И они, подхватив коктейли, мгновенно растворились в переполненном зале, а я – хотя они ясно дали понять, что я могу к ним присоединиться, – я остался сидеть один в безопасной тени истории; компанию мне составила водка с томатным соком.
Лондон, настоящее время
Удивительно, до чего близко, практически рядом находится прошлое, особенно когда вообразишь, что оно далеко-далеко. Странно, но оно может выскочить из случайной фразы и нанести удар. Удивительно, что в любом предмете или слове может таиться призрак.
Прошлое – не какое-то особое место. Это огромное множество мест, только и ждущих предлога ожить в настоящем. Только что на дворе стояли 1590-е, через минуту – 1920-е. И все это тесно переплетено. Все это – скопление времени. Оно копится, копится и в любой момент может застигнуть тебя врасплох. Прошлое кроется в настоящем, оно повторяется, возвращается с икотой, напоминая о вещах, которых больше нет. Оно кровавыми каплями проступает на дорожных указателях, мемориальных табличках, что прибиты к скамейкам в парках, оно слышится в песнях, фамилиях, читается на лицах и книжных обложках. Подчас вид какого-нибудь дерева или заката может так поразить тебя, будто в нем сошлись все виденные тобой деревья и закаты, и от этого нет спасенья. Ведь невозможно отыскать мир, где нет ни книг, ни деревьев, ни закатов. Такого мира не существует.
– Вы хорошо себя чувствуете? – спросила Камилла; ее ладонь лежала на обложке книги, так что виднелось только слово «нежна».
– Да. У меня часто мигрени.
– Вы ходили к врачу?
– Нет. Но схожу. – Куда-куда, а к врачу я пойду в последнюю очередь.
Я поглядел на нее. Ее лицо располагало к разговору по душам. Опасное лицо.
– Может, вам нужно отоспаться, – сказала она.
Я недоуменно нахмурился, и она пояснила:
– Я видела, что вы лайкнули мой пост в «Фейсбуке» в три часа ночи. Я еще удивилась: что же он не спит перед рабочим днем?
– А-а.
– Это что, привычка у вас такая? Среди ночи шарить по женским страничкам в «Фейсбуке»? – с чуть озорной улыбкой спросила она.
Я залился краской стыда.
– Это… Это я… Встал поесть.
– Да я шучу, Том. Смотрите на вещи проще.
Если бы только она знала, как на самом деле все сложно. Время, например, – поди разберись с ним.
– Простите, что я все усложняю, – сказал я.
– Ничего. Жизнь порой – штука непростая.
Может быть, она и впрямь понимает.
– Бывает, с некоторыми людьми я чувствую себя не в своей тарелке.
– Понимаю. L’enfer, c’est les autres[25].
– Сартр?
– Oui. Dix points[17]. Сартр. Великий комик собственной персоной.
Я вымученно улыбнулся, но ничего не сказал; все мои мысли свелись к одной: лицо Камиллы меня успокаивало и одновременно пугало. И я, в свою очередь, задал ей вопрос. Я часто задавал его на протяжении многих лет. Вопрос звучал так:
– Вы знаете кого-нибудь по имени Мэрион?
Она нахмурилась. Вопрос ее озадачил.
– Эта Мэрион француженка или англичанка?
– Англичанка, – ответил я. – Или француженка. Она задумалась.
– Я училась в школе вместе с Марион. Марион Рей. Она просветила меня насчет месячных. Родители у меня были жуткие ханжи и о подобных вещах со мной не разговаривали. А теперь представьте себе, каково девочке, которой ничего не известно о месячных, а из нее льет кровь.
Она говорила, не понижая голоса, хотя в учительской мы были не одни. Стефани, зажав в пальцах сливовую косточку, смотрела на нас с осуждением. За соседним столом Айшем болтал по мобильнику. Отсутствие у Камиллы какой бы то ни было стыдливости привело меня в восхищение.
Я понимал, что должен поддержать легкий треп. Видел это по всем признакам. Но я их проигнорировал.
– А других Мэрион вы не знаете?
– Извините, нет.
– Ничего. Это вы меня извините. Собственно, именно это я и хотел вам сказать.
Она смотрела на меня с немного обеспокоенной улыбкой. Видимо, опять пыталась сообразить, откуда ей знакомо мое лицо.
– Жизнь всегда полна загадок, – сказала она. – Но некоторые загадки труднее остальных.
Настала небольшая пауза. Я выдавил очередную улыбку и удалился.
Часть четвертаяПианист
Бисби, Аризона, 1926
Дело было в августе. По заданию Хендрика я сидел в гостиной небольшого деревянного домика на окраине городка. Я получал задания каждые восемь лет. Таков был наш уговор. Выполняешь поручение и переезжаешь в другое место, а Хендрик помогает тебе сменить личность и устроиться. Опасность могла тебе грозить только в ходе выполнения поручения. Пока что мне везло. Я уже справился с тремя заданиями, причем вполне успешно. Мне удалось разыскать нужных альб и убедить их вступить в Общество. Причем без всякого насилия. Испытывать себя на прочность тоже не пришлось. Но здесь, в Бисби, все изменилось. Здесь мне предстояло узнать, кто я на самом деле. И на что готов пойти, чтобы найти Мэрион.
