Вообще-то я был крепким парнем. Одна из особенностей моего странного организма проявлялась в том, что я ни разу не болел. Ни простудой, ни гриппом. Меня никогда в жизни не рвало. Ни разу не было даже поноса, что для 1599 года было чем-то исключительным и выглядело подозрительно. Но сейчас я чувствовал себя отвратительно. Незадолго до того прошел дождь, но кончился, и в ярко-синем небе сияло солнце. Таким же безмятежно-синим было небо над рекой Ларк. На жаре мне стало совсем худо, хотя и без того я еле держался на ногах.
– Maman, – забормотал я как в бреду. – Maman.
Мне казалось, я умираю. В ту минуту я нисколько против этого не возражал.
Но тут я увидел ее.
Она стояла, держа корзину фруктов, и хмуро глядела на меня. Примерно моих лет, решил я, правда, на столько и выглядит. Длинные темные волосы, глаза блестят, как галька в воде.
Я подошел к ней, изумленно таращась на сливы и терн в ее корзине.
У меня было странное чувство, словно я не в своем, а в чьем-то чужом теле.
– Можно мне одну сливу? – попросил я.
Она раскрыла ладонь. Мне вспомнилась рука Мэннинга и его растопыренные пальцы, которые удерживали мою мать под водой.
– У меня нет… У меня… У меня… нет… У меня… Я заметил заблудившуюся корову – я уже видел ее, когда продирался сквозь толпу. Я закрыл глаза, и мама рухнула вниз. Я снова открыл глаза: торговка фруктами все так же хмуро смотрела на меня: то ли рассердилась, то ли смутилась, то ли то и другое одновременно.
Улица закружилась еще быстрее, я зашатался.
– Держись давай, – сказала торговка фруктами.
Это были ее первые слова, обращенные ко мне.
Держись давай.
Но держаться я не мог.
Теперь я понял, почему после смерти отца моя мать ходила, опираясь о стену. Горе кренит к земле.
Внезапно вокруг посветлело, а затем так же быстро потемнело.
Потом – спустя секунду или пять минут – я очнулся, лежа на земле лицом вниз, прямо в грязной луже; вокруг валялись сливы и терн. Прохожие давили их ногами. Одну подобрала собака.
Я медленно поднялся на ноги.
Вокруг меня столпилась стайка мальчишек. Они хохотали и тыкали в меня пальцами. Девушка ползала на коленях, пытаясь спасти хотя бы часть своего товара.
– Извините, – сказал я.
Поднял с земли грязную сливу и побрел прочь.
– Эй! Эй! Ты! Эй! – Она схватила меня за плечо. Ноздри ее раздувались от ярости. – Полюбуйся, что ты натворил!
А вдруг я снова упаду в обморок, подумал я и счел за лучшее убраться, пока не причинил еще больших бед.
– Стой! Так просто не уйдешь!
Я надкусил грязную сливу. Она ловким птичьим движением выхватила ее у меня из руки и бросила на землю.
– Здесь был мой заработок за неделю. За удачную неделю! Чем я буду расплачиваться с мистером Шарпом, если ничего не продала?
– С мистером Шарпом?
– Вот именно! Давай-ка плати!
– У меня нет денег.
От отчаяния и злости она покраснела. В то же время я видел, что она в растерянности. Я был весь в грязи, но по сравнению с большинством окружающих моя одежда выглядела скорее прилично. Мать всегда следила, чтобы мы одевались как можно лучше, даже после переезда в Англию, когда наши обстоятельства кардинально переменились к худшему. Оглядываясь назад, могу предположить, что это была одна из многих причин, помешавших нам стать своими в глазах нищих обитателей Эдвардстоуна. Одна из причин и, разумеется, далеко не самая главная.
– Вот! – сказала она, показывая на лютню, висевшую у меня за плечами.
– Что?
– Давай сюда! В уплату за порчу товара.
– Нет!
Она подняла с земли камень.
– Тогда я ее разобью – ты же сломал мою корзину. Я вскинул руки:
– Нет! Нет!
Наверное, у меня было такое лицо, что она передумала.
– Тебе есть нечего, а ты переживаешь из-за какой-то лютни.
– Это лютня моей матери.
Ее черты смягчились, и злость уступила место замешательству.
– А где твоя мать?
– Умерла три дня назад.
Торговка скрестила на груди руки. На вид ей было лет восемнадцать-девятнадцать. Одета в простое белое платье на шнуровке, на шее красный платок, слева завязанный узлом. Кожа очень чистая – большая редкость в те времена, – только на правой щеке две родинки, одна побольше, другая поменьше, как две луны на небосводе; на носу – созвездие веснушек. Из-под белого полотняного чепца выглядывали растрепавшиеся темные волосы.
Она хмурилась, но в уголках губ затаилась озорная улыбка, готовая пробиться наружу, если бы не с детства внушенный запрет. Должен добавить, что росту она была высокого, на четверть головы выше меня. Только когда я «физически повзрослел», я ее перерос.
– Умерла?
– Да.
Она кивнула. Смерть была делом обычным.
– Ну и с кем же ты остался?
– С самим собой.
– А где ты живешь?
– Сейчас нигде.
– У тебя нет дома?
Я покачал головой, и меня обожгло стыдом.
– Играть умеешь? – Она ткнула пальцем в лютню у меня на спине.
– Умею.
