люди съезжались сюда отовсюду! Римляне, кельты, норманны, саксы… Британия всегда была местом, куда тянуло пришельцев из иных мест. И даже то, что мы называем «современной» иммиграцией, началось очень давно. Свыше трехсот лет назад здесь появились матросы-индийцы, которых набирала Ост-Индская компания. Потом стали прибывать немцы, русские евреи и выходцы из Африки. Однако нельзя не признать, что, хотя иммигранты всегда составляли часть населения Англии, долгое время к тем, кто внешне сильно отличался от большинства жителей в стране, относились как к причудливой диковине. Например, в восемнадцатом веке с тихоокеанских островов сюда прибыл человек по имени Омаи. Приплыл он со второй экспедицией Кука. – Тут я замолчал. Перед глазами живо встала картина: я сижу с ним – с Омаи, моим старым другом, – на палубе, показываю ему монету моей дочери и объясняю смысл слова «деньги». – Когда Омаи оказался здесь, его сочли настоящим чудом природы, и все именитые люди того времени, включая короля, приезжали познакомиться и отужинать с ним… – Мне вспомнилось его лицо, озаряемое отблесками пламени. – Самый известный художник того времени, сэр Джошуа Рейнольдс, написал его портрет. На некоторое время Омаи стал знаменитостью…
Омаи.
Я очень давно не произносил вслух это имя. С 1891 года, когда разговор о нем зашел у нас с Хендриком. Но я часто о нем думал. Что с ним сталось? Сегодня воспоминания лишь усилили мою головную боль. Перед глазами все поплыло.
– Он был…
За первой партой сидела, жуя жвачку, девочка, Даниэль. Вдруг она насупилась и спросила:
– Сэр, с вами все в порядке?
Класс захохотал. Даниэль завертелась за партой, наслаждаясь славой.
Держись давай!
Я вымученно улыбнулся.
– В порядке. В полном порядке. Как раз этот район Лондона всегда считался преимущественно эмигрантским. Например, там, – я указал на окно, выходившее на запад, – в середине шестнадцатого и в семнадцатом веке селились французы. Это были представители первой массовой иммиграции Нового времени. Не все из них оседали в Лондоне. Многие уезжали в Кентербери. Кое-кто перебирался в сельскую местность. В Кент… – Я замолчал, вдохнул поглубже и продолжил: – В Суффолк. Некоторые обосновались в Спиталфилдсе, где постепенно сложилась своя община. Она и положила начало здешней шелкопрядильной промышленности. Многие стали ткачами. Среди них были бывшие аристократы, которым пришлось забыть о прежних условиях жизни и приспосабливаться к совсем другим.
За одной из парт в среднем ряду сидел Антон – тихий мальчик с серьезным и задумчивым взглядом. Он поднял руку.
– Что, Антон?
– Почему они переезжали сюда? Раз им так хорошо жилось дома?
– Они были протестантами. Их еще называли гугенотами, но сами они так себя не называли. Они были последователями учения Жана Ковена, или Кальвина, как принято говорить сейчас. В ту пору во Франции было опасно исповедовать протестантизм, так же как в Англии – католицизм. Так что многие из них…
Я закрыл глаза, чтобы отогнать воспоминания. Как невыносимо болит голова…
Ученики почуяли мою слабость. По классу снова пробежал смешок.
– И многим из них пришлось… пришлось бежать. Я открыл глаза. Антон не смеялся. Лишь чуть улыбался, желая меня подбодрить. Но я знал: он, как и весь класс, понимал, что я не совсем в порядке.
Сердце отбивало бешеный джазовый ритм, классная комната накренилась и поплыла…
– Минуточку, – пробормотал я.
– Вам помочь, сэр? – встревоженно произнес Антон.
– Все в порядке. В порядке. Просто мне… Я через минуту вернусь.
Я вышел в коридор. Миновал один класс, второй. Через стеклянную дверь увидел Камиллу. Она стояла у доски, исписанной глаголами.
Она была совершенно спокойна, и класс слушал ее внимательно. Заметив меня, она улыбнулась, и я, несмотря на охватившую меня панику, улыбнулся в ответ.
Я зашел в уборную.
Посмотрел на свое отражение в зеркале.
Я слишком хорошо изучил свое лицо, поэтому я его, в сущности, не видел. Столь доскональное знакомство с собой могло превратить меня в чужака для самого себя.
– Кто я? Кто я? Кто я?
Я плеснул водой себе в лицо. Постарался дышать медленнее и глубже.
– Меня зовут Том Хазард. Том Хазард. Меня зовут Том Хазард.
С этим именем было столько связано. Оно включало в себя всех, кто хоть раз так меня назвал, и всех, от кого я его утаил. Мою мать, и Роуз, и Хендрика, и Мэрион. Но оно не было якорем. Якорь удерживает тебя на одном месте, а меня по-прежнему ничего не держало. Неужели мне суждено бесконечно дрейфовать по жизни, раздираемому своими сегодняшними чувствами? Каждый корабль рано или поздно бросает якорь. Достигает порта, гавани, места назначения – знакомого или незнакомого. Должен же он доплыть хоть куда-нибудь! Ведь в этом его цель? За свою жизнь я перебывал в шкуре множества личностей, сыграл массу самых разных ролей. Я – не отдельный человек. Я – толпа, заключенная в одном теле.
Я вызывал у себя то ненависть, то восхищение. То восторг, то скуку. Я изведал и счастье, и глубокую тоску. Я побывал по обе стороны исторических баррикад – и среди правых, и среди виноватых.
Короче говоря, я себя потерял.
– Ничего, справимся, – сказал я своему отражению. И снова вспомнил Омаи. Знать бы, где он сейчас. Жаль, что, расставаясь с ним, я не подумал, что нам стоит поддерживать связь. Слишком одиноко в этом мире без друга.