Хотя уже наступил вечер и рыжие горы за окном быстро растворялись в темноте, жара не спадала. Казалось, горячий воздух только сгущался, словно кто-то решил втиснуть в этот деревянный домишко весь жар пустыни.
Капля пота скатилась у меня с носа и упала прямо на девять бриллиантов.
– Видать, к жаре привык, а? Где скрывался-то? На Аляске? Или на Юконе золотишко ковырял? – любопытствовал тощий беззубый субъект. На левой руке у него не хватало двух пальцев. Отзывался он на имя Луис. Он отхлебнул виски и, не поморщившись, проглотил.
– Да где только не хоронился, – ответил я. – Ничего не поделаешь, надо.
Его напарник Джо, только что сразивший меня флеш-роялем, – он был крупнее и сметливее, – разразился зловещим смехом:
– Силен ты, малый, байки травить. А нам только того и надо. Чего тут еще по вечерам делать? Пожрать, да самогону дернуть, да потолковать с пришлым мужиком. Особливо если у него зелень в карманах завалялась. А ты не из Кочиса. Сразу видать. По твоим шмоткам. Слышь, у местных вся одёжа в пятнах. Пылища же. В шахтах. Близ Бисби такой белой одёжи не встретишь. А ты глянь на свои лапы. Чисто снег.
Я посмотрел на свои руки. Ну да, руки музыканта: я же постоянно играл. Самоучкой освоил фортепиано, чем и занимался последние восемь лет.
– Руки как руки, – промямлил я.
Мы уже второй час играли в покер. Я успел проиграть сто двадцать долларов. И выпить немало виски, который огнем обжигал глотку. Пора, решил я. Пришло время признаться, зачем я сюда приехал.
– Я знаю, кто вы такие, вы оба.
– Чего? – отозвался Джо.
Тикали часы. Где-то вдали слышался вой. То ли собаки, то ли койота.
Я откашлялся.
– Вы такие же, как я.
– Чего-то я сомневаюсь, – хрипло хохотнул Джо; можно было подумать, что у него вмиг пересохло горло.
– Тебя ведь зовут Джо Томпсон, верно?
– Что это вы тут вынюхиваете, мистер?
– А может, Билли Стайлс? Или Уильям Ларкин?
Луис выпрямился. Лицо его посуровело.
– Ты кто такой?
– Кем я только не был. Как и ты. Так как мне тебя называть? Луис? Или Джесс Данлоп? Или Джон Паттерсон? Или, может, Трехпалый Джек? Это ведь только начало, правда?
Теперь на меня сурово уставились четыре глаза и два ствола. В жизни не видал, чтобы револьвер выхватывали с такой скоростью. Точно – это они.
Один из них кивнул на пистолет у меня в кобуре:
– Клади на стол. Только медленно.
Я повиновался.
– Мне не нужны неприятности. Я приехал сюда ради вашей безопасности. Мне известно, кто вы такие. Я знаю, кем вы успели побывать. Знаю, что вы не всегда работали на медном руднике. Знаю про поезд, который вы ограбили в Фэйрбэнке. Знаю о Южном Тихоокеанском экспрессе – там вы взяли столько, сколько и не мечтали. Знаю, что вам нет нужды вкалывать на медном руднике.
Джо с силой стиснул челюсти – как у него только зубы не посыпались, – но я не обратил на это внимания и продолжил:
– Я знаю, что двадцать шесть лет назад вас должны были казнить в Тумстоуне. – Порывшись в кармане, я вытащил фотографии, которые раздобыл Хендрик. – И я знаю, что эти снимки были сделаны тридцать лет назад, а вы ни на день не постарели.
Они даже с места не сдвинулись, чтобы взглянуть на фото. Они знали, кто они такие. И понимали, что мне об этом тоже известно.
– Послушайте, я не собираюсь втягивать вас в неприятности. Я просто пытаюсь вам объяснить, что с вами все нормально. На свете много людей вроде вас. Всех подробностей про вас я не знаю, но на вид вы примерно одного возраста. Навскидку скажу, что вы оба родились в начале тысяча восьмисотых годов. Не знаю, встречались ли вам раньше люди вроде вас, но уверяю вас – их много. Нас много. Возможно, тысячи. Но наше состояние таит для нас угрозу. Один английский врач назвал его «анагерией». Как только о нем узнают в мире – от нас самих или случайно, – мы окажемся в опасности. Как уже в опасности все, кто нам дорог. Нас запирают в сумасшедшем доме, преследуют и лишают свободы во имя науки или убивают из-за религиозных предрассудков. Вы не можете не понимать, что ваша жизнь под угрозой.
Луис поскреб щетинистый подбородок.
– А с этой стороны ствола кажется, что на волоске висит твоя жизнь.
– Чего вы от нас хотите, мистер? – хмуро спросил Джо.
Я перевел дух.
– У меня для вас предложение. Здесь, в Бисби, на ваш счет уже возникли подозрения. Пошли разговоры. На дворе век фотографии. Есть улики прошлого. – Я уловил в своем голосе растущий страх и понял, что попросту копирую Хендрика. Я, в сущности, повторял его слова. В моих устах они звучали фальшиво. – Существует организация, вроде профсоюза, которая работает на общее благо. Мы стараемся, чтобы каждый носитель анагерии стал членом этого Общества. Оно помогает людям. Приходит на помощь, когда надо переехать и начать новую жизнь. Помощь бывает разная: и деньгами, и документами.