– Тогда, – решительно сказала она, – будешь жить с нами.
– Это невозможно.
К нам подошла девочка с такой же корзиной, как у моей новой знакомой, только целой, и встала рядом. Эту торговку вишней я уже видел на этой улице, только чуть дальше. Я дал бы ей лет десять-одиннадцать. Очевидно, сестры. Те же темные волосы и такой же свирепый взгляд. Какой-то пьяница попытался стянуть у нее вишенку, но она не зевала: шустро отодвинула корзину, испепелив его взглядом.
– Это вовсе не из милости, не надейся, – продолжила старшая сестра. – Будешь жить с нами, пока не расплатишься за фрукты и за корзину. Будешь платить и за постой.
Младшая девица вперила в меня прямой, как стрела, взгляд.
– Это Грейс, – сказала старшая. – А меня зовут Роуз Клейбрук.
– Привет, Грейс.
Она и бровью не повела, лишь обронила, обращаясь к сестре:
– У него странный говор, а несет от него, как от конской задницы.
Потом повернулась ко мне:
– Откуда тебя сюда принесло?
– Из Суффолка, – прохрипел я. Чуть не добавил: «Из Франции», но рассудил, что это лишнее. Суффолк для них – уже заграница.
У меня снова закружилась голова.
Роуз подхватила меня.
– Суффолк? Ты что, из Суффолка шел пешком? Мы заберем тебя домой. Грейс, помоги, не то он упадет. И дай ему вишен. Нам далеко идти.
– Спасибо, – еле слышно прошептал я: мне приходилось заново учиться поочередно переставлять ноги, где уж тут отвлекаться на разговоры. – Спасибо.
Так началась моя вторая жизнь.
Лондон, настоящее время
Должно быть, я слишком долго простоял под дождиком, прислонясь к стене. Наверно, в этом окончательно обезумевшем городе стоять без движения уже нельзя: он непременно найдет тот или иной способ отомстить ослушнику.
Я и не заметил, как они подошли. Мыслями я витал далеко: вспоминал Роуз, заново переживая перипетии нашей встречи. Вдруг я услышал, как рычит Авраам. Поднял глаза от земли, а они уже тут, передо мной.
Пятеро. То ли подростки, то ли молодые мужчины, то ли не очень молодые мужчины. Они остановились и уставились на меня как на диковину или на музейную статую. Один из них, высокий, накачанный, приблизился ко мне почти вплотную. Другой, из-за спины качка, сказал:
– Слушай, да ну его на фиг, поздно уже. Пошли отсюда.
Но качок его не послушал и достал нож. В свете фонаря лезвие отливало желтизной. Он надеялся увидеть в моих глазах испуг, но ошибся. Если натерпишься в жизни с мое, то тебя уже ничем не удивить.
Авраам рычал и скалил зубы.
– А ну придержи своего пса! Не то он тоже схлопочет! Гони телефон и бумажник. И можешь топать.
– Ты же не хочешь этого делать.
Мальчишка – несмотря на рост, он, конечно же, был мальчишкой, – затряс головой.
– Заткнись. Телефон и бумажник. Телефон и бумажник. Быстро. У нас кроме тебя еще дела есть. – Он оглянулся. Мимо, шелестя шинами по лужам, проехала машина. И тут я узнал одного из мальчишек. Самого младшего. Его лицо наполовину скрывал капюшон, но я заметил в его широко открытых глазах испуг. Он переминался с ноги на ногу и исподтишка озирался по сторонам, что-то бормотал и без конца доставал и снова совал в карман мобильник. Я же видел его сегодня в классе. Антон.
– Отцепись ты от него, – чуть слышно буркнул он и попятился назад; от жалости у меня сжалось сердце. – Пошли отсюда.
Я знал, что время – это оружие, особенно в наши дни. Ничто так не расхолаживает, как необходимость ждать. Посреди улицы. С ножом в руке.
– Маловат, пожалуй, – сказал я, кивая на нож.
– Что?
– Со временем все уменьшается в размерах. Компьютеры, телефоны, яблоки, ножи, души.
– Заткнись, мужик, а то я тебя заткну.
– Раньше яблоки были огромными. Ты бы их только видел. Не яблоки, а зеленые тыквы.
– Заткнись, черт побери, ты, падаль.
– Тебе доводилось убивать?
– Чтоб тебя! Гони телефон и бумажник. Или я тебе глотку перережу.
– А мне доводилось. – Я сказал чистую правду. – Это жуть. Тебе точно не понравится. Чужая смерть как будто вселяется в тебя. И сводит тебя с ума. Покойника носишь в себе всю жизнь, до самого конца…
– Заткнись!
Я перехватил его взгляд и надавил на него всей своей невидимой многовековой силой.
Авраам снова зарычал, и рык перешел в лай.
– Он, вообще-то, волк. Превосходный защитник. Надумаешь меня пырнуть, проверь, что я не отпустил поводок.
Нож дрогнул в его руке: парень-то струсил. Испугался за свою шкуру и рефлекторно опустил руку.
– Да пошел ты… – выдохнул он и попятился от меня, все быстрее и быстрее. Остальные последовали за ним. Антон украдкой покосился на меня; я улыбнулся ему в ответ, чем поверг его в смятение. Я все понимал. Мальчишкой легко впутаться в неприятности, но потом тебя несет дальше, к серьезной беде, избежать которой почти невозможно.