– Часть первая.
– Да-да, верно. Значит, пьеса тебе не нравится?
Он опять пожал плечами:
– Мы ходили ее смотреть. Всем классом. Вообще-то – тоска.
– Ты не любишь театр?
– Не-а. Он же для богатого старичья? Скажете, нет?
– Раньше все было иначе. Раньше театр был для всех. В ту пору более фантастического места было во всем Лондоне не сыскать. Кого там только не встретишь! И знатных, разодетых напоказ стариков – на балконе первого яруса, – но, само собой, и обычных людей тоже. Попасть в театр можно было всего-то за пенни, а что еще купишь за пенни? Разве что каравай хлеба. Там и драки случались, иногда с поножовщиной. Если зрителям представление не нравилось, в актеров запросто могли чем-нибудь запустить. Устричными раковинами, к примеру. Яблоками. Да чем угодно. Шекспир тоже выступал на сцене. Сам Уильям Шекспир. Он уже давно в могиле, но ты же видел его на афишах и постерах. Он тоже играл. На сцене. Не так давно это и было, правда-правда. История – она вокруг нас, Антон. Дышит нам в затылок.
Он робко улыбнулся. Вот ради этого и становишься учителем. Ради проблеска надежды там, где, казалось, ее нет и быть не может.
– Вы рассказываете так, будто сами там побывали.
– Я и вправду там был.
– Что-что, сэр?
Настал мой черед улыбаться. Меня так и подмывало раскрыть свою тайну – словно собираешься выпустить на волю птицу, но еще удерживаешь ее.
– Я был знаком с Шекспиром.
Он расхохотался: он же точно знал, что это шутка.
– Ну да, конечно, мистер Хазард.
– До завтра.
Завтра. Я всегда ненавидел это слово. А теперь, как ни странно, оно меня не раздражало.
– До завтра. Да.
Лондон, 1599
Я сидел высоко над сценой на хорах, рядом со смертельно бледным заносчивым старцем по имени Кристофер, который играл на вёрджинеле[11]. Я говорю «старец», а ведь ему, пожалуй, было не больше пятидесяти, но в труппе «Слуги лорда-камергера» он был старше всех. Мы сидели на виду у зрителей – вздумай они поднять голову, но на нас падала тень, скрывая лица, и я чувствовал себя в безопасности. Ни до, ни после представления Кристофер со мной почти не разговаривал.
Но один наш разговор мне запомнился.
– Ты ведь не лондонец, верно? – надменно бросил он. В его надменности был особый смысл. В ту пору, как и теперь, большинство жителей Лондона составляли приезжие. А если учесть, что людей умирало больше, чем рождалось, Лондон мог не только существовать, но и развиваться только благодаря приезжим.
– Нет, – ответил я. – Я из Франции. Моя мать бежала сюда, спасаясь от королевских войск.
– От католиков?
– Да.
– И где теперь твоя мать?
– Умерла.
Ни намека на сочувствие. Ни малейшей заинтересованности. Просто долгий пристальный взгляд.
– Ты играешь как француз. У тебя даже пальцы не английские.
Я воззрился на свои руки.
– Разве?
– Да. Ты струны не щиплешь, а скорее гладишь. Получается странный гул.
– Этот странный гул нравится мистеру Шекспиру.
– Полагаю, для своих лет ты играешь неплохо. Такой юнец здесь в новинку. Но не вечно же ты будешь юным. Это еще никому не удавалось. Кроме одного мальчишки с Востока.
Вот оно и случилось.
В ту минуту я понял, что постоянно должен быть начеку даже в таком огромном городе, как Лондон.
– Его мать убили. Она была ведьмой.
У меня бешено заколотилось сердце. Собрав все силы, я постарался изобразить спокойствие.
– Ну, раз она утонула, значит, была неповинна в колдовстве.
Он подозрительно зыркнул на меня.
– А я не говорил, что она утонула.
– Раз ее обвинили в колдовстве, я предположил, что ее подвергли испытанию водой.
Он прищурился:
– Похоже, ты всерьез разволновался. Смотри-ка, твои французские пальчики дрожат. Честно говоря, подробностей я не знаю. А узнал про это от Хэла.
Хэл, кроткий флейтист, сидевший на скамье перед нами, не жаждал стать участником нашей беседы. Они с Кристофером давно знали друг друга: вместе работали над другими постановками.
– Ее сын не взрослел, – сообщил тихий немногословный Хэл. – Она сотворила заклинание и убила человека, чтобы дать своему мальчишке вечную жизнь.
Я не знал, что сказать.
Кристофер продолжал сверлить меня взглядом. И тут мы услышали шаги на галерее.
– Могу я присоединиться к вашей беседе?
Это был Шекспир. Подойдя к нам, он вскрыл устричную раковину и высосал моллюск, стараясь не запачкать свой стеганый камзол из тафты. Закончив смаковать устрицу, он перевел вопросительный взгляд на Кристофера.
– Да, разумеется, – ответил тот.
– Надеюсь, вы помогаете юному Тому освоиться.
– О да, юный Том в полном порядке.
Шекспир выронил устричную раковину. По его лицу скользнула улыбка.
– Прекрасно.
Он ткнул в меня пальцем:
– Мы пересадим тебя вперед, на вон ту скамью. Чтобы было слышно лютню.
Я заметил, что Кристофер готов вскипеть от злости. Восхитительный миг. Я пересел на новое место; послушный Хэл меня уже опередил. Пустая устричная раковина зорким перламутровым оком следила за мной с пыльной половицы.
– Спасибо, сэр, – поблагодарил я своего работодателя.
Шекспир невозмутимо покачал головой:
– Уверяю тебя, это не благотворительность. А теперь играйте, да не ударьте лицом в грязь! Сам сэр Уолтер[12] оказал нам честь.
Передняя скамья давала большое преимущество: весь театр был как на ладони. А публика представляла собой любопытнейшее зрелище. В солнечный денек в театр набивались тысячи людей. Гораздо больше, чем может вместить любой из современных театров, даже «Глобус». Между стоявшей в партере чернью, заплатившей за вход один пенс, и счастливцами, выложившими по два пенса за места на скамьях в глубине зала, частенько вспыхивали ссоры и перебранки. Те, кто мог выложить целых три пенса за места на скамье с подушкой, считали себя выше первых двух категорий; но я заметил, что и на ярусах, где расположилась знать, нравы царили примерно те же.
Кого тут только не было! Воры. Смутьяны. Проститутки. Дамы с бледными лицами и чернеными зубами, якобы сгнившими от злоупотребления сахаром: в ту пору это свидетельствовало о принадлежности к высшему слою, как сегодня отбеленные зубы и искусственный загар.
В пьесе было множество песен, поднимавших настроение толпы. Мне особенно нравилась одна, «Под зеленой кроной». Исполнял ее веселый светловолосый актер – имя я запамятовал, – который играл верного лорда Амьена, одного из тех, кто согласился отправиться в изгнание во французский лес вместе со Старым герцогом, отцом героини пьесы Розалинды.
Кто рад лежать со мной,
Кто с птичьим хором в лад
Слить звонко песни рад, –
К нам просим, к нам просим, к нам просим.
В лесной тени
Враги одни –
Зима, ненастье, осень[13].
В моем сознании французский Арденнский лес превращался в знакомый мне с детских лет la Forêt de Pons[14], куда мы с maman иногда ходили гулять. Мы садились под большим платаном, она пела мне песни, а я смотрел, как планируют на землю платановые семечки. Это был мир, невероятно далекий от убожества Бэнксайда, от запахов пива, креветок и мочи, поднимавшихся из ямы партера. Тем не менее представление будило во мне множество воспоминаний о прошлом. Герои удалялись в изгнание, преображались до неузнаваемости, влюблялись.
Это была комедия, но она бередила мне душу.
Мне кажется, причиной тому был персонаж по имени Жак. Он не делал абсолютно ничего. Я видел пьесу восемьдесят четыре раза и так и не понял, зачем он был в нее введен. Он просто бродил с жалким видом среди молодых блестящих оптимистов, роняя презрительные реплики. Его играл сам Шекспир, и всякий раз его слова пробирали меня до костей, словно он предупреждал о том, что меня ждет.
Весь мир театр.
В нем женщины, мужчины – все актеры,
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль…[15]
Шекспир был странным актером. Очень тихий – я не про голос, а про его манеру и осанку. Полная противоположность тому же Бёрбеджу или Кемпу. В Шекспире, особенно в трезвом Шекспире, было что-то нешекспировское. Какая-то безмятежность, и не только на сцене; казалось, он озабочен не тем, чтобы отразить мир, а тем, чтобы его постичь.
Как-то в четверг, вернувшись домой, я застал Грейс в слезах; Роуз ее утешала. Выяснилось, что мистер Уиллоу отдал их место на рынке другой женщине – в благодарность за услуги определенного рода. Того же он – причем в весьма откровенной и грубой форме – добивался и от Роуз.
– Все будет хорошо. Никто не запрещает нам торговать. Просто перейдем на другое место.
Меня охватило бешенство. Злость прямо жгла огнем. На следующий день, перед тем как отправиться в Саутуарк, я пошел на рынок и разыскал мистера Уиллоу. Кончилось тем, что я по своей юношеской глупости ударил его и отшвырнул на прилавок с пряностями. Он рухнул, подняв оранжевое облако экзотических ароматов Нового Света.
Теперь путь на рынок для Грейс и Роуз был заказан. От дальнейших пакостей мистера Уиллоу удержало одно: он понимал, что мы не заблуждаемся насчет его домогательств.
Роуз проклинала мою горячность, хотя сама дала мистеру Уиллоу столь же яростный отпор.
Это была наша первая размолвка. Я плохо помню, что именно она говорила, зато помню, как она сердилась, а главное – тревожилась: что она теперь скажет мистеру Шарпу?
– Мы не можем просто собирать у него фрукты, Том. Мы должны их